Назад

Рауль Мир-Хайдаров

 

 

Мартук – пристань души моей

 

Автобиографическая повесть

 

 

 

                       Так мы и пытаемся плыть вперед,

борясь с течением, а оно сносит и сносит

наши суденышки обратно в прошлое.

Френсис Скотт Фицджеральд

 

                                             Воспоминания – единственный рай,

откуда нас никто не вправе изгнать.

Хафиз

 

 

 

Чем дальше уходят мои годы, тем острее чувствую необходимость рассказать новым поколениям мартучан о месте их рождения, которое для каждого из нас есть малая родина. Ее невозможно заменить ни на какую другую, даже на самое распрекрасное место на земле – ибо тут, в Мартуке, начался наш земной путь, здесь могилы наших близких, родных, друзей. Хотя с двадцати лет я жил вдали от Мартука, не было года, чтобы я не побывал на родине, а в последние тридцать лет, когда я стал вольным писателем, то есть нигде не служу, я бываю там и по три, и по четыре раза в году. Пройтись по улицам Мартука, заглянуть в запустевший парк, где некогда гремела музыка, посетить оба мартукских кладбища, и мусульманское, и христианское, постоять, побродить по берегам погибающего Илека, вспомнить, как в полуразвалившихся землянках некогда кипела жизнь дорогих для меня людей, вспомнить соседей, друзей, кумиров детства и юности, учителей – нет лучшего бальзама для моего сердца, души.

Каждый из нас должен сделать хоть что-то, чтобы наш Мартук возродился, стал лучше, чтобы в нем достойно и уютно жилось. Что было возможным в моих силах, я уже сделал для Мартука, прописал его в большой литературе. Упоминанием в литературе не могут похвастаться и многие известные города. Нашему любимому Мартуку не грозит выпадение из истории. Жизнь моих земляков, их проблемы, радости, описанные в моих романах, повестях, рассказах, оказались интересны миру. У мартучан есть много поводов гордиться своей малой родиной. Из нашего крошечного села вышло пять Героев Советского Союза, тут всегда жило много достойных людей. Им, их памяти посвящены с любовью и уважением мои воспоминания.

Моя малая родина Мартук – районный центр, стоящий при железной дороге Москва – Ташкент. Находится он в семидесяти километрах от Актюбинска на восток и в двухстах километрах на запад от Оренбурга, некогда первой столицы Казахстана, поистине города восточного в ту пору. Еще до середины 60-х годов Оренбург наполовину состоял из татар, много там проживало и проживает до сих пор казахов. Не могу не упомянуть для молодого поколения, что в царской России после Казани Оренбург был вторым культурным центром мусульман. Здесь издавалась ежедневная газета «Время» на татарском языке, которая распространялась по всей России. Тут было несколько крупных театров, широко известных в мусульманском мире духовных центров, медресе, мечетей, самая красивая из них построена на деньги казахских купцов. Издавались десятки журналов, печатались книги. В Оренбурге проживало не менее дюжины именитых в России казахских и татарских миллионеров, были здесь крупные торговые дома, банки. Все это сошло на нет после революции, а в 70-х годах прошлого столетия, когда нашли оренбургский газ, сюда хлынули сотни тысяч переселенцев из России, и город навсегда потерял свой восточный, мусульманский колорит. Родом из Оренбурга и мои родители. В годы революций, раскулачивания многие татары бежали в соседний Казахстан. Позже, в 20-е годы, от голода сюда бежали тысячами, целыми деревнями поволжские татары. Сюда, в степь, их толкало только одно – здесь жил единый по вере народ. В лихие годы это чрезвычайно важный фактор.

В пору моего детства, вплоть до 1957 года, ходили паровозы, которые останавливались через каждые двадцать пять километров, красавцы локомотивы должны были чистить топки и заправляться водой.

Обязательно надо сказать несколько слов и о самих станциях. Дорога, построенная в начале двадцатого века, замечательна своими архитектурными и инженерными решениями. Особенно прекрасны станции: Актюбинск, Кандагач, Казалинск, Джусалы, Кызыл-Орда, Туркестан, Арысь. Кроме удивительных по красоте и изяществу пассажирских вокзалов, строились депо, десятки грузовых пакгаузов, пожарных центров, водонапорных сооружений, пристанционных построек для жизни и быта железнодорожников. Были построены добротнейшие здания из кирпича и камня: поликлиники, больницы, гимназии, здания для Дворянских собраний, ставшие позже повсеместно Дворцами железнодорожников. Особняки для технической интеллигенции и служащих и удобные дома, в два-три этажа, для рабочих. Почти все эти здания сохранились и служат людям до сих пор. Отмечу, как человек знающий, все эти полторы тысячи километров дороги с инфраструктурой, достойной восхищения, были построены двумя строительными батальонами. Жаль, красивейшее здание актюбинского вокзала было снесено в 70-х годах, и на этом месте построили уродливый трехэтажный сарай, в котором и зимой, и летом стоит ледяной холод, пробирающий до костей.

Железнодорожники и в царское время, и долгое время в СССР были элитой рабочего класса, а сама же железная дорога – государством в государстве. Она имела собственные школы, клиники, высшие учебные заведения, связь, торговую сеть, свое снабжение, свои заводы и фабрики, культурные и спортивные сооружения и многое-многое другое. До 60-х годов в СССР существовало только два профессиональных праздника: День железнодорожника и День шахтера. Всем этим железная дорога обязана одному человеку – Лазарю Моисеевичу Кагановичу, выдающемуся организатору технической мощи СССР. Кстати, опять же на заметку молодым, знаменитое московское метро – тоже его детище, и оно долго носило имя своего основателя, а в суровое сталинское время просто так имена не давались.

Железная дорога изменила край. Появились сотни, тысячи поселков вдоль дороги, включая и мой родной Мартук. Паровозы требовали воды, и в голых, зачастую безводных местах, русскими геологами была проведена огромная работа, найдены источники снабжения водой, рассчитанные на столетия. Построены сотни, тысячи водокачек, протянуты к станциям тысячи километров водопровода, работающего до сих пор. Наша мартукская станция снабжалась водой из красивейшего озера у аула Кумсай, что находится в семи-восьми километрах от поселка. Водокачка, как мы ее называли, строение в густом лесу у озера в Кумсае, оказалась сложнейшим инженерным сооружением и служила почти век, даже когда отпала нужда поить паровозы. Объект, как говорят нынче, имел стратегическое значение и был обнесен вокруг в три ряда, с большим интервалом, высокой колючей проволокой. Вход в зону был строго воспрещен. Водокачку с царских времен обслуживала одна и та же семья Качановых, дети которых учились с нами в одной школе в Мартуке. Как мы им завидовали! И было отчего. Как рассказывал мне мой одноклассник Петя Качанов – какие лини, сазаны, карпы, лещи, красноперки, голавли попадались им в верши или в сети! Каких пудовых сомов ловили они на закидушки, какие пяти-семикилограммовые щуки попадались им на удочки – не пересказать! Мне приходилось видеть эти уловы. Этой рыбой многодетная семья Качановых рассчитывалась за постой своих детей-школьников у наших соседей Козловых. Помню, мама тоже покупала у них рыбу, кажется, что вкуснее рыбы линя ничего на свете нет. А какую землянику, малину, ежевику, костянику собирали они в своем заповедном раю! Какой удивительной красоты лилии приносили учителям в день последнего звонка и первого сентября – роскошь королевская, всю жизнь стоит перед глазами.

Все сломали, разграбили, растащили, сожгли в горбачевское безвременье. Навсегда затерялся в необъятной России след надежных тружеников Качановых, напоминающих мне таможенника Луспекаева из кинофильма «Белое солнце пустыни», отдавших водокачке, Отечеству восемьдесят лет служения.

Когда лет в пять-шесть я попал на станцию, она показалась мне волшебным замком, утопавшим в роскошном саду. Вокруг здания были разбиты цветочные клумбы. Тогда же впервые в жизни я увидел цветочные часы и живой календарь из цветов – это потрясло мое воображение. После убогого, пыльного, вросшего окнами мазанок в землю поселка станция показалась мне земным раем. С каждого торца здания имелись водонапорные колонки, которыми разрешалось пользоваться всем жителям Мартука. В дни стирок хозяйки с ведрами на коромыслах тянулись к станции – говорили, что вода с озер мягкая, шелковая, и она экономила дорогое и редкое в ту пору мыло. А на перроне сиял медью, отполированный за десятки лет руками дежурных станционный колокол – как приятен был его звон, отправлявший поезда в не знакомые мне города с волнующими названиями: Ташкент, Наманган, Джалал-Абад, Ургенч, Алма-Ата – тысяча и одна ночь, Шахерезада и только!

В мои детские годы главными кормильцами маленьких местечек были базар и станция.

Помнится, год-полтора, не больше, Мартук переживал какой-то ренессанс, забытый НЭП – на станции милиция не гоняла жителей, приходивших к поездам торговать молоком, сметаной, творогом, варенцом, казахским катыком, шубатом, сливочным маслом, сбитым вручную дома. Выносили к поездам яйца, соленья, грибы. Осенью – арбузы, дыни, летом – малину и ежевику, собранную за Илеком. Более основательные хозяева торговали жареными и отварными курами и утками, а зимой – тушками гусей, рыбой, приобретенной у тех же Качановых с водокачки. С огурцами, помидорами, капустой, зеленью выходил на вокзал известный огородник Карташов из Кумсая, он там работал главным агрономом. Бедные выходили к поездам с жареными семечками подсолнухов и тыкв. Они же торговали аппетитной толченой картошкой, политой сверху подсолнечным маслом ручной выжимки с золотисто поджаренным луком. Предлагали и домашний квас. Иногда торговали пирожками с картошкой, капустой, щавелем.

В торговле пирожками с мясом, беляшами доминировали мои родственники Валиевы и Мамлеевы. Местные мастерицы выносили к поездам горячую выпечку – поезда в ту пору ходили минута в минуту, по ним сверяли часы. А какие у них были ватрушки с белым и красным творогом, пироги с повидлом и джемом! Повидла и джемы всегда имелись в сельпо в больших, почти ведерных, банках из нержавейки. Банки из-под них потом служили в хозяйстве ведрами. Не меньшим успехом у пассажиров пользовались свежевыпеченные домашние караваи, с которыми приходили к поездам хохлушки в расшитых крестиком нарядных блузках, хлеб у них всегда был покрыт чистыми рушниками. Один бывалый казах в гимнастерке с орденскими колодками даже наладился жарить шашлык к приходу поездов, и у него всегда выстраивалась очередь. Иногда рядом с ним пристраивался солидный аксакал в чистом камзоле, вельветовом или бархатном, он приносил большой бурдюк, или даже два, кумыса и пять-шесть деревянных чаш-тустаганов, из которых, как он уверял, кумыс всегда вкуснее. Вот эта пара всегда реализовывала свой товар до последней палочки, до последней пиалы, но они на станцию ходили редко, видимо, и с мясом, и с кумысом были проблемы. Немки в белых фартучках приходили к поездам с копченым салом и окороком, домашней колбасой, ливерной и мясной. Немцы умудрялись коптить свинину дома и этому быстро научили русских и украинцев, тоже державших свиней. До немцев, как говорили старики, в Мартуке никогда не коптили свинину, не делали колбас.

Немцы вообще оказали огромное влияние на быт и культуру Мартука. Это с их почина появились водонапорные колонки в каждом дворе, стеклянные террасы и веранды, паровое отопление, цветы возле дома и палисадники. Жаль, они поголовно уехали в Германию, о них всегда вспоминают тепло, жалеют, что их нет, когда надо починить машину, сделать паровое отопление, покрыть крышу, построить баню.

Чеченцы, сосланные в Мартук, тоже изредка, в августе, появлялись на перроне. Приходили женщины в длинных платьях, непременно в платках, они торговали только молодой вареной кукурузой. До чеченцев в наших краях кукурузу не выращивали. У них она была особая, элитная, двухметровая. Высушенные стебли кукурузы использовали на строительстве или топили ими зимой печи. Молодую кукурузу чеченцы варили, а из сухих початков делали муку для кукурузного хлеба и мамалыги, но, кроме молочной кукурузы, иное у местных не пользовалось успехом.

Ходили на вокзал не только со съестным, каждый нес, что мог продать. Не всегда все продавалось за деньги, шел товарообмен, нынче называемый бартером. В ту пору на поездах в Среднюю Азию и на юг Казахстана, на постоянное житье, тянулась беднота со всей России. Хотя в спальных вагонах из красного дерева, оставшихся со времен царской империи, ехали люди с достатком. Мы любили скорый поезд из Москвы. Мы, мальцы, с удивлением разглядывали пассажиров этих вагонов в полосатых шелковых пижамах, дам в роскошных халатах или с накинутыми на плечи пальто с чернобурками. Запомнилось, что эти пассажиры никогда не торговались, или мартукские цены им казались дешевыми, или они быстро понимали, как бедствует народ на этих забытых богом полустанках. Скорее всего, и то, и другое, богатые того времени еще не считали свой народ быдлом, не презирали его, воспитание и совесть не позволяли.

Моя мама круглый год ходила к поездам с оренбургскими платками, вязанными из шерсти и пуха перчатками, носками, шарфами. Военные, которых было много среди пассажиров, охотно покупали именно белые пуховые перчатки и длинные шарфы, наверное, это были молодые офицеры, что любили пофорсить. В Мартуке у небольшой кожевенной артели жил человек по фамилии Трушкин, владевший редкой для села профессией, он был виртуоз-гончар. Лепил из глины кувшины, миски, жбаны, тарелки, большие бадьи. Делал забавные детские игрушки, свистульки. Мы, ребятня, часто ходили к его дому и завороженно смотрели на гончарный круг и ловкие руки мастера. Он тоже иногда ходил к поездам со своим товаром. Мы, пацаны, больше всего радовались, если ему удавалось что-то продать. Покупали те, кто выскочил из вагона без посуды, купленную миску тут же до краев заполняли толченой картошкой или простоквашей.

В ту пору вагонов-ресторанов в составе не было, и в дорогу брали с собой пяти-шестилитровые медные чайники. Тогда их выпускали тысячами, и они были обязательным атрибутом каждой семьи, а на станциях везде были кубовые, где бесплатно разливали из нескольких кранов кипяченую воду. В кубовой на нашей станции, сколько помню, работал мужик по фамилии Корнеев, он никогда не давал местным кипятку, даже своим, станционным. Видимо, такая жесткая инструкция была, ведь топили  в кубовой углем, а его на всех не напасешься.

Поезда стояли не меньше получаса, и на перроне вовсю шел торг, кто покупал, кто обменивался. Пассажиры не раз обманывали местных, людей доверчивых, запуганных. Помню, мама купила два куска мыла. Мыло оказалось брусками кирпича, только на сантиметр облепленными настоящим мылом. Однажды соседи Сафаргалиевы готовились к свадьбе и купили для приготовления домашней бражки мешочек сахара на десять-двенадцать килограммов. В поселке сахар давали только по паевым книжкам, да и то в ограниченном количестве. Как радовались наши соседи, что так выгодно выменяли своих потрошеных гусей на сахар у солидного пассажира! Но продавец оказался ловким аферистом. В мешочке с сахаром находился еще один мешочек с речным песком, сахара набралось чуть больше килограмма. Как они горевали – не высказать! Но, как бы ни осторожничали мои бедные земляки, их вновь обманывали. Помню, только однажды, прямо на вокзале, какая-то афера была раскрыта, и тут уж били негодяя долго и больно, и даже вокзальный милиционер Великданов, издали наблюдавший за самосудом, вмешиваться не стал.

Было в Мартуке и еще одно место, помогавшее выживать моим землякам – базар. Таким оно было и для моей семьи, ждавшей воскресенья как праздника, ибо только на базаре можно было заработать копейку, продать мамины вязаные вещи или выменять их на продукты, в конце концов, занять денег у кого-то более удачливого в базарный день. Базар располагался рядом с церковью, построенной первыми столыпинскими переселенцами в 1907 году. Там уже почти пятьдесят лет находится стадион, отстроенный запомнившимся добрыми делами секретарем райкома Салином-ага Шинтасовым, он прожил почти девяносто лет и умер уже в новом веке – пусть земля будет ему пухом. Мартучане будут помнить его долго.

В ту пору в Мартуке имелось два постоялых двора, куда съезжались люди из русских поселков: Казанки, Нагорного, Веренки, Белой Хатки, Полтавки, Красного Яра и из казахских аулов: Кумсая, Жанатана, Аксы, Жамансу, Танабергена. Мусульмане облюбовали дом хромого Максума на Советской, а православные – ближе к церкви, на постоялом дворе у Шалаевых. С субботнего дня до понедельника жизнь там била ключом – ставились ведерные самовары, топились печи во дворе и дома, в которых варилась и жарилась всякая еда. Пока готовили обед, мужчины и бабы спешили в сельскую баню, а уж потом ходили по гостям к родным и знакомым или направлялись к детям-школьникам, стоявшим на постое по всему Мартуку, а к вечеру накрывали общие столы у себя на подворьях. Мы, ребятня, тоже с интересом ждали базарных дней. Кололи на подворьях горы щепы, растапливали ею огромные медные самовары и смотрели за ними, бегали в магазин за водкой, вообще, были там на подхвате. Особо шустрым всегда доставались копейка на кино, бесплатный обед. Кусок хлеба нашего детства имел высокую цену. Мне, знавшему постоялый двор хромого Максума-абы, приходившегося нам дальней родней, не хуже своего двора, запомнились эти веселые суетливые вечера с песнями, плясками, а порою и драками. До сих пор стоит перед глазами коновязь, этакая, по-современному говоря, стоянка для скакунов. Каких только я не повидал там красавцев аргамаков!

Иногда после базара, особенно если это совпадало с советскими праздниками, или с Курбан-байрамом, устраивались байги – скачки. Мы, мальчишки, конечно, знали всех известных наездников из всех аулов, особенно нам нравился злой, уже далеко не молодой всадник Кенес-агай из Кумсая, он часто выигрывал байгу. Призом всегда служил баран или бычок, которого общество покупало в складчину. Торговали лошадьми и на базаре. Конь в жизни казаха, в жизни всех тюркских народов всегда имел какой-то сакральный смысл, играл важную роль.

Но вернемся к нашему базару. Если на станции продавали съестное с пылу с жару, тут такого не было, обедали после торгов приезжие или в чайной, или у себя на постоялых дворах. Торговали тут картошкой, тыквой и живностью: курами, гусями, поросятами, баранами, телками. Живность имела на базаре свой угол. Много торговали зерном, мукой, просом, особо почитаемым казахами злаком. Я думаю, казахи обязаны своим здоровьем именно мясу и жареному просу, а также из измельченного проса лакомству – талкану. В пору своей юности я как-то заметил, что среди казахов вообще нет лысых, людей в очках, а зубы у них всегда блестели, как ныне на рекламе зубной пасты «Колгейт». Сейчас, из-за плохой экологии, и казахи не выдержали – полысели, носят очки, и с зубов исчезла белизна.

Как бы заманчиво я ни описал торговлю на станции, базаре – ясно, что там продавали последнее. Те же пирожки и пышки шли на свой стол, только если оказались не проданными, потеряли свежесть и вид, и уже неудобно было выносить их к следующему поезду. В доме нужна была каждая копейка: купить уголь, дрова, кизяк у аульных казахов, сено для коровенки, керосин для лампы и керогаза, примуса. Нужны были деньги одеть, обуть детвору, купить чай, сахар, заплатить налоги. Кстати, те, кто учился после седьмого класса, платили и за обучение в школе, а деньги можно было добыть только на базаре. Безработица, отсутствие любой, даже грязной, тяжелой работы было уделом сельского населения, да и в городе сельских жителей в ту пору никто не ждал.

На базар к нам съезжались и сходились не только жители Мартука и окрестных сел, но и приезжали из Актюбинска, Яйсана, Акбулака, добирались сюда даже из Оренбурга. Людей издалека манили продукты, вокруг Мартука были крепкие русские села. Горожане вряд ли приезжали сюда с деньгами, за деньги и в городе продукты водились. Сюда приезжали поменять старую одежду, обувь, посуду, отрез на платье или костюм на муку, сало, гуся, курицу. Наверное, не продав у себя на базаре свой товар, они пытались сбыть его в глубинке, в Мартуке, и это всегда им удавалось, к обоюдному удовольствию и продавцов, и покупателей. И тем, и другим некуда было отступать, одних ждала голодная семья, других голые, босые дети.

Наезжали, особенно по теплу, и продавцы совсем экзотичных товаров. Приезжали художники в шляпах и беретах и предлагали написанные на загрунтованной клеенке картины: томных красавиц у балконного окна, сказочные замки у живописного озера с непременной грустящей принцессой в ажурной беседке, лебедей в пруду парами и в одиночку, резвящихся на фоне тех же дворцов. И, что странно, в голодном, холодном Мартуке у развалов художников всегда толпился народ, и больше всего – женщины. В ту пору девять из десяти из них были вдовами. Подолгу зачарованно вглядывались они в лица томных красавиц, в другую, непонятную, но притягательную и никак не досягаемую ими жизнь. И ведь покупали эти картины на последние гроши! Но чаще меняли на шмат сала, ведро картошки, несколько килограммов муки или банку подсолнечного масла. У меня нет слов, чтобы описать степень бедности военного и послевоенного села. Но я попытаюсь показать ее на примере базара и жизни, быта своих земляков-мартучан. Позже, уже став писателем, я как-то отметил в своем дневнике – бедность не имеет дна, предела. На базаре некто, заезжий продавец, предлагал рис… в рюмках, да-да, в водочных рюмках, граммов на тридцать-сорок. Приобрести целый стакан стоило больших денег, на такое никто и не замахивался.

Помню, рассказывая о свадьбе в русской части села, с гордостью поминали пьяного Петра Шульгу, словно он величайший кутила и мот. То ли свадьба оказалась по душе Петру, то ли молодые любы, то ли самогон крепок – вошел он в кураж и среди гуляния, когда подарки молодоженам уже были вручены, объявил: еще полпуда муки дарствую молодым! Щедрый подарок был принят под гром аплодисментов, и кто-то, от волнения и восхищения, назвал Петра за широкий жест Шахом, с тех пор его в Мартуке иначе не называли. Кстати, сам Шах, шебутной по натуре, часто бывал не в ладах с супругой. И когда он шел по поселку, понуро склонив голову, к дому матери с мешком муки на плечах, в котором было не больше пуда, сельчане говорили – опять Петя в развод подался. Но, к счастью, все как-то быстро налаживалось, и Шах уже веселее, вприпрыжку, возвращался к жене с тем же мешком на сутулой спине. Как видите – бриллианты не делили. Разве такое можно придумать, забыть? Мы так жили. Кстати, для нового поколения – пуд всего лишь шестнадцать килограммов. Хочу добавить из личного. Однажды моих родителей пригласили на свадьбу, а в доме не было не только ни гроша, но даже щепотки чая или кусочка сахара. Не нашлось в доме и ни одной новой вещи, что могла послужить подарком молодоженам, таким же беднякам. Тогда родители отобрали из праздничных тарелок, которые ставили только гостям, две без единой щербинки и царапины, с тем и пошли на свадьбу.

Зимы в ту пору случались снежными, вьюжными, а морозы стояли всегда за двадцать, хотя и тридцать не было редкостью, неожиданностью. Пурга иногда мела неделями, и тогда беда стучалась в каждый дом не только в Мартуке, но и в поселках, аулах. Дороги заметало до макушек телеграфных столбов, а это – два-три метра, сегодня подобное и представить трудно, и о базаре не могло быть и речи. Ничего ни продать, ни поменять, ни взять в долг у удачливых. В эти дни самые отчаянные, как моя мама, несмотря на появившиеся жесточайшие запреты торговли на станции и на данные ею подписки не появляться там, бежала к поездам, пыталась продать хоть пару варежек и щегольской шарфик военным, а платками она рисковала редко. Слишком неподъемной была бы потеря. Ведь в платке была доля и хозяев пуха из аула, который отдали ей в кредит, доверяли матери, знали, что Гульсум всегда рассчитывается честно. Но милиционеры на станции были начеку, отбирали товар и пинками тяжелых сапог гнали несчастных женщин с вокзала, наиболее строптивых даже запирали в какую-нибудь холодною комнату при станции и составляли протокол, который еще и штрафом заканчивался. Грозили в следующий раз отдать под суд или выселить из поселка, хотя сложно представить себе более горестное место, чем послевоенный Мартук. Как лютовали власть и милиция на станции, когда торговлю там объявили спекуляцией! Люди в форме сапогами пинали ведра с яйцами, переворачивали тазы с продуктами, выливали на землю молоко, сметану, бросали в грязь все съестное – чему радовалась лишь шпана, отиравшаяся рядом. Кто пытался защитить свое добро – были биты жестоко, умело, не задумываясь. Запомнилось одно – обижали всех, но никогда не трогали, не били, не задирали чеченцев. В их печальных глазах, даже у женщин, у детей, не говоря уже о мужчинах, они видели моментальный отпор, непредсказуемый, вплоть до смертельного. Чеченцы – единственный знакомый мне народ, при всем уважении ко всем остальным, который выше жизни ценит честь, достоинство и не терпит унижения, оскорбления.

Если в детстве мы не слышали слово «инфляция», то зато хорошо знали, что такое конфискация, экспроприация, спекуляция (непонятно, чем могли «спекулировать» мои земляки?), понятые, следственный эксперимент, превентивное задержание, очная ставка. Понимали, что НКВД важнее и страшнее милиции. Сделали для себя неприятное открытие, что ордена, которые мы считали мерилом высшей доблести и особой заслуги перед Отечеством, ничего не значили даже для милиционера Великданова со станции. Сам видел однажды, как, грязно выругавшись, он сапогом опрокинул в пыль жаровню с готовыми шашлыками у орденоносца-казаха, а когда тот попытался защитить остатки баранины в тазике, прикрытом марлей, ударил сапогом прямо в грудь, густо увешанную орденами.

В те годы на станции день и ночь кипела жизнь, происходили важные для села события. Если в Мартуке останавливались все проходившие мимо поезда, и пассажирские, и грузовые, и все паровозы чистили здесь свои топки, то, наверное, нетрудно представить себе, какие эвересты, монбланы шлака выросли по обе стороны станции. Ведь поезда начали ходить регулярно с 1905 года, а мы с вами ведем разговор о 50-х годах. Если нечетные поезда, шедшие из Ташкента в Москву, чистили топки на пустыре за станцией, где далеко в степи одиноко стояло только здание МТС довоенной постройки, то поезда, приходившие из Москвы, освобождались от шлака на территории поселка, рядом с краснокирпичным двухэтажным домом, где жили железнодорожники. Дом этот нам, мальчишкам, казался огромным, и понятие «небоскреб», которое мы знали по Маяковскому, ассоциировалось нами именно с этим строением. А горы шлака за сорок пять лет работы дороги высились над этим домом так высоко, что нам казалось, что вершины его прячутся в облаках. Круглые сутки после поездов женщины сгребали шлак из междупутья на носилки и сносили его на эти горы. Когда кочегары чистили топки, то возле паровозов уже крутились мальчишки, старики, женщины с ведрами и кочергами, они высматривали непрогоревшие куски угля, выпавшие из чрева паровоза. Как только последний вагон проходил над кучей, все бросались в колею выхватить эти желанные горящие куски угля. Конечно, такие куски выпадали не часто, и это считалось большой удачей. В основном собирали шлак, не прогоревший до конца уголь, он тоже годился в печь, но его нужно было гораздо больше. Кто опоздал к поезду, те ковырялись в отвалах, куда сносили уже перебранное после поездов. Горы шлака напоминали вулкан, внутри них всегда тлел огонь, и жар от него был крепко ощутим, особенно в холодное время.

В ту пору из России в теплые края, в Среднюю Азию, постоянно перемещался всякий люд. Крыши всех поездов были усыпаны шпаной, от крепких мужчин до десятилетних мальцов в рванье, в их разговорах города Ташкент, Чимкент, Тюлькубас, Наманган, Самарканд, Туркестан – звучали как рай. Время было суровое, строгое, и на таких пассажиров устраивались серьезные облавы, их отлавливали, сгоняли с поездов, и они иногда неделями прятались в этих отвалах шлака. Там наверху были свои тайные тропы, ниши, пещеры, чем выше, тем страшнее и таинственнее. Туда и милиция-то не решалась подниматься, боялись провалиться в кратер вулкана, случалось и такое.

Лет с десяти начал ходить на станцию за шлаком и я, хотя мама долго противилась этому, понимая, что станция – опасное место, не только из-за шпаны, тянувшейся на юг, но и из-за станционных ребят, считавших вокзал своей вотчиной и при каждом случае обижавших малолетних ребят из поселка. Но жизнь заставляла идти на риск. Сегодня трудно себе представить, что внутри землянок от холода в углах комнат от потолка до пола висели ледяные сталактиты, так промерзало за зиму наше жилье. Оттого мы на всю жизнь запомнили слова: голод-холод.

Однажды, когда я перебирал шлак на отвалах, рядом со мной появились четверо парней разного возраста, самому младшему – лет пятнадцать-шестнадцать, а старшему уже за двадцать. Не местные, видимо, их согнали с крыш московского поезда, который прошел нашу станцию с утра. Я, конечно, испугался, хотя кроме латанного-перелатанного цыганами ведра и самодельных санок у меня ничего не было. Одежда моя не подходила им ни по росту, ни по качеству – одеты они были гораздо лучше мартукских ребят, прямо щеголи какие-то. «Далеко магазин?» – спросили они, и я показал им кочергой вдаль, где рядом с сельсоветом под зеленой крышей находился наш «Сельмаг». «А где милиция?» – переспросили они. «Там же, рядом», — объяснил я. Мой ответ почему-то сильно огорчил их. Тогда один из них, в шапке-кубанке из серого каракуля, вдруг вполне дружелюбно попросил меня: «Выручай, малец, сбегай в магазин. Купи нам пожрать: хлеба, колбасы, консервов, пару бутылок водки, следующий поезд будет только к ночи, да и курева не забудь». Видя, что я сник, они спросили: «Не хочешь нас выручить?» Я ответил: «Хочу, но у меня нет ни копейки». Тогда они весело засмеялись, и опять же тот, в кубанке, достал из голенища щегольских хромовых сапог желтое кожаное портмоне и сказал, продолжая улыбаться: «Мы сразу поняли, что ты не богач, держи белохвостую, думаю, хватит», — и протянул мне хрустящую сторублевку, где на просвет с одной стороны виделся Кремль, а с другой – Ленин. Это были новые, пореформенные деньги, после 1947 года, и у мамы однажды была такая красивая денежка. Правда, слово «белохвостая» я услышал тогда впервые. Только через четыре года, когда буду учиться в Актюбинске, услышу снова от местных блатных ребят, как и они назовут сторублевку «белохвостой». И я сразу вспомню ту давнюю встречу. Я осторожно взял белохвостую, но кто-то из ребят вдруг сказал: «Серега, добавь еще денег, не хватит». И тот щеголь, видимо, старший в компании, сунул мне в руки еще тридцать рублей. Я, было, рванулся с горы, но меня учтиво придержали: «Возьми санки, малец, в руках не унесешь, да и в глаза бросаться будет». С санками я и понесся в магазин. Продавец сельмага, Нюра Кожемякина, слыла в Мартуке модницей, не раз заказывала у матери вязаные вещи, и она, узнав меня, строго спросила: «Откуда деньги?» Я честно обо всем рассказал. «Как же ты донесешь такое добро?» – спросила участливо, выставив весь заказ на прилавок, и, не дождавшись ответа, упаковала все мои покупки в коробку из-под вермишели и сама вынесла на крыльцо, и уложила в санки. Встретили меня радостно, похвалили, отломили кусок колбасы с хлебом, предложили выпить, но от водки я отказался. Когда я попытался вернуть сдачу, они великодушно разрешили оставить ее себе, на кино, чему я радовался несколько недель.

В 1960 году, когда жизнь в наших краях в связи с освоением целины наладилась, дежурный по станции Кужелев первым в Мартуке отлил из шлака пристанционных эверестов шлакоблочный дом – это была революция в строительстве поселка. За два года от паровозного шлака не осталось ни грамма, все смел строительный бум, и теперь только старожилы, вроде меня, помнят о былых огромных огнедышащих горах на станции. Но, чтобы навсегда уйти со станции в Мартуке, мне придется рассказать еще один случай, который и спустя пятьдесят семь лет время от времени мне снится.

 

Случилось это год спустя после встречи с проезжими уркаганами на станционных отвалах шлака. За год я стал на станции бывалым человеком, обрел опыт, сноровку, и мама уже привыкла, что после уроков я всегда крутился у паровозов и без добычи редко возвращался домой. Только-только отпраздновали новый 1952 год, и у нас начались школьные каникулы. Стоял погожий зимний день, градусов восемнадцать-двадцать, ни ветерка, светило солнце, и я решил часа на два сбегать на станцию за углем, потому что в дни каникул давали дневной сеанс, и в тот день шел цветной фильм «Большой вальс». По дороге мне повстречался одноклассник Диас Искандеров, чей отец погиб под Москвой, как и мой. Диас редко бывал на станции, видимо, дома не разрешали, или он побаивался станционных ребят. Но в последние месяцы он часто видел, с какой добычей я возвращался домой, так что уговаривать его долго не пришлось. Главным аргументом послужило предложение продать пару ведер добытого михайловского угля хромому Максуму с постоялого двора, тот всегда покупал особый, тлеющий без дыма уголь для своих трехведерных самоваров. Когда мы пришли на станцию, на первом пути в сторону Актюбинска стоял грузовой состав. Видимо, он прибыл уже давно, потому что машинист паровоза и его помощник стояли у тендера без привычных инструментов в руках – большой масленки и молотка на длинной ручке. Значит, они закончили осмотр, обстучали все важные элементы локомотива и смазали ходовые части, буксы. Машинист как раз обратился к кочегару: «Сергей, стоять нам еще долго, мы пойдем на вокзал пообедаем, а ты тут за главного». Видимо, по рации они получили сообщение, что навстречу идет литерный поезд с особо важным грузом, и ему освобождали перегон, давали зеленую улицу на нашей станции. Мы, мальцы, не хуже железнодорожников ориентировались в правилах движения, в специальной терминологии. Кочегар, в поте лица очищавший топливные люки, забитые шлаком, что-то буркнул в ответ им в спину. Мы быстро оценили ситуацию, такой случай, когда у паровоза остается один кочегар, бывает раз в год и считается удачей. Дело в том, что и машинист, и его помощник – белая кость на паровозе, они всегда гоняли ребят от локомотива подальше, могли и подзатыльник дать, и пинка под зад особо настырным. А кочегар, которому за короткую остановку нужно было вычистить топки с обеих сторон, заправить тендер водой, да еще накидать угля из открытого всем ветрам огромного тендера поближе к кабине, чтобы на ходу забрасывать его в топку, едва не валился с ног от усталости. Адская работа – то на ветру, на морозе на открытом тендере, то у жаркой печи метать пудовой лопатой уголь в ненасытную печь, то шуровать забитые шлаком топки. В ту пору слово «кочегар», фраза «работать, как кочегар» имели смысл особо тяжелой, рабской работы, губительной для здоровья. В кочегары шли молодые люди из деревни, из-за безработицы, безысходности, из-за возможности обрести постоянный заработок, угол в общежитии или комнату в коммуналке – власть знала, чем приманивать бедноту. Эти деревенские ребята понимали пацанов, крутившихся возле паровоза. Не раз бывало, особенно зимой, кочегар, перед самым отправлением, видя занятость своих коллег, сбрасывал ребятам с тендера два-три куска угля в сугроб. Как только машинист с помощником отошли подальше, я тут же нырнул под состав и поднялся на паровоз с другой стороны, чтобы не видел работавший кочегар. Я хотел узнать, успел ли он заправить паровоз водой, и есть ли в тендере кусковой уголь, желательно михайловский – для самоваров. К моей радости, водой еще не заправили, и весь тендер был полон нужного нам угля. Обрадованный, я спустился к Диасу, и мы вдвоем подошли к кочегару, поздоровавшись, я спросил: «Можно, мы заправим паровоз водой?». Кочегар вытер пот со лба, внимательно осмотрел нас – а вы сможете? «Обижаешь, Серега», — ответил я лихо,— нам все доверяют, ни разу не перелили, мы ведь вдвоем. Я наверху, а товарищ внизу. Буду глядеть в оба», — добавил я для основательности. И впрямь, зазевайся, не перекрой воду вовремя, зальет весь паровоз водой, и через пять минут на морозе он будет весь ледяной, и отбивать лед придется только кочегару.

– Ну, если вдвоем, то добро, заправляйте, – ответил повеселевший кочегар.

Конечно, наверх полез я, Диас еще никогда не бывал на паровозе, побаивался. Прежде чем забраться наверх, мы навели длинный хобот высокой колонки над люком тендера, а наверху я его еще поправил по центру, и только потом дал отмашку Диасу, чтобы отвинтил колесо крана, и вода, обдав меня запахом озера, тины, рыбы, полилась в чрево паровоза. Вода виднелась на самом донышке, и я знал, что нужно пятнадцать-двадцать минут, чтобы заполнить тендер доверху. Визуально было хорошо видно, как вода поднимается. Вода водой, а задача была – добыть уголь, а он, желанный, сажево-черный, бархатистый, лежал рядом, только протяни руку. Сверху я видел, что кочегар все еще скребет топку справа по ходу состава, поэтому стал сбрасывать большие куски угля в снег между путями на другую сторону. Время от времени я поглядывал вниз и на Диаса, и на кочегара Серегу, и продолжал сбрасывать и сбрасывать. Такая удача мне не выпадала никогда, мы могли теперь продать и десять ведер угля, и домой отнести. Радость прибавляла мне силы, я даже что-то насвистывал и безголосо напевал. Вода, тем временем, наполняла тендер.

Когда кочегар перешел чистить топку слева, я стал сбрасывать Диасу прямо под ноги, жестами объясняя, чтобы он присыпал уголь снегом. Вот-вот должны были вернуться машинист с помощником. В общем, минут за двадцать я набросал по обе стороны колеи довольно-таки много угля. А тут и вода подошла под горлышко, и мы успели перекрыть кран вовремя, о чем тут же доложили Сереге. Кочегар поблагодарил нас и сам забрался на паровоз, проверил и сбросил огромный валун угля ведер на десять, я бы его и с места не сдвинул. От такого куска на паровозе одна морока, замучаешься его кувалдой в тендере дробить, а для нас – несказанное богатство. Мы с Диасом, счастливые донельзя, улыбающиеся от неслыханной удачи, перешли под составом на междупутье и стали присыпать снегом тот уголь, что я сбросил в самом начале. Машинист, заняв место слева, сразу мог его увидеть, а, значит, не поздоровилось бы нашему доброму Сереге. Пока мы присыпали уголь на междупутье снегом, вернулся машинист, я увидел его в привычном окошке. Локомотив начал разводить пары, и нас, стоявших возле первого вагона, обдавало словно облаком, но мы его не замечали. Наши фантазии унесли нас со станции, мысленно мы покупали цветные карандаши, рыболовные крючки и настоящую капроновую леску. Диас замахнулся даже на перочинный ножик – денег от хромого Максума должно было хватить на все. Богатая добыча лежала у наших ног слева и справа и даже за спиной. Но тут, непонятно откуда, появилась ватага станционных ребят, не меньше десятка. Они были на год-два постарше нас с Диасом, а главному, двоечнику из 6 «Б» по кличке Фаддей, исполнилось уже четырнадцать. Конечно, они знали нас, а мы их, кроме двух дошколят, одетых в рванье не по росту. Наверное, кто-то из них увидел из окна на втором этаже, как я долго сбрасывал с паровоза уголь. Ощущая пятикратное преимущество, они шумно накинулись на нас, особенно усердствовал Фаддей, подражая блатным, он сыпал жаргонными словечками, смачно ругался, в общем, запугивал страшно. Суть претензий была предельно проста, особенно в устах косноязычного Фаддея: станция наша, а, значит, и уголь наш, убирайтесь, пока санки не отняли и не надавали как следует. Настроены они были агрессивно, даже поделиться не предложили, как часто бывало в подобных ситуациях. Наш случай был не первый на станции, только сегодня Фаддей впервые вывел новую юную поросль из краснокирпичного дома на охоту за чужаками, и явно желал утвердиться в лидерах. Хотя их было больше, у нас имелось преимущество, у каждого в руках была железная кочерга, которую мы держали наготове. Когда Фаддей уж очень стал наседать на меня, я толкнул его кочергой в грудь, и он, не ожидавший отпора, упал на путь, что резко поубавило ему пыла. «Наш уголь, наш уголь», — орали дружно станционные, и меня вдруг осенило. Я сказал, как можно тверже и туманнее: «Фаддей, наш уголь или ваш, ты не нам доказывай, понял?». «Кому же?» – опешили разом станционные. «Вот сейчас вернутся Султан с Хамидом, они за братанами старшими пошли и за большими санками, им, чеченам, и скажете, что вы хозяева угля и станции, а теперь валите отсюда, пока целы». В этот момент кто-то из колеи наклонился над большим куском угля, и тут произошло неожиданное. Тишайший Диас, побаивавшийся станционных, поддал тому такого пинка, что тот упал к ногам Фаддея. Тут нападавшие заметно дрогнули, не имея чеченской поддержки, мы, татарчата, вряд ли могли вести себя столь нагло на их территории. Но уйти просто так Фаддею гордость не позволяла, боялся уронить авторитет среди мелюзги, он демонстративно рвался в блатной мир. Фаддей лихорадочно думал, как он объяснит станционным корешам из красного дома, что не сумел отнять богатую добычу у двух малолеток из поселка. Так мы и стояли напротив друг друга – я с Диасом на междупутье, станционные в колее главного пути. Наш паровоз все больше и больше выпускал пар, и мы все время от времени тонули в этом густом облаке, но никто не обращал на это внимания. Весь интерес с обеих сторон сошелся на угле. Конечно, добудь мы малость угля, ведерка два, мы бы не сопротивлялись, и они, наверное, так бы не злобствовали. Но такую добычу никто не хотел уступать, ни мы, ни они. А в это время литерный поезд, на высокой скорости шедший на проход через Мартук, миновал входной семафор и, видя скопление на путях, отчаянно гудел во всю мощь. Но никто из тринадцати ребят ничего вокруг не видел и не слышал, у всех в глазах – только уголь. Мне кажется, насыпь сегодня высоченную гору шоколадок, сникерсов, жевательной резинки и прочего добра, которое волнует детвору, все равно нашелся бы один равнодушный, озирающийся по сторонам. А тогда от угля дети не могли оторваться ни на секунду, такова была ему цена.

Скорый налетел с размаху – четверых насмерть сразу, нескольких выбросило из колеи без единой царапины, Фаддею отрезало обе ноги, а один мальчик по фамилии Касперов остался цел, ухватившись за решетку паровоза, которая сбрасывает с путей небольшие предметы. Диаса поезд не задел, меня зацепило какой-то выступающей частью паровоза, и, хотя я был в шапке, чуть выше виска у меня вырвало кусок кожи с волосами размером с маленькую монетку, и я долго хромал на левую ногу. Наверное, сильно ударился о стоящий состав, когда меня отбросило от летящего паровоза. Когда я очнулся, Диаса рядом не было, со станции и из краснокирпичного дома с плачем бежали женщины. Я потихоньку переполз под составом, нашел свои санки и ведро и, обливаясь слезами, хромая поплелся домой. Кому досталась большая добыча, остается только гадать. Эта история имела тягостное продолжение только для меня. Меня хотели исключить из пионеров как расхитителя социалистического добра, и даже из школы. Но нашлись во власти здравые люди, и ретивых учителей быстро одернули. На станцию я, конечно, дорогу забыл.

В год моего 65-летия я случайно узнал, что тот мальчик Касперов, чудом оставшийся живым, стал профессором, академиком, ректором авиационного института в Новосибирске. Поистине, судьбы людские и пути Господни неисповедимы.

 

 

***

 

В начале восьмидесятых годов, когда у меня уже выходили книги в Москве, одна из них попала на рецензию к писателю Штильмарку, человеку трагической судьбы. Он отсидел в сталинских лагерях двадцать пять лет от звонка до звонка и позже был сослан на поселение в Казахстан. В одном из моих рассказов этой книги упоминался Мартук и соседний Ак-Булак. В Ак-Булаке, как оказалось, мой рецензент отбывал ссылку. Он был рад, что его ссыльное место для меня стало предметом литературы. В 1999 году в журнале «Огни Казани» на татарском языке вышел мой ретро-роман «Ранняя печаль», и я вдруг получил полное благодарности письмо от одной очень старой читательницы. Оказывается, ее отец, духовное лицо, в тридцатые годы был сослан… в Мартук. Они писали отцу в Мартук годами, раз в год отправляли туда посылку, а раз в два года, по специальному разрешению, навещали его. По ее словам, Мартук был для них святым местом, как Мекка, не меньше, и они всегда молились за благополучие его жителей. Я далек от мысли, что Мартук – святое место, хочу, пользуясь примерами, обратить ваше внимание на то, что я, частное лицо, дважды лично столкнулся с людьми, чьи судьбы связаны с Мартуком из-за того, что он в чьих-то тайных реестрах был определен местом для ссылки. Сегодня я понимаю, отчего у нас в захолустье кроме милиции находилось и отделение НКВД, прародителя КГБ, причем в заметно расширенном составе. Кстати, они вместе с милицией тоже жестоко разгоняли базар на станции.

Я упомянул о ссыльных в Мартуке, о которых ни тогда, ни теперь, запоздало, не говорили и не говорят, видимо, не такие уж сверхважные персоны высылались к нам. Разумеется, и они, ссыльные, о себе не распространялись, чтобы не осложнять и без того тягостную жизнь. Но даже тогда, в детстве, я понимал, а точнее, чувствовал, что люди крепко отличаются друг от друга. Теперь-то я знаю, что тому много причин: происхождение, образование, культура, интеллект, в ту пору я и слов таких не только не понимал, но и не слышал. Но то, что такие люди есть, хорошо усвоил, потому и помню до сих пор, и оцениваю их значение для Мартука задним числом через столько лет.

В шесть лет я случайно выпил яд – каустическую соду, ее отчим использовал для выделки шкур. Но, на мое счастье, в другой комнате нашей землянки находился киевский врач Драпей, сосланный за что-то в нашу тмутаракань. Он любил заходить к нам на чай, и мама всегда держала специально для него небольшую заначку заварки. С чаем и с сахаром в доме бывали частые перебои. На мой крик врач выскочил раньше матери и, в мгновение оценив ситуацию, заставил меня выпить молоко, стоявшее рядом на столе. Опоздай он на минуту-две, и я не писал бы воспоминания о нем. Сейчас, когда я вижу на экране человека в пенсне, с кожаным чемоданчиком в руках и со стетоскопом на груди, я сразу вспоминаю врача Драпея, он спас в Мартуке не одного меня. О нем долгие годы ходили у нас легенды, но новое поколение мартучан узнает о нем только из этих скупых строк. Да будет земля Вам пухом, дорогой доктор Драпей!

В школе у нас преподавал математику учитель Николай Иванович Мишин, седой, полноватый, с пышными усами и бакенбардами мужчина, он, как и доктор Драпей, сразу выпадал из общей массы жителей Мартука. Всегда аккуратно одетый, учтивый, он и к нам, детям-озорникам, относился тепло и обращался – «любезный, подойдите ко мне, пожалуйста». Жена его тоже была учительницей, а сестра его, Екатерина Ивановна, заведовала детской библиотекой. Только одна эта семья сделала так много для Мартука, что не высказать. В школе устраивались не слыханные нигде вокруг, кроме Мартука, олимпиады, а на дополнительные занятия по математике приходили по сорок учеников, и отнюдь не отстающие, а, наоборот, те, кого влекли точные науки. Наверное, с тех послевоенных лет до горбачевских реформ мартукская школа считалась одной из лучших в области, и поступали в вузы до девяноста процентов ее выпускников, решивших получить образование. Я не увлекался математикой, да и школу оставил после семилетки. Но я хорошо помню перемены в библиотеке, как нас встречала сестра Мишина, Екатерина Ивановна, как долго любезно беседовала она с каждым заморышем, она обогревала нас словом, вниманием, вселяла в нас надежду, отыскивая в нас хоть какие-то крупицы таланта. Для многих из нас Мишины стали лоцманами в жизни, а от Драпея потянулась дорога в актюбинский мединститут. Екатерина Ивановна сама прекрасно рисовала и создала в библиотеке, в двух тесных комнатках, изокружок. Скоро рисунками учеников оказались увешаны все стены и коридоры библиотеки, позже им нашлось место и на стенах школы. Рисовали акварелью, цветными карандашами, углем, но мне запомнились тончайшие, ювелирные рисунки птиц и животных, сделанные пером и цветной тушью на ватмане мальчиком с соседней улицы – Вальтером Диком. Много позже он сумел через Прибалтику эмигрировать в Германию и там стал известным художником-анималистом. Об этом я узнал от своего закадычного дружка детства Сигизмунда Вуккерта, чья семья тоже уехала на Запад.

В январе 2007 года я приехал из Парижа в Мюнхен с супругой Ириной посмотреть известнейший в Европе музей современного искусства, а еще больше для того, чтобы побродить по улицам моего горячо любимого поэта Федора Ивановича Тютчева, которого самозабвенно обожал, боготворил в юности. В Мюнхене Тютчев прожил больше двадцати лет, там у него были две яркие, глубокие любовные истории, которые подарили нам такую тончайшую, восхитительную лирику. Немцы поставили Тютчеву прекрасный памятник. В день отъезда из Мюнхена я наткнулся на афишу выставки художника Вальтера Дика, на которой был портрет вальяжного господина, и без труда узнал в нем босоногого Вальтера. Конечно, вспомнил нашу библиотеку, Екатерину Ивановну, без которой, наверное, не было бы Вальтера Дика. Очень жаль, что не встретились с Вальтером, нам было бы, о чем поговорить. Тешу себя надеждой, что я еще загляну в Мюнхен к земляку и подарю ему каталог собственной коллекции живописи, в которой, к сожалению, нет картин Вальтера Дика, и еще подарил бы свой роман «Ранняя печаль», где есть большая глава, посвященная мартукским немцам.

Что касается Мишиных, я не раз слышал в их адрес одно – политические. Что это могло означать тогда, я не могу представить даже сейчас, даже с высоты своего возраста и опыта, житейского и писательского. С этой семьей не увязывалась никакая крамольная мысль – ни политическая, ни уголовная, ни связанная с моралью. Вся их жизнь, протекавшая под надзором НКВД, прошла перед глазами всего Мартука – и людей более праведных, добрых, отзывчивых, бессребреников, живших только заботами юных граждан нищего поселка, я больше никогда не встречал. Долго, до самой их смерти в Мартуке, я интересовался их судьбой, я знаю, где их могилы на огромном русском кладбище, мне не надо их долго искать. Там покоится много моих друзей. Первым ушел, почти пятьдесят лет назад, юный Толя Чипигин, за ним Володя Колосов, Юра Урясов, Славик Афанасьев, Леня Грицай, Боря Палий, Саша Варюта – я называю только очень близких мне людей, а сколько там соседей, знакомых! Пусть всем вам мартукская земля будет пухом, я часто вспоминаю вас. Но мне везло в жизни на учителей, и я еще раз встретил таких же доброжелательных людей. Теперь это были мои преподаватели в железнодорожном техникуме в Актюбинске. Почти весь преподавательский состав того времени состоял из профессоров, доцентов, кандидатов наук, ученых из Ленинграда. Конечно, они были сосланными и не делали из этого тайны, к тому же уже прошел 20-й съезд партии. Они дали нам не только знания, но и привили культуру. Низкий поклон вам, учителя мои: Фома Иванович Грачев, профессор Семен Абрамович Глузман, профессор Волков, профессор Башкирцев, Михаил Матвеевич Панов, Борис Николаевич Гущин – я никогда вас не забывал.

На учителей везло не только мне, но и Мартуку. Учительница немецкого языка Алиса Арнольдовна, одна воспитывавшая сына Марка, создала в школе театр кукол. Я не оговорился – не кружок, а настоящий театр, с полновесными спектаклями по известным сказкам, чаще всего немецким. Наверное, этот навык был у нее в прошлой жизни, столь отточены, выверены были сцены, реплики, столь продуманы декорации, выставлено освещение, изготовлены сами куклы. Такое с налета, от одного только желания что-то создать, не получается, сужу об этом теперь как театрал со стажем. К себе в студию она набирала только тех, кто хорошо учился. Как резко подскочила успеваемость в нашей школе! Кукольное дело требовало внимания, аккуратности, терпения, сноровки, ловкости и, конечно, артистизма – оказывается, рядом с нами, в каждом классе, начиная с первого и по десятый, учились такие талантливые мальчики и девочки. Театр давал спектакли не только в школе, но и в кинозале Дома культуры, их привлекали с постановками даже в дни выборов – а к этому тогда относились серьезно, вмиг можно было лишиться работы и партбилета. Народ валом валил на спектакли, а родители так гордились своими детьми-артистами! Когда рассказываю об этом сегодняшним мартукским школьникам – не верят, что подобное могло быть у них в поселке пятьдесят лет назад. Было, было, только и люди, и дети были другими.

 

 

***

 

Я описал только две-три судьбы ссыльных, занесенных жестоким временем в наш Мартук, да и то мимолетными штрихами. Подробнее не мог – мал был, а услышать о них от взрослых не довелось. И опасно было, и своих забот хватало, всегда, сколько себя помню, и по сей день жизнь в наших краях определялась по гамбургскому счету – выжить! Но это не вся правда. Сегодня, с высоты житейского опыта, возраста, понимаешь, что, может быть, главное – в утере памяти о достойных людях, которые вместо тебя, за тебя пытались изменить мир вокруг, судьбу твоих детей, главное заключается в простом равнодушии, душевной эрозии, переходящей в откровенный цинизм. Мишины? А что они сделали? Работали в школе? Выдавали книги в библиотеке, кружки организовывали для детей, кукольные представления давали – так они за это деньги получали. Доктор Драпей? А этот, говорят, полторы ставки получал, большие, я вам скажу, деньжищи. Щедрой души человек? Безотказный? Ночь не ночь, пурга, дождь – мог в аул поехать? Так это врачу по клятве какой-то римской положено, работа такая, сам выбирал.

 

Много ссыльных было в нашем Мартуке, я встречал их на базаре, базар миновать нельзя было никому – без него не выжить. Встречал я их на станции, в очередях за хлебом, в которых стояли с вечера, с перекличками до самого утра, когда подвозили на подводах хлеб с пекарни. Встречал их у реки, когда собирал на зиму сушняк. Конечно, все они чем-то занимались, добывали свой хлеб насущный, как тот виртуоз гончар Трушкин. Именно тогда у нас появились районная газета и типография, организовал их тоже ссыльный – Кисловский, его сын Эдик учился классом старше меня. Безусловно, каждый из них, кто меньше, кто больше, повлиял на жизнь и культуру нашего села. Вот сегодня, в двадцать первом веке, заплати миллион долларов, чтобы в Мартуке через час собрался духовой оркестр, дабы проводить в последний путь достойного человека – не получится. А тогда, после войны, без оркестра вообще не хоронили. А на парадах по случаю 1 Мая, 7 Ноября, – снимки сохранились, – идет такой внушительный оркестр, какой нынче вряд ли и в городе соберешь. А летом в парке, в воскресенье, часов с пяти до самых танцев играл духовой оркестр. И его репертуару, как я сегодня понимаю, позавидовал бы и профессиональный коллектив. Ведь кто-то дирижировал этим оркестром, писал ноты, репетировал, были владельцы этих дорогих инструментов. Смешно даже предположить, что музыкальные инструменты были собственностью нашего бедного районного Дома культуры. В подтверждение скажу, что с тринадцати лет, когда я начал околачиваться возле нашей танцплощадки в парке, половина пластинок, под которые танцевала молодежь, была из нашего дома. Конечно, оркестрантами были люди из ссыльных, с которыми, в силу своего возраста, я не мог никак общаться. Оттого, наверное, что были такие музыканты и инструменты, уже в пятидесятых в Мартуке откроется музыкальная школа. Как говорила моя мама – на пустом месте вырастает только чертополох.

Ссыльные были разными людьми, вот еще маленький пример, а точнее – судьба, но уже рассказанная мне лет десять назад моим одноклассником, ныне директором одной из двух больших русских школ в Мартуке, Рахимом Халиковым. Отец Халикова – участник войны, инвалид, в ту пору еще совсем недавно вернулся из Берлина и работал экспедитором на почте, рядом со своей хибаркой. Возил он на станцию и доставлял с поездов почту. На задворках большого почтового двора (тогда пользовались только гужевым транспортом, в том числе верблюдами) располагались сеновалы, конюшни, сараи, всякие склады. В один прекрасный день Рахим обнаружил там свежевырытую землянку, точнее, просторную яму, куда вели аккуратно вырезанные в земле ступени. Стояло лето, и крыша отсутствовала, либо жилец знал, что здесь он долго не задержится, либо не успел устроить. Мужчина, увидев Рахима, ловко поднялся и, улыбаясь, спросил с заметным немецким акцентом: «Мальчик, у тебя есть друзья?» Рахим, поняв, что предстоит какая-то работа, ответил: «Я могу собрать вмиг трех-четырех ребят». На что немец сказал с улыбкой: «Я предлагаю вам выгодное сотрудничество, вы наловите штук двадцать сусликов, а я вам приготовлю из них прекрасный обед, вы даже не представляете, как вкусны и полезны они». Почувствовав, что Рахим не совсем понял предлагаемую затею, хозяин ямы спросил: «Разве вы не ловили суслов?» Получив отрицательный ответ, немец немного расстроился, но тут же весело предложил: «Я научу вас, это проще простого. Вы наливаете в норку из ведра воды, и через полминуты он, испуганный, выползает наружу, даже не сопротивляется. Вы его в мешок – и ко мне. Через час после охоты гарантирую вам роскошный обед», — и он показал рукой на стоявшие внизу примус и большую кастрюлю. Предложение голодному мальчишке из многодетной семьи показалось столь привлекательным, что он тут же побежал скликать свою дружину. Через дорогу от почты располагалась метеостанция, обнесенная обвисшим забором из колючей проволоки, а вокруг нее бегали, резвились суслики. На заповедную территорию никто не покушался, о чем гласило строгое предупреждение: особо охраняемая зона. Сусликов тут хватало не на один обед, если быть удачливым. Все получилось, действительно, просто и быстро. Через час мальчишки заявились с добычей на званый обед. Немец, не сомневавшийся в удаче ребят, уже разжег примус, на котором закипала большая кастрюля, и вырезал непонятные палочки из лозы, припасенной в углу землянки. Получив сумку с добычей, он достал сбоку из своего головного убора узкую металлическую пластинку, остро заточенную с одной стороны, и стал, на глазах у ребят, быстро и ловко свежевать тушки. Он делал только один длинный быстрый разрез по брюшку и выворачивал шкурку, словно снимал шубу. Фантастическое зрелище, как рассказывал мне Рахим. Освободив тушку от внутренностей, он обмывал ее в ведре и тут же опускал в кипящую кастрюлю. Когда немец минут за десять справился с добычей, он научил ребят, как правильно растягивать шкурки для просушки. Вот для чего он заготовил палочки разной длины. Рахим знал, что «Живсырье» принимало шкурки и тут же рассчитывалось деньгами, но среди мусульманских мальчишек не было принято заниматься этим. Позже в «Живсырье» долго работал Фарид Шакиров, ныне пенсионер, поющий в хоре ветеранов. Кстати, о Шакировых. Народ, действительно, ничего не забывает. Оказывается, из мартукских татар в Отечественной войне не участвовали только двое: Мухаметзян Шакиров и Шайхи Гайнутдинов. Пожалуйста, не путайте Шайхи Гайнутдинова с отцом Радика Гайнутдинова, Гимаем-абы, достойнейшим человеком. Однажды, как рассказывал мне Раззак, старший сын Гимая-абы, Шайхи, был у них в гостях и, захмелев, стал бахвалиться, как они с дружком Мухаметзяном Шакировым во время войны по бабам шастали. Но Шайхи не успел закончить историю, как оказался в нокауте. Такой удар имел фронтовой разведчик Гимай-абы. Несмотря на то, что Шайхи был гость, родственник, прямой начальник. Фронтовики вернулись с войны с обостренным чувством чести и достоинства.

Но вернемся к нашим сусликам.

Только две молдавские семьи в Мартуке из самых бедных занимались охотой на суслов. Но голод заставил ребят переступить запрет. Барствовал Рахим с дружками ровно две недели. Каждый день сдавали шкурки, у них завелись деньги на кино, а главное, тайный от родителей сытнейший обед от немца, с которым они сдружились. Правда, рассказывал мне Рахим, когда он в первый раз увидел этот спецнож, он подумал, что немец – шпион, и сильно испугался, но голод поборол страх. Только через много лет Рахим узнал, что это был хирургический скальпель, в другой жизни их благодетель, наверное, был врачом. В один прекрасный день, когда они вновь заявились с богатым уловом в землянку, — никого там уже не было, не осталось ни примуса, ни волшебной кастрюли. Через неделю один мальчик, которому они открыли свою тайну, признался, что видел, как двое в штатском заводили этого немца в здание НКВД именно в тот день, когда они потеряли и обед, и заработки. При встрече со мной в последний раз Рахим вдруг ни с того ни с сего спросил меня с грустью: «Ты помнишь моего немца? Что-то он часто стал мне сниться последнее время. Жаль, человек не должен пропадать бесследно, не должен». Он думал о чем-то своем, наткнувшись на прошлое.

Пожалуй, тут уместна будет еще одна история, и про ссыльные народы, и про мальчика Рубина.

В одном классе со мной учился Коля Грабовский, был у него брат Юрген, позже он при странных обстоятельствах утонет на Чудном озере, и младшая сестренка Ольга, которая, повзрослев, выйдет замуж за Сашку Гельвиха, часовых дел мастера. Рос Коля без отца, как и многие в ту пору, безотцовщина стала как бы нормой. Но отец Коли Грабовского неожиданно объявился в 1959 году, и тогда я от матери узнал историю соседа Гюнтера Грабовского. В войну, когда немцев поголовно выселили из Поволжья и Краснодарского края к нам в Казахстан и Западную Сибирь, они объявились в Мартуке. Грабовский-старший работал грузчиком на элеваторе. Годы холодные, голодные, трое детей, такую ораву и в мирное время прокормить непросто. И вот однажды вечером зимой 1943 года мою мать и соседку Наушу-апа Бектимирову вызывают в землянку к Грабовским понятыми. Сосед только вернулся с работы, а за ним вошли двое из НКВД с понятыми и заставили хозяина дома вывернуть содержимое карманов в ладони моей матери. Мать со слезами на глазах рассказывала, что в обоих карманах ватника не набралось даже двух полных ладошек пшеницы. За эту горсть сорной пшеницы соседу-немцу дали пятнадцать лет, и отбыл он их в Сибири на лесоповале день в день. Эта история много лет не шла у меня из головы. Ну ладно война, думаю я, сгоряча дали на всю катушку, но почему же после войны не пересмотрели столь суровый приговор? Ведь у него дома остались трое детей! Поистине, низвели жизнь человека до жизни раба, от которого требовалось одно – дармовая работа. Грабовского, наверное, и после пятнадцати лет не хотели выпускать из тюрьмы, уж очень честны, безотказны немцы в работе. Много позже в один из визитов в Мартук я узнал, что большое семейство Грабовских уехало в Германию. Тогда я сделал в дневнике такую запись: «Пусть Родина, которую они так трудно и запоздало приобрели, будет к ним добра и милостива, не в пример нашей – слишком мало хорошего они видели в СССР. Пусть никто, нигде и никогда не заплатит за горсть сорной пшеницы такую цену, какую заплатил отец моего одноклассника Гюнтер Грабовский».

 

 

***

 

C чеченцами часто случались какие-то шумные и скандальные истории – этих не могли запугать ни работники спецкомендатуры, ни люди из НКВД. Они не позволяли унижать собственное достоинство, и ни один чин при нагане не рисковал принимать чеченца в кабинете один на один, хотя тех на входе обыскивали самым тщательным образом. Говорят, в ту пору со стола начальства исчезли все тяжелые предметы: бюсты генералиссимуса из бронзы или мрамора, а также и бюсты железного Феликса, тяжелые письменные приборы каслинского литья из чугуна, особо модные в те годы, и даже графины с водой. Другое дело немцы – тихий, законопослушный народ, они не доставляли особых хлопот спецкомендатуре.

Но однажды произошло ЧП, перед которым померкли все лихие выходки горцев. Говорят, историей немецкого парня по имени Рубин занимались в Москве высшие чины НКВД и военной разведки. Рубин в ту пору учился не то в восьмом, не то в девятом классе и жил на другом краю села, поэтому мне не приходилось сталкиваться с ним, знал только, что тот жил с матерью, и мать его работала в школе истопницей и уборщицей…

Перебирая в памяти те далекие детские годы, я не могу не вспомнить добрым словом немок-уборщиц, что работали у нас в школе. Каждый класс просторной и добротной школы отапливался тогда углем – а учились в две смены, была и третья, вечерняя, для взрослых, — это значит, больше двадцати печей топилось с раннего утра и до поздней ночи. И бойкие уборщицы не только топили эти прожорливые печи, но еще в течение урока, к каждой перемене, успевали вымыть длинные коридоры школы. Сегодня, став взрослым, я понимаю, что трудолюбие этих женщин спасло сотни ребят от туберкулеза.

О тех давних уборщицах в родной школе я вспомнил не только из-за Рубина. Однажды в Нукусе я случайно по строительным делам оказался в школе. Войдя в современное здание с центральным отоплением, я начал задыхаться и вскоре понял, что школа не знала влажной уборки даже раз в месяц, — ребята изо дня в день дышали мельчайшей пылью, взбитой в три смены тысячами детских ног.

Может, потому в Каракалпакии почти нет здоровых людей, они уже из школы выходят с ослабленными легкими. Жаль, местные врачи и местное начальство не понимали того, что знали малограмотные немецкие женщины…

Отдав должное памяти школьным уборщицам, про которых вряд ли найдешь упоминание в каком-нибудь романе, я вернусь к Рубину…

Немцы в те годы не имели права без разрешения комендатуры покидать место жительства, не имели они и документов, что также лишало их возможности передвижения. Тем удивительнее оказался слух, что пропавший два месяца назад немецкий мальчик – школьник по имени Рубин задержан на западной границе при попытке ее перейти. Его вернули домой, к матери, что с него взять – несовершеннолетний мальчуган.

На все вопросы учителей на педсовете он упрямо твердил, что хотел вернуться на свою Родину, хотя те его дружно уверяли, что его Родина – СССР: здесь он родился, здесь родились его родители, и даже прадеды, что только тут ему гарантированы великой сталинской конституцией право на труд, свободу, бесплатное образование, здравоохранение, жилье и прочие блага. Но, видимо, он уже тогда понимал, какие свободы ждут его в родном отечестве.

Я, как и другие одноклассники, бегал в соседний коридор, где учились старшеклассники, глянуть на парня, без документов, без денег одолевшего всю страну и задержанного настоящими пограничниками. Оказывается, обыкновенный худенький мальчик-подросток, с грустными глазами, отличник, прекрасно знавший математику и на контрольных решавший все четыре варианта задач. Были у него и приятели, с которыми он дружил и которых уже кое-куда вызывали, но никто из них даже предположить не мог, что Рубин затеет такое – отправится к дяде и родственникам во Франкфурт-на-Майне, откуда раз или два приходили письма и перепотрошенная посылка с вещами.

Окончив школу, Рубин снова бежал, но на этот раз его застрелили при переходе границы, и мать ездила на похороны, а чуть позже и вовсе переехала в те края присматривать за могилой единственного сына, больше у нее никого не было – муж погиб в Челябинске в трудовых лагерях.

В школе провели собрание, гневно осудили поступок бывшего ученика, – видимо, откуда-то поступило такое указание. Но между собой ребята говорили другое: жаль Рубина, он же школьник, а не шпион, и какие тайны он мог вывезти из Мартука – о нищем колхозе «Третий Интернационал», что ли? И пусть бы он жил там, где хотел, мы ведь граждане самой свободной страны…

Так просто и ясно – задолго до Хельсинкского совещания, – без знания о существовании Декларации прав человека, еще пятьдесят пять лет назад мыслили мартукские мальчишки.

Сегодня ясно, что Рубин поспешил. Он был юн, не чувствовал время, а поговорить, посоветоваться ему было не с кем – наверняка даже мать не знала о его планах. А времена меняются, даже самые тяжелые в конце концов проходят, только никто не знает, сколько надо ждать, потому и торопятся, ошибаются и погибают…

Во втором классе нас приняли в пионеры, для меня это событие осталось памятным, незабываемым на всю жизнь. Нет, не подумайте, я не стал ярым активистом движения, у меня только резко изменились школьные каникулы. В памяти старшего поколения пионерские лагеря наверняка оставили памятный след, в моей уж точно. До войны в Мартуке пионерских лагерей не было, наверное, и время не пришло, и средств не имелось. В Мартуке они ведут отсчет с 1950 года, причина тому одна – слишком много было сирот, безотцовщины. Я уже упоминал, что девять из десяти женщин были вдовы, и государство сталинское, будем справедливы, пыталось как-то облегчить жизнь таких семей. Иногда вдруг в школе раздавали одежду и обувь сиротам, на Новый год они получали более объемистый пакет с подарками. Я, сын погибшего танкиста, каждое лето с 1951 по 1956 год получал бесплатную путевку в лагерь. У нас даже сложилась постоянная компания в лагере: Людвиг Саломатин, Коля Утегенов, Галя Пономаренко, Галя Клименко. До сих пор помню бессменное руководство лагеря: Константина Яблуновского, учителя физкультуры Михаила Кирилловича Тимошенко, помню и нашу повариху тетю Машу Чурсину, пионервожатой была энергичная Валя Меняйло. Достойнейшие люди, они заботились о нас, как о своих детях. Лагерь всегда открывался в красивейшем месте у Илека, неподалеку от аула Жанатан. Хотя он располагался в семи-восьми километрах от поселка, мы чувствовали себя словно на необитаемом острове. Родители никогда, повторяю – никогда не проведывали своих чад, как повелось позже, в шестидесятых-семидесятых годах. Им было некогда, спешили за короткое лето и землянку привести в порядок, и сеном для коровенки запастись – забот и без нас хватало. Отмечу еще одну существенную деталь времени: тогда была рабочая шестидневка, а воскресенья, как правило, объявлялись воскресниками. О том, чтобы не выйти на «добровольный» воскресник, не было и речи. Была еще одна немаловажная причина – полное отсутствие транспорта. Даже велосипед в ту пору был редкостью, хотя у моего отчима был немецкий голубой «Диамант» – единственный трофей, что привез он с войны. На весь Мартук была одна полуторка колхоза «Третий Интернационал», и шофером на ней работал отец моего закадычного дружка Сигизмунда Вуккерта – дядя Вилли, которого мы звали дядя Володя. Жили мы в лагере в военных палатках, пол устилали свеженакошенным сеном, которое меняли через два-три дня, а усохшее с пола вечером шло в костер. Как чудесно пахло в палатках лесом, полем, цветами, близостью реки! Спали мы на новых кроватях с панцирной сеткой, на свежем белье – с простынями, пододеяльниками, пуховыми подушками, ныне ставшими роскошью, шерстяными одеялами с военной маркировкой, доставшимися нам от наших союзников по войне. Признаюсь, многие из нас постельное белье увидели впервые, и наши воспитательницы терпеливо объясняли, как им пользоваться, заправлять. Кормили нас четыре раза в день, что, опять же, для большинства из нас было внове. Что такое первое, второе, десерт, столовые приборы, мы узнали в лагере тоже впервые. Такая жизнь нам казалась раем – ешь от пуза, целый день на реке, сон после обеда, вечерние посиделки у костра под высоким звездным небом – никто не рвался домой.

 

Сегодня, на закате жизни, нет дня, чтобы не припомнилось что-то из детства, юности. Большой грузинский поэт Карло Каладзе в одном стихотворении сказал: «Помню только детство, остальное не мое». Чтобы понять, оценить эту строку, как минимум надо прожить жизнь. Вспоминаются друзья, родители, соседи, учителя, Илек, станция, озера, школьные походы, тюльпанные поля по весне, парк, мартукские девушки, школа. Вспоминаются вьюги, метели, снегопад, убранные огороды, бахчи – это понятно и дорого каждому. Но есть одно природное явление, которое я стал вспоминать все чаще и чаще, особенно путешествуя вдали от Мартука. Оказывается, Всевышний одарил Мартук еще одной удивительной красотой, которой лишены многие страны и даже те места, что принято считать жемчужинами природы. Летом у нас в Мартуке в июле – начале августа такое высокое звездное небо, такие бархатные сажево-черные ночи, что протяни руку – не увидишь. А небо усыпано миллионами, мириадами ярчайших звезд! Какой в Мартуке звездопад! Не пересказать! Словно золотые яблоки, звезды сыплются и сыплются с небес не спеша, радуя глаз и душу – можно успеть десять раз загадать желание. Возвращаясь с танцев, мы не могли оторвать глаз от неба, то и дело то там, то здесь слышался радостный девичий вскрик – смотри, смотри, еще одна звезда полетела, загадай желание, загадай желание! Я тоже был в восторге от летнего звездопада, бархатных ночей, но я не думал, что такая красота предназначена только нам, мартучанам. Поверьте, проверьте – в чужих краях нет бархатных ночей, такого густо усыпанного звездами неба, о звездопаде и говорить не приходится. Во многих странах нет даже любезных нашей душе долгих сумерек, день кончается мгновенно, словно лампочку выключили. Я был в Израиле и сразу понял, почему наши оттуда уезжают. Там нет сумерек, нет времен года – можно умереть с тоски. Там, на чужбине, в красивых странах, мне всегда снится мартукский звездопад, но желаний я уже не загадываю.

 

 

 

***

 

Не могу в этом повествовании не сказать хотя бы несколько слов о любимом Илеке. Многие годы, даже зимой, приезжая в Мартук, после кладбища мы едем с братьями поклониться Илеку. И я, уже в который раз, охваченный волнением, говорю им: убежден, что тысячи и тысячи мартучан, по разным причинам оказавшихся вдали от малой родины, для которых Илек – река детства, вспоминают его со слезами на глазах. Оказывается, так оно и есть. Несколько лет назад я встретился в Мартуке с приехавшими из Германии земляками. Я поспешил к ним узнать о своих друзьях, соседях, одноклассниках. И один из них дрогнувшим голосом сказал: «Соскучился по Илеку, слов нет, чтобы высказать, замучили сны о реке. Наши все вспоминают Илек». И я тут же вспомнил мальчика с рыбьей фамилией – Генку Фиша, самого заядлого рыбака в нашем детстве, и просил передать ему привет. То, что я хочу рассказать о реке, сегодня может показаться фантастикой, как и многое в моих воспоминаниях, но поверьте, Илек был таким…

В 1952 году я учился в четвертом классе и летом оказался в пионерлагере, как всегда у поселка Жанатан, на берегу Илека, там с 1956 года ежегодно стали проводить праздник «День песен». Однажды в воскресенье к физруку Михаилу Кирилловичу Тимошенко приехал на полуторке его друг Петривний с двумя мужиками, они с собой захватили бредень. Михаил Кириллович попросил меня и Людвига Саломатина собрать еще с десяток мальчишек и поучаствовать в рыбалке с бреднем. Мы, разумеется, с радостью согласились. Пока я с Людвигом собирал команду, мужики растянули бредень и определили место, откуда начнут тянуть. Бредень по краям, как знамя, натянут на крепкое длинное древко, его и тянут по двое мужиков на каждом берегу в воде. А мы, ребятня, с шумом, криками, хлопаньем палками по воде гоним впереди рыбу по обоим берегам, барахтаясь в реке. Нехитрое занятие, в общем, хотя по тому времени, оказывается, – незаконное, браконьерское. В первый раз тянули не более пятидесяти-шестидесяти метров, мужикам показалось, что в мотню бредня попали тяжелые коряги, и они вытянули его на первой же отмели. Как только появились из воды края бредня, усыпанные запутавшейся рыбой, раздался восторженный крик мальчишек – появившаяся мотня была полностью забита шевелящейся рыбой. За первый заход выловили более сорока щук, да каких! Такие отродясь не попадали на наши удочки, по три-четыре килограмма каждая, а некоторые, как хищные торпеды, тянули и на семь, и на восемь килограммов. Рыбы оказалось так много, что после щук перестали ее считать и сортировать. Попались огромные голавли, невиданные, с огромную чугунную сковороду, толстенные лещи, о существовании их в Илеке мы и не предполагали. Много оказалось ленивых, черных, как коряга, сомов, они не дергались, как остальные рыбы, а только шевелили длинными усами. Один сом, как сказал Михаил Кириллович, тянул на целый пуд. Выделялись красавцы сазаны с отливавшей золотом чешуей и ярко-красными плавниками, заканчивавшимися настоящей острой пилочкой. Теперь нам стало понятно, почему сазаны всегда обрывали наши лески, они ее отрезали одним движением. Больше всего вытянули крупных жирных подустов и плотвы. Немало затянуло в бредень красноперок, красноглазок, даже острожные налимы и раки оказались в ловушке. Всех налимов, крупных сомов и половину красивых сазанов Михаил Кириллович тут же отделил на песке – это детишкам, побалуем их свежей рыбой впервые за лето. Рыбу размером с ладошку тут же возвратили в реку. У меня до сих пор стоит перед глазами щедрый улов, разбросанный на золотом берегу Илека, больше никогда не восполнимое богатство реки нашего детства.

 

Пионерские лагеря были делом новым, еще не было четких инструкций, правил, все делалось по логике, здравому смыслу. Задача состояла в одном, чтобы мы, заморыши, отдохнули, прибавили в весе, подправили свое здоровье. Не было у нас никакой муштры, никаких ограничений на реке и в лесу, идеологических собраний, не требовалось, кроме линейки, носить даже галстуки. Ведь галстук тут же обязывал к какой-нибудь форме. А многие дети, особенно из сел и аулов, приезжали в одних трусах и майке, даже без смены, но таких не корили, не делали замечания родителям, старались как-нибудь здесь обуть, одеть бедолагу, и это, к радости детей, всегда удавалось.

В десять лет мне неожиданно повезло, передо мной открылся сытный и интересный мир пионерского лагеря, где я нашел много друзей. Там я научился бойко говорить по-казахски, потому что ребят из аулов было большинство, и я стал толмачом между воспитателями и детьми из аула. Положение толмача имело свои плюсы и минусы, но, в любом случае, мимо меня не проходило ни одно важное событие. Познакомившись с ребятами из аула, я не прерывал с ними связь и в Мартуке, у нас была казахская школа-десятилетка, и при ней интернат, где жили мои новые друзья по лагерю. В этом интернате учился и Аман Дарбаев, позже ставший известнейшим хирургом не только в Мартуке, но и в республике.

Я, человек двадцатого века, облетевший и объездивший почти весь мир, вдруг в конце столетия стал по-иному смотреть и на время, и на расстояния. Причина? Самая неожиданная, невероятная – одно стихотворение поэта Жангалиева, моего земляка, мартучанина.

В Мартуке, через дорогу от нас, жила многодетная семья учителя Сеиткали Жангалиева. Он преподавал в казахской школе литературу и подрабатывал воспитателем в том самом интернате, где жили мои друзья по пионерскому лагерю. Две его старшие красавицы-дочери, Клара и Света, учились со мной в параллельном классе, обе уехали учиться в Алма-Ату и там вышли замуж за очень достойных людей, сегодня их дети принадлежат к элите нового Казахстана. Было у него трое сыновей и еще одна младшая дочь, которые, отучившись, вернулись в родные края. Младшего из них зовут Малик, он инженер-гидролог, живет в Актюбинске, и мы часто с ним видимся, вспоминаем наше детство, его сестер. К моему 60-летию Малик подарил мне книгу стихов своего отца. Я был весьма тронут, я не знал, что мой сосед был поэтом, и неплохим. По крайней мере, ни один поэт в мире не повлиял на меня так, как отец Малика Жангалиева, в оценке скоростей, времени и расстояний – важнейших компонентов жизни человека в двадцать первом веке.

Поэт Жангалиев в юности жил в поселке Веренка в сорока пяти километрах от Мартука, это одно из первых русских поселений столыпинских переселенцев в нашем районе. Кстати, в Веренке перед самой войной жил и работал учителем в школе известный русский писатель Юрий Бондарев, автор многих романов о войне. В одном из своих стихотворений, датированном 37-м годом, в том самом, которое потрясло мое воображение, Жангалиев описал свою поездку на быках в мой родной Мартук за четыре года до моего рождения. Поэт описывает, как он три (!) дня добирался на волах в Мартук, дважды ночевал в понравившихся местах. Вся поездка описана в мельчайших деталях, там есть и удивительные пейзажи, есть его раздумья в долгом пути, его мечты, планы. Описаны встречавшиеся на пути люди, там есть даже мысли о времени и власти, но больше всего – о родном крае, родной земле. И поверьте, нет ни строки о тяготах пути, одиночестве, о долгой некомфортной дороге. Почему, откуда, удивлялся я, столь ясное состояние души, разума, такое спокойное созерцание природы, жизни, самого человека? Почему? Вопрос этот долго не давал мне покоя, пока я не понял – другой жизни, других скоростей и дорог он не знал, не имел, хотя ведал, что есть машины, аэропланы, велосипеды, но у них этого не было, не дошло, и он не рвал душу от того, что где-то живут иначе. Он жил своей жизнью, своими скоростями и от этого испытывал душевный покой и равновесие. Этот факт потряс меня настолько, что я попросил брата, не объявляя причин, съездить в Веренку. Дорога заняла у нас меньше часа. И когда я рассказал брату, что наш сосед Жангалиев когда-то одолел эту дорогу за три дня, он тоже был потрясен.

Я не помню, за какое время облетел Гагарин Землю, хотя радовался его успеху со всеми, не знаю, за какое время облетают Землю сейчас новые ракеты, самолеты, космонавты – рекорды совершаются теперь чуть ли не каждый день. Не знаю и, честно говоря, не волнует меня это. А вот как поэт Сеиткали Жангалиев три дня одолевал сорок пять километров на волах, и при том чувствовал себя комфортно, даже счастливым – волнует и радует меня. Почему? Какая разница – почему, главное – радует, волнует, трогает от души.

С тех пор меня не поражают никакие скорости, никакие расстояния, все в мире относительно. И не знаешь, что лучше для человека – дальше или ближе, быстрее или медленнее. Но расстояния и просторы, безусловно, влияют на характер человека, особенно в начале его жизненного пути.

 

Я бы не хотел, чтобы о моем детстве вы судили только по пионерскому лагерю. Палаточный городок на берегу Илека остался в моей памяти как нечто волшебное, как бесконечный и яркий праздник, и воспринимался он нами, детьми, и нашими родителями как неожиданный дар Всевышнего. Но, как и всякий праздник, он был скоротечен, всего двадцать четыре дня в году. Как много это и как мало, каждый день мы не только отъедались и поправляли свое здоровье, но открывали новые стороны жизни, быта. Мы – забитые, голодные аульные мальчики и девочки, только здесь, в пионерском лагере, расправили свои хилые плечи, подняли глаза от земли, у нас появилась не только улыбка, но и настоящий искренний смех, мы осознали себя желанными детьми своего Отечества, которое так любит нас и заботится о нас. Наверное, тогда мы и почувствовали себя гражданами великого СССР.

А остальное время летних каникул проходило почти как у всех, но районный центр, каким являлся Мартук, и то, что он стоял на железной дороге, конечно, представлял нам несоизмеримо больше возможностей трудоустроиться, заработать. В поселке был колхоз «Третий Интернационал», и многие летом работали там, зарабатывали сено для домашней буренки. Но я с дружками предпочитал работать на огромной территории райпотребсоюза, где завхозом служил отец Толика Чипигина. Тут всегда находилась работа нам по силам: грузить машины с пустой вино-водочной посудой и даже загружать ею огромные вагоны. Запомнился термин – возвратная тара, как выражался вальяжный кладовщик. Однажды разгрузили вагон с канцтоварами и кроме денег получили по коробке цветных карандашей, как премию. За несвоевременно разгруженные вагоны накладывали большой штраф, и мы, оказывается, выручили райпотребсоюз. Потом взрослые грузчики долго называли нас штрейкбрехерами, выяснилось, что они не соглашались на такую мизерную зарплату за разгрузку, а мы согласились с радостью, это был наш первый вагон.

Работы пришлось переделать всякой, с соседом Леней Бахмутом мы засыпали шлаком крышу чайной, она служит людям до сих пор. С ним же дранковали крышу ресторана на Украинской, а с Володей Самойловым гасили известь в огромных ямах. Тяжелая, страшная работа, зазевайся, оступись от усталости, а нам было по десять лет – сам мгновенно станешь в яме известью. С уже упоминавшимся здесь Рахимом Халиковым и сыном начальника почты Славой Дмитриенко, ставшим командиром воздушного корабля гражданской авиации, мы имели постоянный подряд – по весне делали на почте кизяк. Как я говорил, почта обслуживалась гужевым транспортом. Бездельников в нашем детстве и припомнить трудно, с нами работали и дети судьи Акимова, и секретарей райкома партии Хвостова, Шинтасова, Могилева. Ребятам постарше, лет пятнадцати-шестнадцати, вообще было раздолье, они могли заработать не только на желанный велосипед, но и на одежду, обувь, помочь семье, а выпускники копили деньги на поступление в институт. С началом освоения целины на станции каждый день, круглосуточно, разгружались десятки вагонов: с лесом, углем, цементом, металлом, оборудованием, техникой, машинами, финскими домиками. Экспедиторы из совхозов рассчитывались щедро, без бумажной волокиты, тут же у разгруженных вагонов – штрафы за простои вагонов заставляли их не скупиться. Тогда в магазинах было много китайских товаров, и наши старшеклассники хорошо приоделись.

 

 

***

 

В Мартуке был парк, который обслуживала жившая там же, на территории, семья Пожарских. И содержался парк в таком прекрасном состоянии, что сегодня и вообразить трудно. Дорожки, посыпанные влажноватым красным песком, как в городе, в центре роскошная клумба опять же с цветочными часами, деревья подбелены, обрезаны, ограды выкрашены, газоны зеленеют травкой. Каждый день летом в парке танцы под радиолу, а в воскресенье до танцев играет духовой оркестр, толпы принаряженных людей, тогда было принято, как говорили, выходить в люди. Мы, ребятня, рано начали отираться в парке возле танцплощадки, уж очень влекла нас взрослая жизнь, мы так торопились в нее вступить, и, конечно, перебарщивали в своем желании – рано начали выпивать, курить, но все это тайком, по капельке, без вызова кому-либо. Мы понимали свое место, авторитет взрослых в ту пору был высок, да и поселок мал, все знали друг друга, все было на виду.

Я описал станцию, базар, школу, пионерский лагерь, но было в Мартуке и еще одно место, к которому меня притягивало как магнитом, и я не могу не поведать о нем. Кино – волшебный, сказочный, притягательный мир, другая жизнь, которая каждый день врывалась с белого полотна экрана в нашу серую, обыденную действительность, в которой, как нам казалось, ничего достойного, интересного не происходило, кроме работы, работы и еще раз работы.

Как я уже говорил, мои родители – люди городские, из Оренбурга – города, в пору их юности переживавшего свой расцвет. Конечно, они знали, что такое кино, театр, эстрада, оперетта, обязательно надо выделить цирк, до войны в цирке давались музыкальные представления, концерты, выступали всемирно известные борцы, включая и прославленного Ивана Поддубного. Ровно шестьдесят лет назад, когда я шел на первый свой сеанс, отчим мне сказал: тебе повезло, играет там сам Дуглас Фербенкс. Эту труднопроизносимую фамилию я запомнил на всю жизнь, думаю, это она открыла во мне какие-то каналы, ходы в сознании и произношении, что я стал хорошо запоминать имена и фамилии иностранных актеров, режиссеров, композиторов и сами названия фильмов. Если бы я не стал строительным инженером, а стал бы киноведом или кинокритиком, наверное, мне цены не было бы. Я всегда обладал хорошей памятью, а по совету отчима начал вести учет фильмов, что успел посмотреть. Записывал я не только названия фильмов, но и выходные данные: кто режиссер, исполнители, год выпуска фильма и краткие детские впечатления. Жаль, эта большая коленкоровая тетрадь, когда я учился в техникуме, пропала, было в ней отмечено около ста восьмидесяти фильмов.

Кино Пожалуй, кино по массовости своей, доступности сыграло главную роль в воспитании многих поколений, и не только моего. Моим ровесникам повезло с кинематографом: он родился в нашем веке, стал зрелым к нашим юным годам и на наших же глазах вместе с нами умирает. Лет с семи я начал ходить в кино. Кстати, билетером в кинотеатре была мать моего друга Толика Чипигина тетя Маша. В Мартуке фильмы менялись через каждые два дня, это было неукоснительно, как приход московских поездов на нашу провинциальную станцию, где паровозы заправляли водой и чистили топки.

Отчим мой, человек городской, из Оренбурга, кино любил страстно. У меня была обязанность бегать к почте, где вывешивали афишу, и сообщать, какое сегодня дают кино. Однажды вышел конфуз. Я сказал родителям без всякого подвоха, что идет фильм «Два яйца». Они и пошли на эти «Два яйца», ибо старались не пропускать новых фильмов. Надеюсь, вы, догадались, что это были «Два бойца» с Марком Бернесом, Борисом Андреевым, Петром Алейниковым. В послевоенном Мартуке каждая копейка давалась с трудом, но отчим на кино мне выделял, говорил, что кино открывает глаза на мир, воспитывает. Помню, как мне завидовали сверстники, считали счастливчиком, и мне приходилось пересказывать в классе, во дворе содержание фильмов. Так что к устному творчеству я приобщился рано.

Отчим оказался прав: кино во многом сформировало мое мировоззрение, вкусы. Явно оттуда, из детства, моя тяга к музыке, джазу, интерьерам, живописи, театру, спорту. Послевоенное кино сплошь состояло из трофейных фильмов, из фильмов наших союзников по войне. Мы пересмотрели десятки голливудских кинолент, тех самых, что сегодня принято считать шедеврами мирового искусства. Еще до войны немцы экранизировали почти все известные оперетты Штрауса, Оффенбаха, Легара, засняли мюзиклы с участием мировых звезд тех лет, теноров Карузо, Марио Ланца. Экранизировали многие шедевры мировой литературы. Мы видели фильмы с участием Фреда Астора, Рудольфа Валентино, Марики Рёкк, Сони Хенни, Греты Гарбо, Кларка Гейбла, Грегори Пека, Чарли Чаплина, Рода Стайгера, Питера О’Тула, Хамфри Богарта, Лорен Бэколл, Глории Свенсон, Лоуренса Оливье, Ингрид Бергман, Марлен Дитрих, Берта Ланкастера, Бастера Китона, Ричарда Бартона, Одри Хепберн, Марлона Брандо, Вивьен Ли, Дины Дурбин, Элизабет Тейлор, Бетт Дэвис, Керри Гранта. А к шестидесятым – годам нашей юности подоспел и итальянский неореализм. Какие имена! Фредерико Феллини, Витторио Де Сика, Франко Дзеффирелли, Бертолуччи, Домиани, Де Сантис, Этторе Скола…

А фильмы «Рокко и его братья» с молодым Аленом Делоном и Франко Неро, «Ночи Кабирии» с Джульеттой Мазини и Марчелло Мастрояни, «Бум» с Альберто Сорди, «Горький рис» с Витторио Гассманом и Марио Адорфом, с Джаном Мария Волонте!

Этот список, звучащий как музыка, я мог бы продолжать и продолжать. А новое немецкое кино с Максимилианом Шеллом, Клаусом Брандауэром, Отто Фишером, Марией Шелл! Французское кино – это Жан Люк Годар, Франсуа Трюффо, Жерар Филипп, Анук Эме, Бурвиль, Жан Габен, Жан Маре, Жан-Луи Трентиньян, Даниель Дарье…

А какие режиссеры снимали в то время! Альфред Хичкок, Фрэнк Капра, Элия Казан, Билли Уайлдер, Роже Карне!

Какие композиторы писали для кино! Нино Ротто, Энцо Мариконе, Фредерик Лоу.

Хотите верьте, хотите нет, существовало целое десятилетие гремевшего на весь мир египетского кино, откуда вышел будущий король Голливуда Омар Шериф. А японские фильмы Акира Куросавы, шведское кино Ингмара Бергмана… Испанское кино великого Луиса Бенюэля, польское кино Анджея Вайды и Кшиштофа Занусси. Да и наше кино в ту пору шагало в ногу с мировым. Как же такой могучий заряд не мог сформировать наши взгляды, вкусы, мироощущение?

Тем более, что все, о чем говорилось – это здоровое, гуманистическое кино, воспитывавшее в человеке только высокое.

 

 

 

***

 

Вспоминая о Мартуке, нельзя не упомянуть о его женщинах, девушках – ведь все в мире держится на любви, без любви все рассыпается. Поэтому я и напомню о девушках, женщинах, мартукских красавицах 50-х, 60-х, 70-х годов, тех, кого я хорошо знал, тех, кто врезался мне в память на всю жизнь. Хотя лично ко мне, как вы поймете, они не имели никакого отношения.

Лет пятнадцать назад эталоном женской красоты называли фотомодель немку Клаудию Шиффер. О ней я тут же сказал: «У нас в Мартуке таких блондинок, похожих на Шиффер, бегало трое или четверо». Старожилы Мартука помнят, что в 50-х в парикмахерской работали сестры Тиссен, как две капли похожие на Шиффер. Они уехали в ФРГ давно, в начале 60-х, у них в Германии отыскался влиятельный родственник, не то политик, не то банкир. На одной из этих сестер перед самым отъездом женился Вольдемар Вуккерт, старший брат моего дружка Сани Вуккерта, которого в Мартуке знали по кличке Шпак. Помню, мы подначивали Вольдемара – женись, жаль, если такая красавица достанется какому-то буржую. Остальных «Шиффер» по фамилии не помню, но они возникают у меня перед глазами всякий раз, когда вижу знаменитую модель. Все эти девочки учились с нами в школе, жили неподалеку.

Когда я, заядлый киноман, смотрю старые фильмы с участием Греты Гарбо, Глории Свенсон, Ингрид Бергман, Лорен Бэколл, я сразу вспоминаю Ирочку Варкентин, что жила на Ленинской, неподалеку от почты. Удивительно благородной красотой, стройной фигурой, культурой поведения, врожденной элегантностью отличалась эта девочка из простой немецкой семьи. Отец у нее работал механиком в колхозе, она училась двумя классами старше меня. Я не был в нее влюблен, как и во многих других, о ком пойдет речь ниже, просто мне нравились красивые девушки, женщины. Мне доставляло удовольствие следить за жизнью людей, которые мне нравились, словно я чувствовал, что когда-нибудь чужие судьбы станут материалом для моих книг. Я не делал это специально, просто у меня такая память – запоминать сердцем, а если точнее, мое неравнодушие к людям. Ирина чуть ли не с седьмого класса стала встречаться с мальчиком с нашей улицы Сашей Петривним, своим одноклассником. Они поступили вместе в институт, кажется, в Саратове, окончили его, поженились. Казалось, в их жизни все было ясно и четко до гробовой доски. Но… лет через пятнадцать я случайно узнал, что они развелись. Грустно, печально до слез. Родители Ирины уехали в Германию, Петривние тоже покинули Мартук, и след прекрасной Ирочки Варкентин затерялся для меня навсегда.

В моей писательской судьбе все, кажется, сложилось удачно: много книг, огромные тиражи, книги переводятся на другие языки, постоянно переиздаются, но я жалею всегда об одном, что тысячи и тысячи мартучан, которых разбросало по свету, не знают, что у Мартука появился свой летописец, что есть романы, десятки повестей и рассказов об их малой родине, об их юности и детстве. Вот для них мои книги оказались бы эликсиром молодости, подарком судьбы. Как написал мне об этом недавно один читатель: «Хочется крикнуть землякам-мартучанам – ищите книги Мир-Хайдарова и отсылайте их своим давно разлетевшимся по свету детям. Лучшего подарка не придумать!»

Рассказывая о любовных историях мартучан, мне хочется напомнить о состоявшихся и не состоявшихся парах, о том, кто в кого был влюблен в мое время. Меня те давние истории, случившиеся более пятидесяти лет назад, волнуют до сих пор, потому что это моя жизнь и жизнь дорогих моему сердцу людей.

Одними из старожилов Мартука считаю семью Герасименко, глава семьи возглавлял дорожное управление, и уверяю вас, дороги в ту пору были куда лучше, чем сейчас. Запомнились его сыновья: Володя, Василий, Сергей. Володя был заметной фигурой – весельчак, балагур, прекрасно играл в футбол. Наверное, поэтому мне запомнился его непростой роман с Верой Квинт. Роман был сложный, у Володи имелся соперник, да еще какой – Андрей Вуккерт, парень необузданного нрава. Вроде и родители Веры не очень одобряли ее встречи с Володей, но любовь все одолела, они поженились, несмотря на все препятствия, и живут вместе до сих пор. Я видел их в трудные 90-е годы, любовь светилась в их глазах, как в молодости. Я хорошо знал их обоих и рад, что они сумели сохранить свою любовь. Будьте счастливы, дорогие мои Верочка и Володя! Жаль только одного – ни Герасименко, ни Квинтов в Мартуке не осталось.

Вася Герасименко, мой ровесник, был влюблен в Аллочку Шалаеву, отличницу, красавицу. Лет пятьдесят назад я подарил ей открытку киноактрисы Аллы Ларионовой, сказав при этом, что она очень похожа на кинозвезду. Думаю, такое не забывается, и открытка эта находится дома в альбоме. С Василием Алла встречалась несколько лет, но до свадьбы дело не дошло. Мне кажется, в этом отчасти виновата мама Аллы, она хотела для дочери необыкновенного принца. Любой мартукский парень зятем ее не устроил бы.

В ту пору семьи отличались многодетностью, и у всех у нас имелись старшие братья и сестры. У моей сестры Сании была школьная подруга, жившая на нашей улице – Лида Бойко. Очень красивая, высокая, статная, с дивными волосами и нежным аристократическим лицом. Вот в нее лет в шесть я, кажется, был недолго влюблен. Кстати, Лида даже в зрелых годах не утратила красоты, а стала даже еще привлекательней. У нее было много поклонников, но вышла она замуж за приезжего инженера Олешко и, кажется, была счастлива с ним. Она до сих пор живет на Ленинской улице, и каждый раз, когда прохожу мимо ее дома, у меня возникает желание увидеть ее. Мне так хочется заглянуть в ее семейный альбом, мне кажется, что там много фотографий из той давней жизни, когда мы были молоды.

На том месте, где сейчас стоит дом моего брата Равиля, некогда высился особняк наших соседей Панченко. Жили там одни женщины, мать и три дочери, отец их погиб на фронте. Младшая из сестер, Валентина, старше меня на два-три года, тоже выросла писаной красавицей. Из-за Валентины у нашего дома столько видных парней перебывало – не счесть. Приезжали на велосипедах ее одноклассники: Толя Пономаренко, Толик Крапивко, тот, что позже станет директором РТС, Алик Ефремов. Эта компания часто приходила с гитарой, а Толик Пономаренко прихватывал иногда аккордеон. И мы, соседи, радовались бесплатному концерту, играл Толик замечательно и пел от души. Добивались ее благосклонности и крутые парни: Юра Курдулян, живший на другом краю села, и Альберт Штайгер, которого чаще называли Алик, но у него была и кличка – Штель, легендарная личность в Мартуке. Красавец, отчаянной храбрости парень, талантливый футболист. Только он, Алик Штайгер, со своим братом Андреасом и Андреем Вуккертом, был ровней дерзким чеченцам. Мы, мальцы, очень гордились, что самые крутые чеченцы, Аламат, Султан, Ибрагим и наши, Алик Штайгер со своими друзьями, жили в нашем мусульманском квартале. Я не раз и не два носил Валентине записки от ребят и гордился тем, что оказался доверенным лицом у крутых парней. Но никому из мартучан сердце моей красавицы-соседки не досталось – она вышла за военного и живет ныне в Белоруссии.

Вспоминается связанный с Валей Панченко еще один случай. Редко какая девушка и в позапрошлом-то веке могла похвалиться, что из-за нее дрались на дуэли, но, Валя, наверное, запомнила с десяток серьезных драк, а дрались из-за нее парни один круче другого, слабакам оставалось любить мою соседку издали. Если дуэли и встречались в судьбах красавиц, то настоящие побоища, наверное, происходили у одной на миллион, а у Вали и такой прецедент имеется. Она уже училась в девятом классе, когда на нашу станцию в конце ноября прибыли на практику ребята из железнодорожного училища, одновременно целый курс женихов. Не знаю, где мог увидеть мою соседку вожак прибывших парней, но он влюбился в нее сразу. И я его понимаю – Валю надо было видеть. А за Валей в ту зиму приударял наш Алик Штайгер, знаменитый сорвиголова Штель, чьи записки я носил Вале с удовольствием. Убежден, курсанта предупреждали, грозили, может, и стычка какая уже была, но парень оказался под стать самому Штайгеру. Наверное, курсант не отступился из-за того, что чувствовал расположение Вали. Я видел пару раз, как среди дня он провожал ее из школы, помню, я прошипел ей вслед громко – у, предательница! И в такой форме выражался местный патриотизм.

В один из субботних вечеров произошло настоящее побоище, Куликовской битвой потом назвали ее пацаны. Произошла битва там, где сейчас находится стадион, а по воскресеньям там всегда много лет был базар. Практиканты были чуть взрослее, битые, сплоченные, но наших оказалось больше, хотя многие из них в самом начале позорно бежали. И Штайгеру с дружками пришлось биться с городскими в меньшинстве, и биться всерьез. Говорили, что Штель мог тогда вызвать на подмогу чеченцев, но ему гордыня не позволила, да и повод был частный, из-за девушки, чеченцы могли и не понять.

Досталось крепко и тем и другим. О побоище мы узнали утром в школе и в первую же перемену побежали в больницу. Все кабинеты, коридоры, холлы больницы оказались заполнены ранеными. Их тут дружно зашивали, бинтовали, штопали, накладывали шины, делали уколы. Бойцовский пыл пропал с обеих сторон, травмы, переломы выглядели серьезными, к тому же здесь, в клинике, уже крутились два следователя из города. В одном углу я увидел соседа Толю Крицкого с перебинтованной головой и огромным фингалом под глазом, он кому-то громко говорил: «И на черта мне сдалась эта красавица Панчуха!»

Кончилось все скорым судом. Я помню тот суд, помню переполненный зал, помню судью Акимова, высокого, вальяжного, седовласого, внешне он походил  на английского судью из фильмов. Больше всех запомнился мне вожак курсантов, на фоне своих и чужих он держался достойнее всех. Вины своей он не отрицал, ни на кого не валил, снисхождения у суда не просил. С его лица не сходила голливудская улыбка, и он часто поправлял свой безукоризненный пробор, казалось, прическа волновала его больше всего. Я видел его ищущий взгляд, пронзавший зал насквозь – он искал глазами Валентину. Он не знал, что ее в эти дни не выпускали из дома, даже в школу запретили ходить. Я впервые видел вожака курсантов без громоздкого бушлата и шапки, он был высок, плечист, и на его лице не читалось ни страха, ни тревоги, такими в наши дни были герои кино. И только тут, на суде, я признал, что он – достойная пара моей прекрасной соседке. Уж прости меня, дорогой Штель. Парню дали десять лет. Уверен, что Валю он больше никогда не видел, и она вряд ли ему писала.

Теперь-то я понимаю, отчего появилось выражение – трагическая любовь. Трагичнее не придумаешь.

 

Я никогда после школы Валентину не видел, но часто вспоминаю ее, в романе «Ранняя печаль» есть посвященные ей страницы. Уверен – она и не догадывается, что ее помнит соседский мальчишка, что есть книги, где о ней вспоминают с теплом и грустью.

Интересными личностями были и ее старшие сестры, Нина и Катя, первые модницы Мартука послевоенного времени. Они старше меня на десять-двенадцать лет, и детали их жизни, их поклонники мне четко не запомнились. Хотя я хорошо помню, как отравилась Нина в1950 году, помню ее похороны, помню батюшку, отпевавшего ее на дому. Отравилась она из-за какой-то любовной истории, в ту пору все отношения воспринимались на большом серьезе. Лет в восемнадцать, когда я стану заглядывать в журналы мод, сразу вспомню, что так одевались старшие сестры Вали. Шляпки с вуалетками я видел не только в кино, но и на своих соседках. Носили они узкие юбки и туфли на шпильках. Когда они вечером проходили мимо нашей калитки в кино или на танцы, за ними оставался тонкий шлейф волнующих меня духов. Мы, ребятня, всегда с восторгом смотрели им вслед. Это от тети Кати я впервые услышал слово «ридикюль». Она всю жизнь проработала бухгалтером в местной артели, недавно отметила восьмидесятилетие, жива и здорова, живет у внука в Актюбинске. В повести «Знакомство по брачному объявлению» есть забавные сцены, связанные с ней, там не придумана ни одна строка.

Сестру моего друга детства, Володи Колосова, звали Ниной, за ней ухаживал Славик Едаменко, парень очень видный. Вместе со своим закадычным другом Славой Маринюком, по которому страдали десятки девушек Мартука, они поступили в Гурьевскую мореходку, где всегда училось много мартучан. Кстати, Слава Маринюк в 1951 году на Илеке спас моего утопающего друга Саню Бектимирова. Из сухопутного Мартука вышло сотни моряков. Как мы радовались, когда они возвращались на побывку домой! Казалось, лучше формы, чем морская, не бывает. А как глядели на них девушки на танцах – сегодня даже Абрамович с личными яхтами и самолетами не может завоевать таких искренних, восторженных взглядов. Володя Колосов умер рано от диабета, он ушел через пять лет после Толи Чипигина, они первыми открыли скорбный список моих ушедших друзей. Беда случилась и с его младшим братом, над их семьей витал какой-то злой рок. Поэтому я рано потерял из виду и его сестру Нину, которую любил Слава Едаменко. Интересовала меня судьба и самого Славика, но кто-то мне сказал, что его убили в смутные девяностые годы. Жаль, если так случилось.

 

 

 

***

 

Наверное, следует сказать о первой любви моих друзей детства. Толик Чипигин любил Веру Пайзюк, Володя Колосов – Валю Плис, Саня Вуккерт – Валю Губареву, Вася Тутов – Галю Пономаренко, Саня Бектимиров – Розу Сулейменову, Лермонт Берденов, чей отец – Убын-агай, танкист-орденоносец, участвовавший в знаменитом танковом сражении в Прохоровке и вернувшийся живым, любил Иру Заваритько. Мелис Валиев – Лизу Емельянову, Толик Твердохлеб – Лизу Лащенко, Славик Парамонов – Свету Клейменову. Пожалуй, о последней паре следует рассказать подробнее. Славик – из семьи старожилов поселка, он – младший брат легендарного футболиста красавца Валеры Парамонова. В лето 61-го года Валерий Парамонов, Рашат Гайфулин, Витя Будко, Борис Палий и я встречались каждый день. Роман Славика со Светой Клейменовой начался в школе. Оба они уехали в Москву, поступили, она – во ВГИК учиться на актрису, а он – на инженерный факультет. Были они красивой, голливудской парой, в их счастье верили многие. Но Москва развела их жизненные пути. Жаль. Позже Светлана с мужем приезжала в Мартук, но ее избранник не приглянулся моим землякам, и мне тоже. Все говорили дружно – нашла на кого Славика променять. Актерская судьба у Светы не сложилась. Снялась она лишь в одном фильме, в эпизодической роли. Этот фильм в Мартуке показывали три дня подряд, чего не случалось ни с одной картиной, и все три дня зал был полон. Я тоже этот фильм смотрел дважды – все-таки своя, мартукская, первая киноактриса в истории села! К сожалению, она до сих пор остается нашей единственной актрисой. Для Славика разрыв со Светой оказался большой трагедией, он забросил институт, но в Мартук от гордыни не вернулся. Мать Славика, Мария Ивановна, работала в книжном магазине и всегда сберегала к моему приезду редкие книги, они целы по сей день. Жаль, Парамоновых тоже не осталось в Мартуке. Была в знаменитой семье и Люда Парамонова, она училась в одном классе с моим младшим братом Рафаэлем. Она окончила институт в Алма-Ата, там же вышла замуж за прекрасного парня Алика Козинского. В семидесятые они вернулись в Мартук, и Алик на танцах пел запавшую мне в сердце бесхитростную песенку «Платье в синенький горошек». Исполнял Алик всегда только одну эту песенку, видимо, в его жизни она что-то значила. Странно, но обаятельный Алик Козинский, с которым я был мало знаком, снится мне много лет подряд, и во сне он исполняет ту свою единственную песню. Только недавно я понял, что Алик своей грустной мелодией символизирует для меня давнюю благополучную, счастливую жизнь, он, как маяк из прошлого, шлет сигналы из золотого времени моего Мартука.

Валерий Парамонов служил в армии со своими земляками, Толиком Чудесовым и Колей Звонаревым, и фотография этой славной троицы есть в моем альбоме, который я подготовил для музея. Жаль, у меня нет фотографии Славика со Светой Клейменовой, его сестры Люды с Аликом Козинским, Парамоновы – знаковая семья для поселка, такие фамилии составляют его историю.

Раз уж коснулся старожилов, хочется отметить фамилии Ермоланских, Козыревских, Глуховых, Бектимировых, Жангалиевых, Тимировых, Ахметовых, Дарбаевых, Низамутдиновых, Баязитовых, Акимовых, Антиповых, Турбаевых. Турбаевых тоже не осталось в Мартуке, только прекрасный некрополь на Танабергене, построенный в память о родителях сыном Нурланом Зарлыковичем, моим другом, напоминает об этой семье.

Ловлю себя всегда на том, что мартукские фамилии, любые – казахские, украинские, русские, татарские, еврейские, молдавские, чеченские – звучат для меня как музыка. Когда я слышу или читаю знакомые с детства имена, я невольно мысленно говорю себе: о, такая фамилия была у нас в Мартуке, может, кто-то из родственников? Но земляки встречаются и объявляются редко, мир велик, а наш Мартук – крошечный и ужимается, словно шагреневая кожа, год от года. Вот вспомнил, что за нашей соседкой Лидой Губаревой ухаживал некий Женя Ковун, злой парень, но какая дивная фамилия! Разве забудешь! Встречались в Мартуке и фамилии редкие – Дуля, например. Рябоконь – очень мне нравилась, он был директором маслозавода, запомнилась и Булох, большая бедная семья скромного чиновника из собеса. К этой фамилии так и просится – фон Булох. Были у Мартука и свои Пушкин, Скрипка, Небаба, Сковорода и даже Паульс с Герингом. Если говорить об исторических личностях, то надо сказать, что Джохар Дудаев, первый президент Ичкерии, окончил в нашем Яйсане училище механизации. Теперь я понимаю, фамилии Хорунжий, Хижняк, Закаморный, Цихмистро, Калюжный, как и Палий, — исконно казачьи. Даже одни фамилии – это история Мартука. Упоминая про первую любовь своих школьных друзей, упустил своего друга, одноклассника, ныне директора школы Р. Халикова, в детстве он был влюблен в Розу Хамидулину. Надо отметить, что его жена, с которой он давно отметил серебряную свадьбу, была не только красавица, но и мастерица на все руки, многие татарские семьи хотели заполучить ее в невестки, и я рад, что полюбила она моего друга и что они счастливы в этом браке. Мне нравится бывать у них дома.

Наверное, у многих созрел вопрос: а в кого же был влюблен сам автор? Об этом подробно сказано в романе «Ранняя печаль».

Заканчивая главу о прекрасной половине Мартука, я подумал, как было бы хорошо проиллюстрировать эти страницы фотографиями Ирины Варкентин, Нали Ермоланской, Вали Антиповой, Гали Пономаренко, Томы Солохо, Аллы Шалаевой, Верочки Пайзюк, Вали Глуховой, Вали Комаровой, Светы Пинчук и многих других. Как хорошо было бы иметь их фотографии в моих альбомах, которые я делаю для мартукского музея. Остается только надеяться, что их портреты все-таки когда-нибудь дойдут до меня и останутся в музейных альбомах для истории. Они заслуживают этого.

Никак не могу закончить главу из-за нахлынувших воспоминаний и образов моих героинь, что стоят у меня перед глазами. Я вижу их юными, молодыми, прекрасными, и у них все еще впереди, даже у тех, кого с нами давно уже нет. Я никогда не боялся старости, меня не смущают ни собственные седины, ни морщины, ни отяжелевшая фигура, ни потерянные навсегда легкость походки и ловкость движений. Меня пугает и волнует старость моих друзей, особенно женщин, которых я знал, кого природа щедро одарила красотой. Хочется крикнуть кому-то наверх, властному над нашими судьбами – пожалуйста, пожалейте их, не уродуйте их старостью и немощью! Но безжалостное время не щадит никого, красавиц в особенности. Я очень люблю поэзию и однажды наткнулся на самую печальную строку, печальней не сыскать:

 

И девушки, которых мы любили,

Уже старухи.

 

Жалко до боли, до слез. Храни вас Всевышний!

 

 

 

***

 

Рассказывая о Мартуке, никак нельзя обойти футбол и вообще спорт, он всегда был важной частью жизни моих земляков. Случались у мартучан в ту пору достижения в спорте и на областном, и даже на республиканском уровне. А главное, спорт был массовым, в какие-то годы на первенство района по футболу играло шестнадцать команд! Почти каждый совхоз имел свою команду. А районные спартакиады по десяткам видов спорта выливались в настоящий праздник. Помню, футбольная команда «Урожай» выиграла в Алма-Ате первенство республики среди сельских команд Казахстана. У меня есть фотография этой команды, в ней играли Валера Парамонов, Саня Вуккерт, Витя Будко, Коля Дмитриенко, Боря Палий, Алик Штайгер и знаменитый вратарь Сова – Коля Цихмистро. Снимок этот хранится в музее в моих альбомах. Спорт Мартука неотделим от жизни моего друга одноклассника А. А. Варюты. Думаю, было бы справедливо назвать его именем спортшколу, которую он не только создал, но и построил и проработал в ней почти тридцать лет. Как не мешало бы дать одной из улиц Мартука или больнице имя Амана Дарбаева, он был хирург от Бога. Много для мартукского спорта сделал председатель райпотребсоюза Г. Васятюк, директора автобазы, и, конечно, школьный учитель Михаил Кириллович Тимошенко. Хочу напомнить, что стадион в моем детстве находился рядом со станцией, напротив бывшего двухэтажного краснокирпичного дома. Хотите верьте, хотите нет, в начале пятидесятых к нам не раз приезжали играть футболисты из Оренбурга, Илецка, Ак-Булака, Актюбинска, Алги, Хром-Тау. Нынешний стадион построен Саин-агаем Шинтасовым, он многое сделал для Мартука. У нас всегда высоко ценились вратари, и я отмечу тех, кого помню. Первым назову вратаря Макухина, он был фронтовик, не молод, но играл здорово. Помню его по игре с оренбургским «Локомотивом», по сути, он спас нашу команду от разгрома. В одно время с ним играл Желтов, тоже фронтовик. Потом пошли вратари молодые: Рашид Марданов, легендарный Сова – Коля Цихмистро, Николай Дмитриенко, мой сосед отчаянный Бисембай Бектимиров, Коля Гербенсайгер. К слову сказать, магазин, что до сих пор сохранился у стадиона, лет сорок подряд называли «мардановским», там работал отец вратаря Рашида Марданова.

Футбол собирал много зрителей, мой отчим ходил на игру всегда со своей табуреткой, приходило болеть много девушек, каждая команда имела своих поклонниц. Рассказывая о прошлом, я пытаюсь восстановить в памяти старожилов то, что было в их молодости, а новым поколениям хочу поведать о том, что наш Мартук имел свою яркую жизнь.

 

 

 

***

 

Летом 1961 года к нам на практику приехали студентки мединститута, и, разумеется, вечером они появились на танцах. В ту пору на практику после института к нам направлялось много молодежи, и, конечно, новые парни, новые девушки вызывали жгучий интерес у местных. Студентки пришли на танцы втроем, и одна из них приглянулась нашему другу Рашату Гайфулину. Несмотря на молодость, Рашат уже работал директором заготконторы. Я до сих пор помню имя этой девушки – Валя Аникаева. У Рашата завязался бурный роман, и даже после окончания ее практики он часто ездил к ней в Актюбинск.

Много-много лет спустя, незадолго до его смерти, когда алкоголь загнал Рашата на дно жизни, он успел все-таки прочитать в рукописи мой роман «Ранняя печаль». Возвращая роман, признался с горечью: «Жаль, я не женился на Вале, наверное, у меня сложилась бы иная судьба, Лиза сломала мне жизнь».

Лиза, настырная, хваткая татарская девушка из города, штурмом брала нашего друга. Каждую неделю приезжала в Мартук, задаривала его подарками и в конце концов женила его на себе. Лиза оказалась махровой карьеристкой, вступила в партию, прорвалась в партшколу, стала ярой общественницей, где уж тут найти время для дома. Так семья и распалась. Наверное, справедливо будет сказать и о пьянстве. Все трое братьев Гайфулиных: Тимур, Рашат, Мушан – очень рано ушли из жизни из-за водки.

Но вернемся в тот счастливый вечер.

Рашат, очень шустрый парень, попросил меня и Витю Будко все танцы посвятить новеньким, чтобы никто другой не сумел вклиниться. Парней в жениховском возрасте в ту пору было немало, а Валя выглядела очень милой. В жизни, в судьбе случай играет огромную роль, не выгляди ее Рашат в тот вечер, Валя вполне могла стать невестой какого-нибудь мартукского парня. Какими бы мы ни казались себе опытными, уверенными, но городские девочки, без пяти минут врачи, тоже знали себе цену, и особенного контакта у нас не получалось. Под настойчивые взгляды Рашата мы стали брать девушек измором, не отходили от них ни на шаг. Танцы подходили к концу, ничего не клеилось, хотя нам с Витей было все равно, подружки Вали нас не волновали, мы старались для друга, поняли, что Рашата зацепило крепко. Мы видели, что и проводы домой из парка окажутся неудачными, вряд ли Валя осталась бы наедине с Рашатом. Одно становилось нам ясным, что нужно как-то продлить вечер, может, потом Валентина заметит влюбленность нашего друга. Мы уже израсходовали все наши дежурные шутки, выдали все комплименты, на которые были способны, но веселья, улыбок на лицах девушек не видели. И тут с последним аккордом прощального вальса меня осенило, я поправил свой модный галстук и интригующе предложил: «А как вы посмотрите на то, что мы вас пригласим на ананасы с шампанским? Время-то детское, да и ваш приезд на практику не мешало бы отметить». И впервые за вечер мы увидели улыбки на лицах студенток, они посмотрели на нас с интересом и любопытством. Такого поворота событий по инициативе провинциальных ухажеров девушки не ожидали. Одна даже, волнуясь, переспросила: на ананасы с шампанским? И процитировала с удовольствием:

 

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс…

 

Она словно предугадывала трагическую судьбу Рашата.

В ту пору молодежь увлекалась поэзией, и король поэтов Игорь Северянин им, конечно, был знаком. Мои друзья, сразу понявшие мой маневр, подтвердили уверенно:

– Да, да, на «Абрау-Дюрсо» и дивные заморские ананасы.

– Интересно-интересно, где вы тут найдете ананасы, их и в городе-то нет, – защебетали девушки разом.

И мы поняли – наша взяла! Воспрянувший духом Рашат, готовый расцеловать меня, сияя, обратился ко мне:

– Пожалуйста, распорядись насчет шампанского, а мы с компанией подойдем, не спеша, к накрытому столу.

Шампанское с ананасами в то лето было нашим коронным трюком, мы его на многих приезжих девушках опробовали, и я понесся прямо по путям, что проходили рядом с парком, на станцию. Вот тут – самое главное, забытое. На нашей станции много лет, до семидесятых годов, был прекрасный двухзальный ресторанчик, небольшой, но очень уютный. Он был построен вместе с железной дорогой в начале века. Тогда поезда из-за заправки паровозов водой и чистки топок стояли на станции подолгу, и пассажиры могли пообедать в нашем ресторане. Вот какая забота о пассажирах была в Мартуке еще сто лет назад. Наверное, старожилы помнят роскошный буфет красного дерева во всю стену в первом зале, дубовый прилавок, очень напоминающий барную стойку, и несколько дубовых столов с тяжелыми стульями. Второй, чуть меньший зал, с раздаточным окошком в кухню, был еще уютней, на стенах висели два больших натюрморта маслом в тяжелых палисандровых рамах. Меня до сих пор мучает вопрос: куда делись эти картины? Я бежал на станцию и молил Аллаха, чтобы в этот день не продавали бочковое пиво. В такие дни в ресторане творилось столпотворение, пиво завозили не часто. Пиво лишило бы эффекта нашу затею, не исключено, что, увидев мартукских забулдыг, девушки могли развернуться и уйти.

К счастью, зал был пуст, Ася, толстенькая буфетчица в крахмальном кокошнике, знавшая нас, оживилась: «А где друзья твои, девушки?» – спросила весело, она была родственницей Вити Будко и обожала курчавого племянника, первого стилягу Мартука. Я быстро объяснил Асе ситуацию, выдал тайну Рашата и предложил себя ей в помощь, время торопило. Дело в том, что вьетнамские ананасы были в больших жестяных банках, и чтобы открыть их, требовались сила и сноровка. Ася быстро заразилась нашей авантюрой, выставила мне две банки ананасов и дала ключ для вскрытия, а сама направилась в подвал, где на льду хранилось шампанское «Абрау-Дюрсо», не пользовавшееся спросом у моих земляков. Пока она протерла бутылки, достала из буфета хрустальные бокалы для шампанского, узкие и высокие, я успел открыть ананасы. Ловкая Ася быстро перелила сок в хрустальный кувшин, а крупные сочные золотые ломти ананаса выложила на большое фарфоровое блюдо. Все это мы вдвоем отнесли во второй зал, куда случайные посетители никогда не заглядывали, и прикрыли застекленную цветным витражом высокую дверь. К приходу компании наш стол выглядел роскошно, Ася даже пожертвовала нам букет цветов, что стоял у нее на буфете. Главное, на столе были шампанское и ананасы. Конечно, заключительная сцена в гоголевском «Ревизоре» замечательна, но надо было видеть лица наших очаровательных спутниц, когда Витя вальяжным жестом распахнул витражную дверь и объявил с пафосом мажордома: «Прошу, шампанское и ананасы ждут вас!» Мы мгновенно выросли в глазах девушек, а ведь еще полчаса назад были готовы смириться с поражением. С тех пор я понял, женщины – всегда тайна.

 

 

 

***

 

Тут напрашивается для рассказа еще один случай, который произошел тоже на танцах в Актюбинске, во Дворце железнодорожников. Пришли мы в тот день вдвоем с Аликом Поповым, легендарным молодым человеком, который недавно, спустя пятьдесят лет, попал в книгу «Стиляги СССР», а в моих произведениях он – частый герой, и особенно ярко представлен в повести «Седовласый с розой в петлице». Алик бывал в Мартуке, играл в футбол с моими друзьями. Сейчас Алик, Олег Федорович – подполковник КГБ в отставке, пенсионер. В тот вечер нам приглянулись две новенькие подружки, но, видимо, не только у нас оказался такой зоркий глаз, приглашали их нарасхват. К концу вечера мы чувствуем, что девушки могут уйти с другими, и тут Алик, к моему изумлению, тихо заявляет: «Зачем вам, хорошим девочкам, эти дылды, братаны-бандюганы Шашурины? Пойдемте с нами», – и таинственным шепотом добавляет: «Вас ждут тихо-покой, синий свет, иконы, подарки…»

Я чуть не упал от неожиданности – куда пойдем, и что означает «тихо-покой», синий свет, да еще иконы, подарки? Но сказано это было завораживающе, заманчиво и таило тайну, и девушки заметно дрогнули. Наверное, их более всего заинтриговало слово «подарки». Короче, мы пошли их провожать. На улице метель, холод, и одна из девушек говорит: «Алик, хочется покоя и синего света, подарков обещанных…». Очаровательный Алик не смутился, засмеялся и, разведя руками, сказал: самому хочется! Разошлись в тот вечер без обиды, мы проводили их до общежития культпросветучилища.

Встретились мы с теми подружками снова на танцах через две недели, но с нами были уже другие девушки. Такого обмана, коварства прежние спутницы нам простить не могли и рассказали братьям Шашуриным, что мы наплели им в тот вечер, наверное, в фантазиях себе не отказывали. Через полчаса нам с Аликом уже донесли, что Шашурята, такая у них была кликуха, ребята гораздо старше нас, рвут и мечут, и советовали не попадаться им на глаза. Танцплощадка во Дворце железнодорожников занимала просторный холл, и мы старались танцевать в разных с ними концах зала. Наверное, нам пришлось бы бегать долго, если бы в бегах не наткнулись на моего родственника Исмаил-бека, самого авторитетного парня с Татарки. Тот вмиг поставил Шашуриных на место. Вот чем закончились фантазии Алика – «тихо-покой, синий свет, иконы, подарки».

 

 

 

***

 

Рассказываю о девушках, и невольно получается, что у нас, у ребят, сплошные победы. Так не бывает в жизни, у любого мужчины сердечных ран гораздо больше, чем побед. Справедливости ради надо показать и свои поражения, когда и мы уходили не солоно хлебавши. Хотя сегодня, с высоты прожитых лет, даже поражения, неудачи в отношениях с девушками в юности воспринимаются тепло, с грустью, нежностью – как прекрасно, что это случалось в твоей жизни! Любые воспоминания, сны о молодости греют душу.

Зимой 1958 года на студенческих каникулах Роберт Тлеумухамедов познакомился с выпускницей мединститута красавицей-брюнеткой Юлией, имя это тогда встречалось редко и было популярно. Особенно значимо оно оказалось для Роберта. Почему? Потому что в то время звучала модная джазовая композиция Александра Цфасмана «Юлия», где Роберт исполнял соло на ударных инструментах.

В молодости все проходит ярко, стремительно, в новое увлечение кидаешься без оглядки, без тормозов. Так – бурно, страстно стал развиваться роман и у Роберта с Юлией.

В один из февральских вечеров, когда у нас неделями бушевала пурга, Юлия пригласила Роберта на свой день рождения. Сказала, что гостями будут ее подружки – выпускницы, без пяти минут врачи, и их поклонники, ребята гораздо старше Роберта. На вопрос Роберта о том, кто они, Юлия туманно ответила, что ребята не актюбинские и приедут из другого города. Роберту не нравилась затея гулять с незнакомыми парнями, но и отказаться отметить день рождения своей девушки он тоже не мог. Тогда он предложил Юлии прийти на день рождения с другом, то есть со мной, Юлия не возражала, видимо, ей очень хотелось встретить праздник с Робертом. Тут надо обязательно указать существенные для этого сюжета детали: мы с Робертом в ту зиму – студенты всего лишь третьего курса техникума, мне неполных семнадцать лет, Роберту только исполнилось девятнадцать, хотя он выглядел гораздо старше. Оба мы среднего роста, я к тому же худенький, боксировал в наилегчайшем весе, одни крупные глаза на бледном лице.

В назначенный день минута в минуту мы пришли на улицу Байганина в большой особняк рядом с базаром, которому недавно исполнилось сто лет. Кстати, дом этот цел до сих пор, хотя сильно осел и обветшал. Нас встретили радушно, провели в зал, где были уже накрыты столы и тихо играла музыка. Девушка за роялем поздоровалась с нами улыбкой и кивком головы и продолжила играть что-то минорное. Юлия, заметив наш взгляд, потянувшийся к богато накрытым и красиво сервированным столам, предупредила: сядем за стол все вместе, ребята должны подъехать с минуты на минуту.

Девушек оказалось семь, не считая Юлии, значит, компания собиралась большая, человек двадцать. За окном мела, выла метель, а в доме у базара было тепло, уютно, красиво, празднично, от девушек исходил дивный аромат незнакомых нам роскошных духов. У нас с Робертом от всей атмосферы, от предчувствия праздника голова шла кругом, рядом восемь красавиц, одна краше, изысканнее другой! И нам они уделяли такое внимание, такие расположение и добросердечность, которые мы до сих пор никогда не ощущали по отношению к нашим заурядным персонам. «Какой цветник, какой гарем!» – только и успел шепнуть мне на ухо взволнованный Роберт.

Прошли полчаса, час – долгожданных гостей все еще не было. Девушка оставила рояль и, включив радиолу, пригласила меня танцевать, Юлия с Робертом поддержали нас. Прошло еще полчаса, и девушки время от времени по очереди, накинув пальто, стали выбегать на улицу с фонарем – может, гостям не удается отыскать в пурге дом, хотя он и сиял огнями всех комнат. Но все было напрасно. Светские разговоры, музыка, танцы уже не могли скрыть тревоги за ночных гостей. И тут впервые за долгий вечер мы услышали, что гости могли застрять в дороге из-за пурги, метели, густой снежной пелены, стоящей в степи. Прозвучало и название местечка – Кенкияк, вот откуда, оказывается, ждали девушки своих женихов. Нам название ничего не говорило, мы думали, что парни будут из Оренбурга, Илецка или Ак-Булака – это недалеко от Актюбинска. Сегодня Кенкияк, или, точнее, — нефтяной район Кенкияк, известен всему миру. Прошел еще час, девушки уже не скрывали тревоги на лицах и уже не выбегали с фонарем на улицу, но ни в какие детали нас с Робертом не посвящали. Хотя мы понимали, что ребята пробиваются в город по степи, по бездорожью, в лютый холод, буран. Мы мысленно желали им удачи, уж очень жалко было глядеть на лица девушек, на именинницу.

Наверное, от передавшегося от девушек волнения мы с Робертом стали невольно поглядывать на накрытые столы, они вызывали большой аппетит, особенно запеченный в духовке целый поросенок, такое мы с Робертом видели впервые. И тут Юлия, на правах хозяйки дома и именинницы, с отчаянным весельем скомандовала: «Все за стол, и начнем отмечать мой день рождения! Если приедут, они нас поймут, мы стойко ждали четыре часа». В это время высокие напольные часы в корпусе из красного дерева глухо и беспристрастно отбили одиннадцать вечера.

Мы сели за крайний стол, открыли шампанское, Роберт сказал тост в честь Юлии, который он репетировал целых два дня, и вечер начался. Затем тепло, с юмором Юлию поздравили подруги, кто-то даже в стихах, что вызвало шквал аплодисментов, и вечер стал приобретать веселые очертания, посыпались шутки, остроты, экспромты. Потом вдруг все внимание перекинулось на нас с Робертом, стали и в шутку, и всерьез строить варианты, как нас справедливо распределить на все танцы с девушками, чтобы ни одна не осталась без внимания. Предлагали и жребий тянуть, или нам самим установить справедливую очередь, или крутить бутылочку, и советовали при этом еще и поцеловать свою избранницу – в общем, смутили нас с Робертом основательно. И все это тактично, с блеском, с остроумием – таких девушек мы с Робертом еще никогда не встречали. Наверное, они отчаянным весельем пытались спасти день рождения своей подруги.

Со мною рядом сидела та самая пианистка, что играла в начале вечера «Лунную сонату» Гленна Миллера, у нее оказалось редкое имя, никогда, ни в жизни, ни в литературе, я не встречал такого – Ая. Это имя я уже использовал однажды в своем первом рассказе «Полустанок Самсона», написанном на спор в 1971 году. Ая, как мне казалось, откровеннее других любезничала со мной, выражала мне явные знаки внимания, рьяно отсекала попытки других сблизиться со мною. Я стал чаще танцевать с нею, что, как ни странно, не вызвало протестов, даже шуточных, за меня отдувался Роберт, причем делал это с большим удовольствием. Когда Ая уходила на кухню, чтобы что-то принести, или спешила в темную прохладную прихожую покурить, я тут же увязывался за нею. Красная пачка роскошных по тому времени дамских сигарет «Фемина», что она держала в руках вместе с зажигалкой, так и осталась нераспечатанной – мы страстно целовались и обнимались. И она шептала мне какие-то ласковые слова, которых я никогда прежде не слышал, хотя наивно считал себя бывалым парнем. После каждого нашего уединения в прихожей, которые становились все чаще и чаще, Роберт мне загадочно подмигивал. Взгляд его говорил одно – молодец, какую деваху отхватил!

В разгар наших с Аей страстей Юлия попросила всех снова за стол, который незаметно обновили и положили свежие приборы. И в этот момент, когда мы уже рассаживались, а часы на полу отбили час пополуночи, сразу в три окна с улицы весело затарабанили. Всех девушек в мгновение ока вынесло из-за стола, и они с радостным визгом, счастливым смехом кинулись не в прихожую, а прямо на улицу в буран в вечерних платьях. Такого единого искреннего порыва за свои долгие годы я не встречал не только в жизни, но и в кинематографе. Столь яркая, эффектная, берущая за душу сцена до сих пор стоит у меня перед глазами, когда я бываю на Байганина или на актюбинском базаре. За столом мы с Робертом остались одни, не понимая – грустить нам или радоваться. Прошло минут пять, а, может, пятнадцать, мы вышли из-за стола и стали возле радиолы. Сесть в глубокие кожаные кресла под бронзовым торшером мы не решились, уж слишком выстраданной оказалась встреча долгожданных гостей. Мы слышали радостный смех, счастливые голоса наших прекрасных девушек, застуженные басы крепких мужчин в прихожей и в соседней просторной комнате, где гостей раздевали, обхаживали, прихорашивали. Мы с Робертом поняли, что нам там сейчас не место, и терпеливо ждали появления мужской половины в большом зале рядом с накрытыми столами. Оба искренне радовались и тому, что гости не пропали в буране, и тому, что девушки дождались своих парней, и тому, что поросенок лежал на главном столе целехонький. А ведь Юлия предлагала его разделать, но Роберт сказал, что у него рука не поднимается губить такой кулинарный шедевр.

Появились они в зале как-то разом, словно не было двери, задрапированной тяжелыми бархатными шторами вишневого цвета с золотыми кистями по моде тех лет – впереди семь рослых молодых мужчин, а сзади и по бокам все наши восемь красавиц, включая Юлию. Удивительно, зал не уменьшился, не стал тесным из-за возникшего многолюдья, а, наоборот, вроде и потолки стали выше, и стены раздвинулись, и ярче заполыхали люстры. Наверное, этот пространственный и световой эффект возник от радостных, счастливых лиц девушек, от белозубых искренних улыбок мужчин, понявших, прочувствовавших сердцем, с какой любовью и тревогой ждали их в этом доме. Девушки весьма церемонно представили нас друг другу. Гости тепло поздоровались, назвались, но я сразу понял, что они приняли меня с Робертом за младших братьев или племянников очаровательных девушек, короче, за подростков.

 

Наверное, следует чуть подробнее представить гостей, которых ждали с таким волнением и любовью наши новые очаровательные знакомые. Все семеро оказались выпускниками Бакинского нефтяного института, работали в Кенкияке уже полтора года. Все, как на подбор, рослые, а в то время высокие парни были наперечет, акселерация началась в СССР только лет через пятнадцать. Все – бывшие спортсмены, хорошо сложенные, плечистые, лет по двадцать пять – двадцать семь, в общем, женихи на загляденье. Удивительная деталь, все семеро – с усами, усатых в Актюбинске в те годы не помню. Гости оказались коренными бакинцами, невероятно влюбленными в свой удивительный город. Азербайджанцем среди них был один, по имени Октай, я запомнил его имя только потому, что спустя пять-шесть лет буду дружить с Октаем Агаевым, знаменитым певцом из Государственного эстрадного оркестра Азербайджана под управлением композитора Рауфа Гаджиева, в те годы там же работал самый известный джазовый аранжировщик Анатолий Кальварский. Двое – армяне, в ту пору треть Баку составляли армяне, двое – таты, горские евреи, двое – русские, то есть полный интернационал, как они представились сами. Марк, увидев раскрытый рояль, тут же сыграл и спел популярное танго «Бакинские огни» композитора Тофика Кулиева, под эту музыку и стали рассаживаться за столами.

Не могу удержаться, чтобы не сказать банальнейшую истину – в мире все связано теснейшим образом. В 1962 году я буду работать в Экибастузе, а в праздники по воскресеньям стану регулярно наезжать в Павлодар, где в гостинице «Иртыш» познакомлюсь с сыном композитора Тофика Кулиева – Адалятом, и нас будет долгие годы связывать дружба. Имя Адалята я тоже использовал в том же рассказе «Полустанок Самсона», где обозначил и Аю.

Речь идет о 1958 годе, мы с Робертом в городе считались заметными стилягами, поэтому особенно придирчиво осмотрели, как были одеты нефтяники. Это позже, в 1964 году, я впервые побываю в Баку по приглашению джазменов из оркестра Рауфа Гаджиева и своего друга Адалята Кулиева и надолго запомню, что такое бакинский стиль, бакинская мода. Баку настолько поразил мое воображение в молодости, что я на всю жизнь запомнил фамилию его мэра – Лимберанский. Дети Лимберанского живут в Москве уже лет двадцать, и когда им передали мои слова восторга о Баку Лимберанского, которым их отец руководил почти тридцать лет, они были тронуты до слез. А я ведь человек городской, столичный, прожил в Ташкенте тридцать лет, но не могу назвать ни одного тамошнего яркого мэра. Могу только обнародовать вопиющий факт, когда десять лет назад мэрия Ташкента, решив построить для себя новое роскошное здание, местом для стройки выбрало… самый старый парк столицы, разбитый еще в конце девятнадцатого века губернатором Кауфманом в центре города. Все советское время он назывался «Детский парк имени Горького». Через этот парк прошли десятки поколений ташкентцев, в нем были открыты в двадцатые годы прошлого века первые в городе кинотеатры «Арс» и «Солей», там лет десять подряд в шестидесятые годы проходил фестиваль кино стран Азии и Африки. И этот огромный парк тихо упразднили, территорию огородили высочайшим забором и построили себе в тенистом саду помпезное здание. Теперь в ухоженных аллеях парка гуляют только городские чиновники. Какая вопиющая «забота» о горожанах, о детях!

Лимберанский натолкнул меня на мысль узнать побольше о мэрах любимых мною городов: Венеции, Ниццы, Лондона, Вены – оказывается, все они возглавляли мэрии больше двадцати лет.

Я не случайно отвлекся на бакинский стиль, бакинскую моду. На Кавказе во все времена умели одеваться, одежде, моде там всегда придавали значение. Кавказцы, особенно тбилисцы, бакинцы, ереванцы, считались заметными модниками и модницами в стране. Это с развалом СССР Кавказ оказался в нищете, и сегодня его жителей невозможно представить законодателями мод. Сейчас, как я часто утверждаю, место Кавказа в моде заслуженно заняли казахи. В Казахстане бум моды, все крупные магазины в Европе заполонили казахи. Я рад, что в мире утверждается казахский стиль, стиль моих земляков.

Баку, Тбилиси отличались замечательными портными, сапожниками. Знаменитый бакинец Мстислав Ростропович тоже писал в своих воспоминаниях о чародеях-портных Баку, могу засвидетельствовать и сам, я тоже заказывал там пару костюмов. Бакинский стиль означает классический, близкий к английскому – широкие мужские плечи, безупречный крой – слегка приталенный, и прекрасный пошив. Известные бакинские портные чаще всего были евреями, и весьма пожилыми, особенно закройщики. Немало работало там и известных армян, особенно модными считались репатрианты из Франции, Италии. Попасть к ним удавалось только по рекомендации, хотя, уверяю вас, цены были умеренные. Убил высокую моду на костюмы ручной работы импорт, он захлестнул страну в середине шестидесятых годов, а в семидесятых французские, итальянские, английские костюмы оставили без работы даже самых знаменитых портных.

Глядя на экипировку гостей, мы с Робертом поняли сразу, что они готовились к вечеру не менее тщательно, чем мы. На всех были вечерние костюмы: черные, темно-синие, серого цвета с неяркой полосой или выработкой – все, безусловно, сшитые на заказ и сидевшие на них как влитые, как в журналах мод. А на Марке, самом артистичном из гостей, еще не раз терзавшем рояль, был удлиненный двубортный темно-серый костюм с густо-черной, сажевой полосой, сильно приталенный, с узкими рукавами, из которых виднелись белоснежные манжеты с крупными серебряными запонками. Роберт, мгновенно вспомнивший своего любимого актера Хэмфри Богарта, сказал восхищенно: настоящий гангстерский костюм! Богарт часто играл крутых парней. Но, как бы нам ни нравились костюмы гостей, их белоснежные рубашки с высокими воротниками и шелковые галстуки, повязанные с небрежным изяществом, поразила нас их обувь. Напомню, что это был февраль 1958 года, импорта, даже из соцстран, мы еще не ждали, а нашу «скороходовскую» продукцию, не говоря уже о местной, без слез не опишешь. А на ногах гостей, которые приехали в тяжелых унтах, сейчас красовалась шикарная, сшитая на заказ обувь из черной мягкой козлинки, некоторые ботинки – с медными пряжками на боку, некоторые – с высокой шелковой шнуровкой, на удобном каблучке. Кожаная подошва так приятно шуршала по деревянному полу в танце, не высказать. Глядя на такой парад обуви, мы с Робертом не знали, куда спрятать свои ноги. Я уже упоминал, что только на Кавказе жили великие сапожники, а тогда мы впервые видели, какая шикарная обувь есть на свете.

Несмотря на долгую и тяжелую дорогу, от наших нефтяников исходила такая энергетика, что все вдруг понеслось со скоростью экспресса. Лидером у них в компании оказался тот же Марк в гангстерском костюме. Минут через пять все уже сидели за столом, у всех было налито в бокалы, фужеры, рюмки, печальный поросенок был ловко разделан и разнесен по тарелкам без остатка. Этим решительным человеком, не в пример Роберту, оказался Сергей, приехавший с гитарой. Первый тост в честь именинницы гости спели дружно хором, секстетом, как пояснил мне Роберт. И текст, и музыка понравились всем, на глаза Юлии даже набежали слезы волнения. Тамадой избрали Октая, который почему-то время от времени очень нежно поглядывал на Аю, рядом с которой я поспешил занять место. С тамадой наш экспресс уже понесся с ракетной скоростью. Всем было радостно, весело, хорошо, а как светились лица, глаза девушек – не передать! Гости один за другим произносили тосты, которые мы никогда не слышали, и мы с Робертом только переглядывались, думали – вот бы записать, нам бы в любом застолье не оказалось равных. Все говорилось с юмором, с подтекстом, иносказательно, с тайной, красиво, достойно, без грамма пошлости – через годы я понимаю, что мы с Робертом получали мастер-класс поведения за столом.

Неугомонный Марк часто срывался из-за стола за рояль и так замечательно играл и пел, что Роберт шепнул мне с завистью: «Зря он в нефтяники, в степь подался, он же настоящий артист. Смотри, как он лабает на незнакомом инструменте с ходу, а голос какой – заслушаешься, его бы любой оркестр с удовольствием взял». И мне Марк нравился, он и лидером оказался, и одет был со вкусом, лучше всех, и танцевал не хуже балерона, а уж говорил – хоть записывай за ним следом, все девушки, казалось, были в восторге от него. Как только Марк садился за рояль, несколько пар срывалось из-за стола танцевать, и все в зале быстро смешалось – одни танцевали, другие произносили тосты и дружно закусывали, третьи откровенно любезничали. Всем было уютно, весело, радостно. Наверное, неуютно чувствовали себя только мы с Робертом. Я – потому что Октай-тамада не только продолжал нежно поглядывать на Аю, но и постоянно стал приглашать ее танцевать, и она не только охотно шла с ним, но и открыто любезничала, словно меня не было рядом, словно не видела, что я гляжу на нее во все глаза, а губы мои выразительно шепчут беззвучно: изменница, предательница, коварная…

Роберт приуныл, потому что привык быть в центре внимания, привык, чтобы прислушивались к каждому его слову, жесту, капризу, а тут выходило, что нас как бы и не было за столом, мы не могли даже вставить какую-нибудь удачную реплику, здесь говорили совсем иначе, не на нашем жаргонном сленге, нас окружали совершенно другие, взрослые люди с иным мировоззрением, иными интересами, с высоким интеллектом. Понять это, оценить ситуацию нам хватило ума, хотя вслух между собой мы не затрагивали эту тему. Роберт приуныл еще и потому, что Юлию, как именинницу, приглашали танцевать чаще всех, и, конечно, не таясь говорили ей изысканные комплименты, выражали восторг ее красотой, новой прической, новым платьем, которое действительно было ей к лицу. Особое восхищение гостей вызывал и стол, уж тут Юлия с мамой очень расстарались. Такое внимание, подчеркнутое любезное отношение гостей, мужчин к Юлии не могло не вызвать у Роберта ревности, я-то хорошо знал его, он ревновал ее ко всем, кроме меня. Но я видел, что у каждого из гостей своя избранница, и никто из нефтяников не переступал границу в отношении Юлии, как поступала моя Ая, откровенно флиртовавшая с Октаем-тамадой. Разве только Марк, уж слишком любезно и внимательнее других он относился к имениннице. Хотя я не могу утверждать, что Марк увлекся Юлией, скорее всего, как человек рафинированной культуры, он отдавал ей должное как хозяйке дома, столь гостеприимно встретившей их, как имениннице, и, в конце концов, Юлия была в этот день очаровательна как никогда, так мне сказал сам Роберт. Короче, у Роберта обозначились свои проблемы, у меня свои. Мои дела становились с каждой минутой хуже и хуже, Ая уже пересела к Октаю за другой стол и, танцуя танго, откровенно клала руки ему на плечи, словно обнимала, так танго у нас в Актюбинске еще не танцевали. На первых же танцах во Дворце железнодорожников я повторил опыт Аи с Октаем, и у меня быстро, в тот же день, появились последователи. Хотя, глядя на Аю в тот вечер у Юлии, я думал, как пошло все это выглядит со стороны. Конечно, я так думал от душившей меня ревности. На самом деле так могли танцевать только влюбленные.

Высокие тяжелые часы с обозначенной на циферблате латынью маркой «Мозер», к которым я от усталости и отчаяния притулился, отбили четыре часа ночи, значит, гости гуляли уже ровно три часа. А мне казалось, что прошел от силы час, так быстро бежало время в веселой компании, где умели развлекаться с блеском. Я осмотрелся и почему-то пересчитал всех девушек, все восемь были в зале, у всех от волнения и радости горели глаза, румянились щеки, и в их голосах, смехе не чувствовалось усталости, они были счастливы. Счастливы были, пожалуй, все, кроме меня и Роберта, но никто нас не замечал, никто не пытался утешить, мы были лишними на чужом пиру. Я лихорадочно думал, как бы мне вернуть расположение Аи, но ничего путного в голову не приходило, лезли одни печальные мысли, выходило, что за три последних часа я только однажды станцевал с Аей. С этим фактом смириться было трудно, да и не хотелось, упрямец я был еще тот, чистый татарин.

Пришла ненадолго и вполне разумная мысль – уйти потихоньку, по-английски, даже не распрощавшись ни с Робертом, ни с Юлией, все равно никто бы не заметил моего отсутствия. Но такой уход казался унизительным, оскорбительным для моего мужского достоинства. Возвращаться за стол мне не хотелось, пригласить кого-то на танец на выбор, как было в начале вечера, у меня не имелось возможности, все пары, казалось, не желали расставаться ни на минуту. И я продолжал подпирать трофейные немецкие часы с изумительным бархатным боем, каким-то чудом попавшие в далекий Актюбинск. Можно было сказать, что я слился с этими роскошными часами, ни на них, ни на их бой, ни на время счастливые люди не обращали внимания.

Безучастно внешне подпирая часы, я лихорадочно искал выход из унизительной для меня ситуации, а глазами невольно выискивал Аю. И вдруг наступил и для меня момент удачи. Октай о чем-то оживленно стал говорить с Сергеем-гитаристом, а Ая, схватив со стола уже распечатанную пачку «Фемины» вместе с зажигалкой, решительно направилась в прихожую перекурить. Я мгновенно окинул пространство взглядом: все, включая Юлию и Роберта, находились в зале, и я, словно пантера, метнулся вслед за ней. Не успела Ая поднести огонек зажигалки к сигарете, как я в темноте обхватил ее за плечи и развернул к себе. Мой приход, как ни странно, оказался для нее неожиданным, она удивленно и разочаровано сказала: «Ах, это ты?» Словно не было между нами три часа назад страстных объятий, жарких поцелуев, пьянящих голову сладких слов. Я вмиг сник от такого равнодушия, растерял все жгучие слова, что заготовил для нее, подпирая «Мозер». Я почувствовал, что Ая сейчас развернется и уйдет в зал, и попытался поцеловать ее, но она ловко отстранила меня и устало сказала: «Успокойся, мальчик, поел, попил, пора и домой, а то матушка заволнуется…» – и, неожиданно обняв меня, поцеловала долгим и жарким поцелуем. Так мы сегодня еще не целовались. У меня от радости екнуло сердце, и я попытался ее снова обнять, но она опять легко отстранила меня. Мое пальтишко висело рядом, у нее за спиной, Ая безошибочно сняла именно его с вешалки, вынула из рукава мятую шапку и бережно надела ее мне на голову. Застегивая пуговицы, спросила с тревогой: не заблудишься в буране? Я ничего не ответил, слезы обиды душили меня, и я, не прощаясь, шагнул в распахнутую дверь.

Я пересек пустынный базар, вышел на Орджоникидзе и пошел сквозь жуткую метель на «Москву», на улицу Деповская, где находилось наше общежитие. Я шел, глотая слезы, считая себя несчастным, но странная радость теплилась где-то в глубине души. В голове крутилась какая-то поэтическая строка, подходящая случаю, но я так и не вспомнил ее.

Спустя много-много лет она нашлась-таки, ташкентский поэт Александр Файнберг сказал:

 

Далеких лет далекие обиды.

 

Никого их тех людей, с кем я отмечал день рождения Юлии, кроме Роберта, я больше никогда не встречал. Не знаю, как сложилась жизнь у тех нефтяников и у девушек, так переживавших за них в пургу. Но я был бы рад, если у них счастливо сложились судьбы, они так подходили друг другу.

 

 

***

 

Не могу не рассказать еще об одном событии, характеризующем Рашата, его время и молодежь. В 1961 году Рашат решил строиться. Жили они большой семьей в тесной землянке на нашей Украинской улице. Еще были холосты его братья, да и отец – Мубарак-абы, мастеровой человек, находился в добром здравии. Дом наметили выстроить из самана – материала, привычного для здешних мест. В маленьких селеньях у всех народов есть вековая традиция строить миром, у татар это называется «ума», у русских «помощь», а, говоря по-современному, Рашат надумал созвать воскресник. Я уже упоминал, что он не был лишен деловой хватки и к мероприятию приготовился основательно. В ту пору о пятидневке и не мечтали, а воскресенья всегда ждали. В селе летом работы через край: огороды, сенокос, картошка, ремонт дома, заготовка топлива на зиму, консервирование. На воскресник и родню-то трудно было собрать, но Рашат был уверен – к нему придут. У Рашата, как у композитора Евгения Мартынова, на подбородке имелась ямочка, оттого у него была удивительная улыбка, и весь он излучал доброту, искренность, в общем, обаятельнейший парень, рослый спортсмен, капитан футбольной команды «Кооператор». К тому же он играл на гармони и на баяне и пел хорошо, особенно татарские песни. Без него не обходилась ни одна татарская свадьба и серьезная вечеринка. Для тех, кто знает татарскую культуру, он был похож на легендарного певца Хайдара Бигичева, к сожалению, рано ушедшего от нас.

В субботу Рашат завез самосвалами глину и землю, доставил огромную машину измельченной соломы, перегородил улицу и сделал лошадьми два огромных замеса диаметром метров по сорок каждый. Вымешенная глина, как и тесто, должна настояться. Невиданный в наших краях объем работы, размах, масштаб! Машины, лошади, огромные емкости для воды, заимствованные с какой-то большой государственной стройки. Обычно глину с соломой топчут сами, ногами, делают замес на сотню, от силы две саманов. Тяжелейшая работа, ноги все в порезах от соломы, сотни ведер воды надо натаскать из колодца вручную. Сами толстые деревянные колодки на два-три самана – и пустые-то тяжелейшие, а через час работы они еще и набухнут от влаги, потому что после каждой формовки их следует начисто вымыть, иначе саманы не выпадут. На эту финальную часть работы всегда ставили самых крепких, выносливых, двужильных. Трехсаманная колодка с глиной тянула далеко за сто килограмм. Пишу подробно, чтобы напомнить молодым, в каких тяжелых трудах был выстроен в ту пору каждый дом.

В субботу на танцах Рашат объявил нам, что утром приглашает на воскресник, и просил помочь мобилизовать как можно больше людей. Поначалу никто не думал приглашать девушек, работа-то – не гусей ощипывать, есть и такая «ума» у татар по первому снегу. Догадался пригласить девушек Витя Будко, это он сказал, что с ними будет легче работать, веселее, да и ребят побольше подтянется. В общем, мартукские красавицы у Рашата – целиком заслуга Вити. Задолго до окончания танцев танцплощадка бурлила, все знали о мероприятии у Рашата. Поднял ажиотаж и оркестр, Яша Берет объявил: «Для тех, кто завтра решил пойти на воскресник к Рашату, исполняется «Шизгара».

Утром на Украинскую к Рашату нагрянули человек пятьдесят-шестьдесят, больше и не нужно было. Включили через усилители музыку, и работа закипела. Эту работу-праздник потом вспоминали лет десять, и никому больше такой воскресник не удалось повторить: и время, и люди быстро стали другими. За четыре с половиной часа вылепили около двух тысяч саманов, и все делалось весело, задорно, с улыбкой, шутками, смехом, в соревновании. Помню, как завороженно смотрел на нас отец Рашата Мубарак-абы, он не ожидал от молодежи такого энтузиазма и радовался, что у его сына такие замечательные друзья. На другой день он сказал мне: «Какие, оказывается, трудолюбивые мартукские красавицы, не ожидал от них». К концу работы во дворе накрыли столы, как на свадьбе. Из барана, забитого утром, получился роскошный обед. Застолье с вином тоже затянулось часа на четыре. А вечером снова встретились на танцах, и все разговоры – только о воскреснике. Как жалели те, кто не попал на этот праздник труда! Всякий раз, когда я прохожу мимо дома Рашата, у меня перед глазами возникает тот памятный воскресник и лица тех девушек, что украсили тот день. Жаль, этот дом не принес радости нашему другу Рашату.

 

 

 

***

 

Раз уж вспомнили экзотические ананасы, нужно рассказать и о других чудесах в Мартуке. С шестидесятых годов начался расцвет поселка, в 1961 году открыли новую школу, где ныне директор мой одноклассник Р. Халиков. Появилась новая автостанция, по Мартуку стал ходить автобус, в воскресенье весь день были рейсы даже на Илек. А в город ходили новенькие «Икарусы» с шести утра с интервалом в полчаса. Поверьте, и туда, и обратно мест не было. Билетные кассиры и сами водители стали очень уважаемыми людьми. Открылся кинотеатр «Колос», где механиком всю жизнь проработал мой одноклассник Валерий Косенко. В том же году запустили новый элеватор. Чуть раньше впервые отстроили постоянный мост через Илек, тот, что стоит и поныне. А ведь раньше в разлив мост всегда сносило паводком, Илек в ту пору был полноводен, широк, глубок. Временный мост, деревянный, строили каждую весну заново много лет подряд. Теперь об этом и не догадываются. По ту сторону Илека, там, где мост, по весне вся степь, все холмы до самой Степановки утопали в тюльпанах: красных, желтых, алых, белых, пятнистых. Высшей доблестью среди старших ребят было на 1 Мая перебраться  через бурный Илек на чем попало и вернуться в школу, на танцы, с букетом тюльпанов для девушек. Запах тюльпанов тех лет не забыть никогда, он заполнял все аллеи парка, коридоры школы. Жаль, и тюльпаны пропали, и рыцари повывелись. Но так было.

В те годы сложилась крепкая дружба с Кубой, и мартукские магазины были завалены кубинским ромом в непривычных для нас роскошных бутылках. Да-да, те самые всемирно известные и по сей день «Гавана-клуб», «Баккарди», и стоили они недорого, по семь рублей за большую бутылку. Нельзя сказать, что ром понравился мартукским мужикам, но, когда случались перебои с водкой, покупали и его. Особенно хорошо шел один сорт «Гаваны», светлый, с крепостью в семьдесят градусов. Высокий градус всегда ценился у нас, ни шампанское, ни сухое, которое презрительно называли «кисляк» – не прижились. Сегодня в мире снова возродилась мода на кубинские сигары. Принято считать, и вполне справедливо, что кубинские ром и сигары – лучшие в мире. Сигары, сделанные вручную, продают в роскошных коробках, но чаще поштучно, из-за дороговизны. Некоторые известные сорта сегодня стоят и сто, и двести долларов за штуку, а редкие, эксклюзивные, доходят и до пятисот. Вот этими сигарами завалили в ту пору мартукские магазины. Сигары в Мартуке не прижились, это точно, их постоянно уценяли, хотя от времени они должны были только дорожать. Большинство сигар со временем списали. Но, помню, мальцы, начинавшие тайком курить, могли позволить себе купить в складчину сигару. На реке, на дальней аллее парка, подальше от дома, от глаз взрослых, можно было встретить мальчишек, передающих друг другу дымящуюся сигару – забавное зрелище! Покупали сигары для куража вместе с ромом и загулявшие мужики, и на улице, в парке можно было наткнуться на пьяную компанию с сигарами в зубах – зрелище, скажем, не для слабонервных. Мартукские пенсионеры вполне серьезно могут сказать: «Гаванские сигары? Нет, они у нас не прижились…»

Только один мальчик, живший на нашей улице, Коля Карабаев, который, как и я, часто отирался на станции у провозов, вот он курил не таясь. Рос он без отца, тот тоже погиб под Москвой, а наши матери общались, моя мама покупала у его матери пух для платков. Колю на самом деле звали Кенес, но в школе учителя всех инородцев крестили на русский лад, отчего всегда возникала путаница в документах. Коля был не по годам дерзок, смел, по-обезьяньи ловок, ничего не боялся. Он, как и я, часто сбывал самоварный уголь на постоялый двор хромому Максуму, и у него всегда водились деньги. На заработанные с риском рубли он часто покупал сигары. Когда мы, греясь в отвалах шлака, дожидались очередного поезда, он не спеша закуривал. Делал это вальяжно, подражая голливудским актерам. Мы в ту пору пересмотрели десятки трофейных фильмов о роскошной жизни, где герои как раз наслаждались гаванскими сигарами в самой Гаване, тогда Куба служила американцам курортом. Курил он с таким неподдельным удовольствием, что я не раз и не два просил его дать мне попробовать, и он любезно тут же протягивал тлеющую сигару. Но у меня ничего не получалось, я начинал задыхаться, сигара гасла, а, главное, я не получал удовольствия, как мой друг. Честно говоря, мне нравилось, как он курил, был какой-то шик в его жестах, движениях, в откинутой от удовольствия черноволосой голове. Коля очень рано попал в тюрьму, вернулся оттуда бывалым человеком с кличкой «Копченый», он и впрямь выглядел копченым. Потом он пропадет на много лет и в Мартук вернется в семидесятых на костылях, без одной ноги. Карабаев никогда не был здоровяком, а тюрьмы доконали его, он прожил недолго. В моем длинном поминальном списке у Кенеса – свое прочное место, и когда я бываю на кладбище, всегда навещаю его могилу. Коля Карабаев по кличке Копченый был единственным человеком в Мартуке, кто по-настоящему, как аристократы, любил гаванские сигары. Пусть земля будет ему пухом.

В шестидесятые годы поток прекрасных китайских товаров с эмблемой «Дружба» из-за натянутых отношений с Пекином стал иссякать, зато резко возросли поставки товаров из ГДР и Чехословакии. В какой-то год неожиданно завезли в наши магазины немыслимое количество немецких мужских шляп, велюровых и фетровых, разных цветов: зеленых, синих, черных, серых, дымчатых, коричневых, голубых и других сложных оттенков – на любой вкус, выбирай не хочу! Этих шляп Мартуку хватило лет на пять-семь. Вот тогда у нас появилась настоящая шляпная мода. Первыми на шляпы перешли чиновники, начальство, но массово полюбили шляпы… казахи, особенно простой люд. Да-да, только они по-настоящему оценили светский головной убор, он стал как бы национальным достоянием. В Мартуке, в аулах все мужчины-казахи, от старцев до молодежи, до чабанов в степи, ходили в шикарных шляпах, и надо признать, они оказались им к лицу. Казахи из аулов, бывая в Мартуке, покупали их по нескольку штук. В те годы жизнь в наших краях уже наладилась, была работа, хорошие заработки, и шляпы стоили недорого, от шести до восьми рублей, велюровые – дороже. Захватила мода на шляпы и молодых пижонов. Шляпы носили Витя Будко, Борис Палий, Саня Бектимиров, Лермонт Берденов, старшие братья Вуккерты, была шляпа и у меня. Странно, но мы все отдали предпочтение только зеленым, велюровым. Носили их по-разному, особенно лихо получалось у Вити Будко, он даже давал мастер-классы, как заламывать шляпу, как загибать края. Кончились шляпы – пропала мода. Некоторые старики до сих пор сетуют, почему нет шляп в магазинах. И мода прошла, да и стоят они сейчас не дешевле гаванских сигар. Я рад, что мои земляки от души поносили в свое время шляпы.

Чуть не забыл, в разгар устоявшейся моды на шляпы завезли, опять же в большом количестве, французские береты из мягкого фетра, тоже разных цветов. С шикарной шерстяной подкладкой в клетку, посередине которой на коже был вытиснен золотой герб со львом. Но французским беретам не удалось перебить моду на немецкие шляпы. Кстати, немцы, которых в Мартуке в ту пору было много, никак не среагировали на шляпную моду. Береты особенно полюбились шоферам, в то время в Мартуке были две мощные автоколонны. Наверное, никто уже не помнит, что автодорогу Ташкент – Алмалык в 1963 году отсыпала мартукская автоколонна, и я там встречался и со Штайгером, и Саней Вуккертом, и Рафиком Арслановым. Почувствуйте, погордитесь былой мощью Мартука, делами своих земляков! Вглядитесь в фотографии тех лет – и увидите непривычные для сегодняшнего дня шляпы и береты. Кстати, моду на береты добавил и Фидель Кастро со своим другом Че Геварой – они всегда отдавали предпочтение только беретам. Как видите, мода не обходила Мартук стороной, мартучане и сигары курили, и весь кубинский ром, положенный Мартуку по торговой квоте, выпили, его не списывали, и в шляпах, и в беретах пощеголяли.

 

 

***

 

В этих воспоминаниях много внимания уделено личному – друзьям, знакомым, думаю, правильно будет напомнить и об общественных явлениях тех далеких лет, очевидцем которых я был, и, слава Богу, еще много в Мартуке свидетелей, могущих подтвердить описываемые события. Видимо, надо рассказать о выборах, тем более, что сегодня они проходят часто и есть возможность сравнить. Степень участия в выборах масс известна, и праздником сейчас их вряд ли назовешь. Сегодня, когда в России идет шельмование истории советского периода, молодым, наверное, кажется, что выборы в пятидесятые годы, особенно при Сталине, проводились чуть ли не под дулом автомата. Как жаль, что хроника тех лет, заснятая в дни выборов, редко появляется на экране. Вы бы увидели переполненные залы для голосования, радостное настроение избирателей – выборы, плавно перетекающие в настоящий народный праздник.

Постараюсь напомнить вам, как это было у нас в Мартуке. Праздники для мартучан начинались задолго до самих выборов. По закону за месяц до выборов открывались агитпункты, они располагались там же, где позже и пройдут выборы. Мест таких у нас было два, и оба при школах, расположенных в разных концах села. О, агитпункты послевоенных лет! Нынешние пенсионеры могут рассказывать вам о них взахлеб! В ту пору выборы считались особо важным государственным мероприятием, и относились к ним соответственно.

Каждый вечер все тридцать дней агитпункт сиял огнями, гремел музыкой. Там можно было прочитать свежие газеты, журналы, поиграть в шахматы, шашки, домино. В какие-то дни там проводились лекции приехавшими из города людьми. Молодежь стекалась туда чуть позже, часам к девяти, когда начинались танцы под радиолу, бесплатные. Выборы обычно проводились во второй половине марта, когда в наших краях еще царила зима, хотя в воздухе уже витали запахи весны, особенно в оттепель, но она тогда случалась редко. Конечно, молодежь не один раз за вечер шумно, озоруя, перетекала из одного агитпункта в другой. И Мартук после долгой сонной зимы оживал на глазах, даже после закрытия агитпунктов в полночь молодежь не расходилась, то тут, то там звучали гармонь, баян. Школу рабочей молодежи с началом работы агитпункта лихорадило, ученики высиживали только два-три урока, а с первыми аккордами вальса сбегали с занятий на танцы. На первых порах учителя их отлавливали, но потом махнули рукой. Нас, подростков, тоже не прогоняли, мы там учились танцевать, и первый танец, которым овладели, был фокстрот. Агитпункты становились неотъемлемой частью культурной жизни села, и можно утверждать, что выборы в местах, подобных Мартуку, любили и ждали.

Сами выборы превращались в настоящий праздник. Голосование начиналось в шесть утра, и особым шиком у мартучан считалось проголосовать одними из первых. Кстати, в день выборов агитпункты работали до утра, сюда начинали стекаться члены счетной комиссии, здесь оперативно решались возникавшие вопросы. Молодежь тоже не расходилась, юноши и девушки становились первыми избирателями. К шести утра уже гремел духовой оркестр в актовом зале школы. Невиданное зрелище для нынешних выборов, избиратели шли голосовать с гармонью, баяном, татарской тальянкой, аккордеоном, мандолиной, гитарой. Потому в каждом классе плясали, пели. Помню, мои родители тоже ходили голосовать одними из первых и возвращались оттуда уже навеселе, пропустив рюмочку-другую с друзьями, соседями, сослуживцами, наплясавшись и под гармонь, и под аккордеон. Возвращались они всегда с чем-нибудь вкусненьким: апельсинами, мандаринами, халвой, ржаными пряниками, копчеными лещами, колбасой, индийским чаем – товарами редкими, дефицитными и оттого памятными на всю жизнь. Торговля в эти дни крепко опустошала свои закрома – как не считать выборы праздниками?!

Позавтракав, и я, торопливо одевшись, бежал в школу – празднество было в самом разгаре. В зале под баян учителя пения Михаила Ивановича Баранова танцевала молодежь. В классах – под радиолу, аккордеон, в каждой компании свой инструмент – плясали, пели люди постарше. Работали буфеты, магазины, киоски. А во дворе стояли кошевые сани секретаря райкома, возница поправлял богатую упряжь двух серых в яблоках рысаков. В санях лежал ящик для голосования, обитый кумачом, выбегала девушка из избирательной комиссии с адресом в руках, и кошевые сани срывались со школьного двора к какому-то немощному старику или старухе, чтобы и те могли отдать свой голос кандидату, которого поддержал весь Мартук. Мы, пацаны, старались вскочить на облучок саней, покрытых по случаю праздника чьим-то ярким ковром, и, если удавалось, летели со свистом на край села и обратно.

В полдень на школьный двор так же лихо въезжали санки попроще, но тоже принаряженные, в гривы лошадей были вплетены длинные шелковые ленты, которые так украшали бег скакунов. Упряжка из Казанки отличалась звоном колокольчиков, ее мы узнавали издали. Первым обычно влетал во двор на паре гнедых председатель колхоза из Кумсая Дарбаев – огромный по-африкански черный богатырь в длинном, до пят, тулупе. Отец Амана Дарбаева, который позже станет известным хирургом, бывал у нас дома, общался с моим отчимом-фронтовиком, они вспоминали свои боевые дороги. Дарбаев привозил запечатанную урну проголосовавших в Кумсае. Вслед за ним наезжали гонцы из Казанки, Степановки, Веренки, Полтавки, Яйсана. Обычно к полудню район уже рапортовал в область о проведенных выборах. Но гуляния продолжались до самого вечера.

Мы, мальцы, часто говорили – жаль, в этом году нет выборов. Неслыханное желание по новым временам.

 

Мартук и в давние годы был интересен не только мартучанам, он привлекал и горожан. В семидесятые годы, когда в парке играл оркестр Чиркиных, слух о нем дошел до Актюбинска, и стало модным наезжать к нам на танцы из города. Благо это особых проблем не составляло – приезжали автобусом, уезжали ночными поездами. Но я хочу рассказать о другом времени, о том, как мои друзья-горожане встретили Новый, 1958 год в Мартуке в доме у Генки Лымаря, что находился у самого кирпичного завода. Произошло это ровно пятьдесят лет назад, я учился на третьем курсе железнодорожного техникума, и у меня к тому времени и в городе сложилась компания, где я был не последний парень. В праздники мне приходилось особенно трудно, не хотелось обижать ни новых друзей, ни старых, мне было интересно и дома, и в городе. Конечно, я подробно рассказывал мартукским о своих новых друзьях, а городским – о приятелях, которые ждали меня каждую субботу. И они, с моих слов, заочно уже знали друг друга.

На Новый год мы ждали в гости из Магнитогорска Рафика Муртазина, двоюродного брата лидера нашей городской компании Роберта Тлеумухамедова. Роберт с родителями переехал в 1956 году из Магнитогорска в Актюбинск, на историческую родину отца. Бертай-ага Тлеумухамедов окончил Ленинградский университет, стал юристом, работал председателем коллегии адвокатов, прокурором, занимал заметные посты в Актюбинске. Мать Роберта, татарка, преподавала в школе литературу. Роберт был их единственным сыном, и баловали они его крепко. В 1956 году мы оба поступили в техникум и оказались в одной группе. Сказать о Роберте, что он особенный, другой – это ничего не сказать. Он был белой вороной не только в техникуме, но и в городе. Могу смело утверждать, что он стал первым стилягой в нашем городе, а точнее, он приехал сложившимся стилягой из Магнитогорска. Со своей философией, утвердившимися вкусами в музыке, литературе, со своими взглядами на жизнь. На зависть другим объявившимся в городе стилягам он прекрасно одевался, имел продуманный гардероб вплоть до кашне, перчаток, носков, имевших большое значение в новой моде. Не то, что мы – новые его последователи, у которых были только модная ковбойка и набриолиненный кок, или только одни спешно зауженные брюки. У него все было сшито в ателье, на заказ, из продуманных материалов нужных расцветок, фактуры. На нем – стройном, статном – одежда выглядела элегантно, как в журнале мод, носил он ее в небрежно-изящной манере, и я не помню, чтобы его когда-нибудь передразнивали, как случалось с другими стилягами. Чувствовалось, что он знает себе цену, умеет постоять за себя. Роберт приехал в Актюбинск перворазрядником и по боксу, и по баскетболу. Он любил Магнитогорск, рассказывал о нем часами, и Магнитогорск представал перед нами как Чикаго или Нью-Орлеан, где везде играет джаз. Как только Роберт окончил техникум, он тут же вернулся в Магнитогорск и оттуда призвался в армию. Я не знаю, чем, но я привлек его внимание, мы стали общаться. И я, конечно, сразу попал под его влияние. Это он втянул меня в бокс, увлек музыкой, обозначил горизонты какой-то иной интересной жизни. Это у него я впервые увидел магнитофон, кипы пластинок, которые он называл «моя фонотека». Роберт очень бережно относился к каждой пластинке, имевшей собственную историю. От него я услышал впервые имена Армстронга, Фрэнка Синатры, Элвиса Пресли, Джонни Холидея, Эллы Фицджеральд, Гленна Миллера, Дюка Эллингтона, Джоржа Гершвина, Бенни Гудмана. Его дом на Почтовой, 72 стал для нас клубом. Да, чуть не забыл упомянуть, что летом 1956 года он был в гостях у родственников в Москве, и фестиваль молодежи прошел у него на глазах. В дни фестиваля Роберт встречался в столице с такими же, как он сам, стильными ребятами, удачно прибарахлился и пополнил свою коллекцию пластинок. Представляете, уже в 1956 году я слушал в Актюбинске у него дома музыку, которая и в Москве не всякому была доступна. Конечно, у него в городе быстро появились друзья, последователи, подражатели.

 

 

***

 

В 1960 году мы окончили техникум и уговорились встретиться в Актюбинске в следующем году во время первого отпуска. С таким сроком не согласился только я, сказал: кого-то могут забрать в армию, кому-то отпуск не дадут, и предложил свой вариант – встретиться через шесть месяцев на Новый год. У всех еще были живы родители, здесь оставались друзья, девушки, и приехать на три-четыре дня не представляло проблем. Я сумел убедить своих друзей. Хочу отметить, что я единственный в последние дни учебы записывал адреса сокурсников, чтобы потом через родителей отыскать их на новом месте. Помню, все удивлялись, говорили: зачем, мы же все актюбинские, увидимся еще сто раз. Не вышло, большинство потерялись навсегда, и я никого из бывших сокурсников больше никогда не встречал, к сожалению. В первые годы, когда у меня начали выходить книги, я ожидал – вот теперь на меня посыплются письма, найдутся мои однокашники. Тоже не случилось. Только однажды, в год моего шестидесятилетия, на юбилейном вечере в Актюбинске, о котором были объявления в газете, во время фуршета подошел ко мне пожилой коренастый мужчина и, улыбаясь, сказал: «А я тот самый Тникеш Истурганов, которого ты описал в романе «Ранняя печаль». Мы крепко обнялись и, вновь посмотрев друг на друга, сказали грустно: да, укатали нас годы, встреться мы на улице, могли бы и разойтись. Что и говорить, сорок лет – не шутка. Я люблю упоминать, хотя бы в маленьких эпизодах, своих друзей, одноклассников, сокурсников. Некоторые до сих пор волнуют меня, например, Валера Полянский, незаурядная личность, человек с сильным характером, как у него сложилась жизнь? Это он впервые дал мне прочитать написанную от руки тетрадь со стихами запрещенного в ту пору Сергея Есенина. Наверное, он не мог подозревать, что с его легкой руки я полюблю поэзию навсегда, без поэзии я не вижу свою жизнь. Поэзия для меня – лучшее лекарство в старости, в одиночестве.

Вернемся к Новому 1961 году – приехали на встречу все из нашей компании. Прибыли принаряженными, я к этому вечеру сшил в Кызыл-Орде из темно-синего габардина смокинг с белым муаровым жилетом, а портной, бывший закройщик из Мариинского театра, осевший после ссылки в Казахстане, подарил мне еще и белую бабочку.

Роберт удивил всех нас зимним пальто с черным шалевым меховым воротником. Прошло много лет, но это пальто – из добротной шерсти почти белого цвета с простеганным подкладом из белого с голубой дымкой атласа – стоит у меня перед глазами. Больше никогда и нигде я не встречал столь элегантного, хорошо сшитого пальто, хотя всю жизнь одевался с претензией. Роберт часто вспоминается мне в черной шляпе и этом элегантном пальто. После той встречи мы больше никогда не виделись, хотя были большие друзья.

Сейчас в Санкт-Петербурге готовится к изданию книга «Стиляги в СССР», ее авторам попался на глаза мой роман «Ранняя печаль», где есть глава о Роберте, актюбинских стилягах, их это очень удивило. Авторам казалось, что стиляжничество захватило в свое время только большие города, и мои страницы о неслыханном ими Актюбинске их заинтересовали. Мне предложили написать о том времени главу для книги, где пытаются осмыслить тот неожиданный феномен, возникший сразу после смерти Сталина и продержавшийся совсем недолго. Я с удовольствием согласился – приятно оставить в истории своих друзей, а для кого-то эти страницы послужат и памятью. Роберт, к сожалению, очень рано ушел из жизни по той же причине, что и мой друг Рашат Гайфулин. Удивительная, непредсказуемая штука – жизнь, Роберт оказался не чужим человеком для Мартука. В 1964 году, после армии, Роберт женится на молодом враче Кларе Хайруллиной, она жила рядом с Ермоланскими, в переулке. К сожалению, брак, как и у Рашата, оказался недолгим. Клара, с которой я некоторое время состоял в переписке, жива-здорова, живет в Магнитогорске, куда увез ее мой друг. Вот так запутано, сплетено все в жизни, и все пути сходятся в Мартуке. Поистине, пути Господни и судьбы людские неисповедимы.

Но вернемся в 1958 год. Новый год – особенный праздник, и лавировать между компаниями означало рвать себя на части. И тогда меня осенила спасительная мысль – отметить Новый год в Мартуке вместе. С идеей я ознакомил Саню Вуккерта, заводилу нашей компании, тому предложение понравилось, он и другие давние мартукские товарищи давно рвались познакомиться с моими городскими друзьями. Вуккерт обладал быстрым умом, он тут же отметил, что приезд городских парней, да еще с новыми пластинками, дает шанс пригласить самых желанных, капризных девочек – так оно и случилось.

В костяк мартукской компании, сложившейся со школьных лет, кроме меня и Вуккерта входили Володя Колосов, Витя Будко, Боря Палий. Должен был гулять с нами и наш друг Фима Беренштейн, но его пригласили в город. Много лет спустя я не раз встречал в английской литературе фразу о школьном, университетском братстве: «школьный галстук повязывает друзей на всю жизнь», только теперь я оценил мудрость англичан – ничего нет крепче юной дружбы. Гена Лымарь попал в компанию потому, что предоставил свой дом, уговорил родителей уйти в гости к родственникам на два дня, у него была чудесная мать, она многое сделала для того вечера, узнав, какая молодежь у нее собирается. Вместе с нашими девчонками она подготовила прекрасный стол, но об этом попозже. Попал в компанию и Слава Афанасьев, он младше нас, но его всегда тянуло к нам. Позже он часто, выпив, говорил: вы пригласили меня на кабальных условиях. «Кабальные» условия состояли в том, что он должен был следить за радиолой, менять пластинки, отвечал за музыкальную часть и обязывался быть на подхвате: подать, сбегать, убрать. Согласился он с радостью, готовый на все, чтобы только попасть на праздник жизни, как он тогда сам высокопарно выразился. В отношении Славика имелась еще одна «корыстная» цель. Его мама работала шеф-поваром в том самом вокзальном ресторане, куда мы позже водили приезжих девушек на ананасы с шампанским. Она тоже приготовила много интересных блюд для новогоднего стола. Одно дело – готовить дома, другое – на профессиональной плите в ресторане.

А компания, включая городских, получилась не маленькая. Со мной из города приехали трое: Роберт, Рафик и Юрочка Лаптев, сразу покоривший мартукских красавиц. Надо отметить, что мы с детства росли самостоятельными, ответственными и к вечеру готовились основательно и долго. Собрали вскладчину деньги и потихоньку делали закупки: приобрели дивную елку, бенгальские огни, хлопушки. Наверное, самым запоминающимся из застолья оказалось… шампанское, я нашел его в городе. Красное «Цимлянское» в… пол-литровых красочных бутылках. Оно на всю жизнь стало символом того Нового года. В двенадцать часов мы дружно открыли бутылки по числу пар. Я никогда в жизни больше не встречал красного шампанского. Оно появилось снова года три назад – рекомендую.

Лет пятнадцать спустя Валя Комарова, вспоминая тот вечер, волнуясь, спросила меня: «А помнишь, мы тогда пили красное шампанское? Мне никто не верит, что бывает такое, да еще в пол-литровых бутылках. Хитрован Вуккерт тут же назвал его шампанским на двоих». Как такое забыть! Такое не забывается никогда, потому что случается только раз в жизни, хотя мы тогда думали иначе.

Из города мы приехали поездом и с вокзала сразу двинулись в школу на новогодний бал, нас там уже поджидали. Пластинки Роберта оказались новогодним подарком и для мартукских старшеклассников, они вызвали фурор. Впервые в актовом зале школы звучали знаменитые биг-бэнды, впервые – Элвис Пресли, Элла Фицджеральд, Джонни Холидей. Пока мы танцевали, развлекали гостей, знакомили их с местными девушками и своими друзьями, в доме Лымаря его мама вместе с мамой Славика и некоторыми девушками накрывали столы. Минут за сорок до Нового года шумной компанией мы явились на окраину Мартука, где нас уже нетерпеливо поджидали. Вечер сразу набрал темп, в молодости быстро сходятся. Городские парни, оказавшись в центре внимания, были в ударе – шутили, пели, танцевали, Рафик играл на гитаре. В ту пору никто не жаловался на аппетит, но на столе всего хватало с избытком: жареный гусь и курица, свиные ребрышки – Вуккерты накануне забили огромного хряка, любимый всеми нами холодец, зельц из того же кабана, домашние колбасы, жареная рыба, доставленная Петей Качановым с водокачки у Кумсая. Так что новогодний вечер начался, как и задумали – весело, с шутливыми тостами, розыгрышами, с танцами. Всем хотелось танцевать, ведь была такая музыка! Танец в ту пору означал уединение, а не массовку, и уже определились пары, тянувшиеся друг к другу. Странно, на этом вечере присутствовала только одна сложившаяся пара. А остальным представлялся шанс, да еще какой – Вуккерту удалось пригласить самых известных мартукских красавиц.

Зеленоглазая смуглянка Тома Солохо захватила на вечер цыганскую шаль и колоду карт. Гадание ее тоже запомнилось на всю жизнь, и не мне одному. К ней даже выстроилась очередь, всем хотелось узнать свою судьбу, мы стояли на пороге взрослой жизни и вот-вот должны были разлететься из родных мест. Но странно, почти всем выпадала похожая судьба: дальние дороги, казенные дома, неразделенная любовь и ранняя печаль. Вуккерт, заметив, как погрустнели девушки и его друзья, шутя, отобрал карты у Тамары и сказал, переводя все в розыгрыш: «Вы, мадам, не умеете гадать, лучше спойте нам», и протянул ей гитару, мы все знали, что она замечательно поет. Но прекрасная цыганка не поддержала игры и грустно, со слезами на глазах сказала: «Я не виновата, что вам выпадают такие карты, я не вольна над вашими судьбами, карты редко врут».

Прошли годы, и всем стало ясно, что красавица Солохо, которую я больше никогда не видел, умела гадать. Все так и вышло: дальние дороги, чужие города, казенные дома, несбывшиеся мечты, разбитая любовь и печаль, разлитая по всей жизни – и ранняя, и поздняя. Но это ясно теперь, когда жизнь на излете, а многих уже давно нет…

Случались на вечере неожиданные курьезы. Слава Афанасьев, как сурово выразился Вуккерт, серьезно нарушил «контракт» и был отлучен от радиолы, к его неописуемой радости. Славик быстро захмелел и стал через раз ставить «Караван» Эллингтона, уж очень понравилась ему мелодия, которую он слышал впервые. В общем, покайфовал Слава от души. Он с удовольствием появился в зале и стал приглашать на танцы всех красавиц подряд. Славик наверняка прекрасно понимал, что в другой ситуации пригласить таких девушек у него не было никаких шансов. Теперь, по прошествии стольких лет, я думаю, что мы недооценили Славика, он переиграл мудрого Вуккерта, ведь тот предупреждал его ни в коем случае не беспокоить девушек и не надоедать городским парням, а заниматься исключительно музыкой. Наверное, Слава больше всех оценил тот вечер, он сократил дистанцию своего взросления и своего вхождения в число «избранных» Мартука на несколько лет. Славик Афанасьев, ставший известным зубным техником, всю жизнь прожил на широкую ногу, никогда не имел проблем с деньгами, но они не принесли ему счастья. Он тоже умер очень рано по той же причине, что Роберт и Рашат.

Неожиданно в разгар застолья у девушек возник жгучий интерес к персоне Бориса Палия. Поистине, женщина – вечная тайна, непредсказуемая, не знаешь – как, чем вызвать ее интерес. Боре в тот вечер это удалось с лихвой. На столах, по нашим меркам, имелось все, чего только душа пожелает. Мама Славика, конечно, расстаралась, но и наши девушки вместе с хозяйкой дома тоже много чего напекли, нажарили, натушили, настрогали. Отсутствием аппетита не страдал никто, кроме обиженного Славика, многое и девушкам пришлось по вкусу, о ребятах и речи нет. Несмотря на горящие глаза и накалявшиеся страсти, все вокруг уплетали за обе щеки, но девушкам, даже на этом активном фоне, бросился в глаза аппетит нашего друга Бори. Мы, конечно, знали о его возможностях, но впервые оказались за столь богатым столом, где не нужно было себя ограничивать или думать, что кому-то чего-то не достанется. Девушки даже затеяли азартную игру, соперничество – они наперебой любезно, с улыбкой стали обращаться к нему: «Боря, Боренька, пожалуйста, съешь это, попробуй то, это я пекла» – и протягивали то аппетитное ребрышко, то куриную ножку, то грудку гуся или утки. Кто-то подкладывал ему, глядя ласково в глаза, блинчики, фаршированные мясом, кто-то подсовывал домашние соленья для аппетита, иная спешила подлить ему рюмочку, не дожидаясь очередного тоста. Короче, сияющий Боря затмил всех, оказался в центре внимания. Наверное, девушек разбирало любопытство – когда же он остановится. Они даже на время о танцах забыли, облепили нашего друга, окружив его вниманием и заботой. Что, конечно, вызвало у нас жгучую зависть, кому не хотелось получить из этих прекрасных рук хоть пирожок какой-то и услышать при этом: «Съешь, милый, съешь».

Вуккерт, знавший аппетиты Палия, даже ехидно заметил: «Не думал, что порок так легко возводится в добродетель» – но его никто не слышал. Спас ситуацию Володя Колосов, он вынес на большом блюде из вокзального ресторана, откуда была и большая часть посуды, плов, посыпанный рубиновыми зернышками граната, этому его научила мать Славика. Володя чуть ли не силой вернул девушек на свои места, приговаривая при этом: «Плов ждать не любит, плов едят горячим, баранина быстро остывает». Он требовал отведать свое творение, из-за которого он пропустил новогодний бал в школе. Чего-чего, а плова, да такого аппетитного, никто не ожидал, для каждого Володя припас по замечательной косточке. В комнате запахло восточными приправами, в рисе мелькали какие-то черные зернышки, и Володя небрежно давал нам пояснения – это барбарис, это зра, это дашнабадские гранаты, и мы вмиг перенеслись на Восток. Я тут же включил на всю мощность соответствующее моменту популярное в ту пору «Арабское танго» знаменитого Батыра Закирова. Забегая вперед, скажу: я не предполагал в ту минуту, что лет через семь-восемь буду общаться с Батыром Закировым накоротке, а позже наши сыновья станут одноклассниками.

Так закончилась получасовая слава Бориса Палия, и виной тому – плов. Наверное, больше никогда Боря не испытывал к своей персоне такого внимания, да еще такого количества красавиц. Это был его звездный час, его окружал такой гарем! Всю жизнь, попадая на богатые застолья, я мысленно говорил себе – вот сюда бы Борю! Особенно часто я стал повторять эту фразу, когда открылись границы и на морских курортах Испании, Италии, Греции и на Лазурном берегу, где я отдыхал с супругой, нам предлагались щедрые, порою фантастические шведские столы. Шутливая фраза стала семейной, и моя Ирина, никогда не видевшая Борю, иногда в восторге от роскоши столов опережала меня – вот сюда бы Борю! Бори нет уже почти десять лет, и эта фраза оборвалась с его смертью. Но к Боре мы еще вернемся, он все-таки заслуживает отдельной страницы.

Под утро случился еще один курьез. Кто-то громко затарабанил в окно, мы с Вуккертом кинулись к двери, подозревая, что чья-то матушка решила проверить, чем заняты их детки – время было суровое, надзор за нами был. Распахнули дверь, а там огромный милиционер в белом полушубке, строго спрашивает: «У вас все дома? Никто не потерялся?» Мы в один голос – у нас все дома, заходите. А из-за его спины выглядывает улыбающийся Роберт. Оказывается, среди ночи Тамара засобиралась домой, ей строго наказали вернуться не позже трех часов, Роберт вызвался ее проводить, ушли по-английски, не попрощавшись. А на обратном пути он заблудился. Тамара жила далеко, на другом краю села, возле Чипигиных. Плутал, наткнулся на милицию, зашел, представился, фамилия в области на слуху, и его решили проводить, чтобы не замерз, не заблудился, ночь выдалась холодная. Мы пригласили нежданного гостя в дом, появление милиционера вызвало оживление, интерес, усадили его за стол. Парень оказался компанейским, веселым, он очень красочно поздравил нас с наступившим 1958-м годом. Кто-то пошутил, что хорошо начинаем новый год, с поздравления власти, а это, мол, добрая, проверенная примета. Подняли бокалы и за это.

Но вернемся к Боре Палию. Он – мой одноклассник, как и многие в этом повествовании. Учился неважно, пошел работать после семилетки, получил аттестат в вечерней школе, как и большинство в ту пору. Та школа так и называлась – школа рабочей молодежи, в масштабе страны она сыграла огромную роль. Боря отличался упорством, а если точнее, какой-то неистовой упертостью, даже если был и не прав. Как говорили у нас в ту пору – он был себе на уме. Жили мы на одном краю села, их усадьба выходила огородами в степь, прямо на мусульманское кладбище. У них были большой дом, огромный двор, переходящий в необъятные огороды, и даже сад. Двор был полон птицы: кур, индюков, гусей. Держали они и свиней, в загоне всегда хрюкали три-четыре кабана, а рядом с сеновалом вместе с баранами стояли две коровы. Наверное, для того, чтобы содержать столько скота и птицы, его отец всю жизнь работал грузчиком на элеваторе. Сколько помню, у них всегда во дворе на цепи бегали огромные волкодавы, даже в калитку не войдешь, оттого никто из нас никогда не бывал у него дома, а что видели – только через забор. Прямолинейный Вуккерт не раз по-большевистски говорил о Палиях – последние в СССР куркули, пора раскулачивать! Такие шутки бывали у нашего лидера, понимай, как хочешь.

В начальной школе мы учились во вторую смену и зимой возвращались домой уже затемно большой шумной компанией. Однажды после уроков Боря нас удивил, сказав, что остается на открывающийся кружок шахматистов, который организовал директор школы М. И. Горох, математик. Не успели мы рты закрыть от удивления, как Боря объявил нам пренебрежительно, как-то непривычно для своего статуса, свысока, мол, директор пригласил его лично, сказав ему, что шахматы очень развивают умственные способности. Мы поняли, что решение Боря принял не сегодня, в руках у него блестела новая, сияющая лаком складывающаяся шахматная доска. Выходило, что он скрыл от нас новость о кружке, никого не пригласил, а вдруг кто-то захотел бы составить ему компанию? Мы все посчитали, что  Боря поступил нехорошо, да еще выпендривается перед нами, словно уже успел крепко поумнеть от шахмат, а мы перед ним стоим, как дебилы. Первым нашелся, как всегда, Вуккерт, он вроде с большим интересом переспросил: «Я не понял, что шахматы развивают, улучшают?» Боря, не ожидавший подвоха, важно ответил: «Ум, конечно!» – и постучал себя по лбу. Тогда Вуккерт, уже не ерничая, сказал: «Боря, если мозгов нет, то никакие шахматы не помогут, не трать зря время», — и постучал Борю по стриженой голове под гомерический хохот нашей компании.

Шахматы Боре очень быстро разонравились. Боря останется в памяти мартучан как выдающийся спортсмен, страстный поклонник и пропагандист спорта. Лет до сорока пяти он играл в футбол на соревнованиях и страшно обижался, если его пытались заменить. В лыжных гонках он участвовал вместе с молодыми до пятидесяти лет. Всерьез, профессионально, бегал, прыгал, стрелял, играл в волейбол, баскетбол, гонял на велосипеде. Он и в пятьдесят был силен, как в юности, а телом крепок, как профессиональный боксер. Если в шахматы он пошел тайком, один, то в другие виды спорта кого он только не втянул, говорят, у него и теща делала зарядку. Боря вел здоровый образ жизни, пил редко, хотя аппетит не утратил, помню его по своему юбилею, который я отмечал с земляками. Любимой темой у него стал разговор о долголетии, о здоровье – его сбережении, улучшении, сохранении. Боря вполне мог читать лекции на эту тему и в качестве примера демонстрировать самого себя. Он мог бы на глазах у аудитории по сотне раз отжаться или подтянуться на турнике или кольцах, сделать сотни приседаний и даже продемонстрировать шпагат. Он не сомневался, что проживет до ста лет. У меня есть знакомые олигархи, не говоря уже о простых мультимиллионерах, но поверьте, даже среди этих баловней судьбы я не встречал ни одного, столь озабоченного здоровьем, долголетием, как Палий. Вот какие феноменальные кладовщики работали на нашем элеваторе, олигархам не чета. Боря с его упрямством одолел заочно единственный в стране Институт профсоюзов в Ленинграде. Получил редчайшую профессию, редчайший диплом. Я убежден, что девяносто девять процентов руководства профсоюзами республики, области, не говоря уже о районном масштабе, не имели столь вожделенного диплома. Профсоюзам принадлежало все: квартиры, путевки, лечение, заграничные поездки – Боря правильно выбрал институт. Но, имея такой диплом, исхитрился всю жизнь проработать завскладом на элеваторе, а пост этот он занял задолго до поступления в институт. Вот где зарыта тайна – почему?

Перед отъездом Вуккерта в Германию я срочно приехал в Мартук попрощаться со своим другом детства, человеком большого природного ума, оставившим яркий след в жизни поселка. Мы обходили с ним памятные нам места и возле парка, а он рядом с элеватором, наткнулись на Борю. Боря тут же принялся показывать бицепсы, торс, спрашивать меня – перестал ли я пользоваться лифтом по прошлому его совету? Стал настоятельно советовать мне качать пресс, что было абсолютно верно. Вуккерт, понимая, что  Боря забирает драгоценное время прощания, утром он уже уезжал, с грустной улыбкой мудреца перебил его: «Боря, дорогой, отстань от гостя, я знаю точно, он не пресс качает, а мозги. Пойми, Боря, человек с головы кормится». Утром, когда мы прощались у калитки, Шпак, словно продолжая вчерашний разговор, одарил меня еще одной вуккертовской сентенцией: «Береги, дорогой друг, голову, с головы кормишься».

Замечательная мысль, я ее часто повторяю другим. И все-таки мы  Борю  любили, он был верный товарищ, не интриган, на него можно было положиться в любой потасовке – не дрогнет, не побежит. А главное, он всегда хотел перемен, другой жизни и, как мог, стремился к этому. Он тоже уезжал из Мартука, работал до армии с Витей Будко в Рудном, не прижился там, как и Витя, вернулся домой, обзавелся семьей, как говорили у нас – бросил якорь. Он женился на Люде Епифановой, она работала в парикмахерской, я ее не помню, она моложе нас, но двух ее непутевых братьев помню хорошо, они тоже рано покинули Мартук.

Вспоминая Роберта, мы говорили о стилягах. Если в городе еще можно было спорить, кто был первым стилягой, а кто вторым, то в Мартуке эта тема закрыта. Первыми были мы с Витей Будко, а третьим приобщился к нам Боря. Сколько нападок, насмешек, издевательств, официальной неприязни от властей пришлось нам выдержать – не высказать. Казалось, вся работа местного комсомола сконцентрирована на нас. Боря был невысок, коренаст, плечист и с ногами кавалериста. Другой вряд ли бы отважился надеть узкие брюки или длинные остроносые туфли, снова вернувшиеся в моду через пятьдесят лет, ноги у него, действительно, были колесом. Но  Борю это не смущало, он был стоек, ему нравилась новая мода. У него была роскошная велюровая шляпа, и очень ему шел светлый китайский плащ с погонами, который он носил с ярким красным шарфом. А еще Боря заразительно смеялся, его смех слышался за два квартала. Теперь такого искреннего смеха я не слышу уже много лет, даже на концертах юмористов, а тот смех, что вы слышите по телевизору – это подложка, монтаж. Сейчас любая глупая шутка сопровождается таким радостным смехом от звукооператора – мерзость невероятная, давно следовало запретить это как фальшь, а заодно и «фанеру» на эстраде.

У Бори был старший брат Леня, он тоже заслуживает внимания. Не зная об их родстве, вряд ли можно было подумать, что это братья, они отличались кардинально. Леня высок, строен, широкоплеч, с тонкими чертами киногероя, красавец. Положа руку на сердце, не могу назвать второго такого в ту пору, даже наш любимец Валера Парамонов рядом с ним тускнел, столь колоритен был Леня. Леню можно сравнить только со Славой Маринюком, знаменитым сердцеедом, но у того была рафинированная, салонная красота, да и ростом, статью Слава, конечно, уступал Палию-старшему. Леня был брутален, как говорят нынче, настоящий мачо, но он вряд ли об этом догадывался и не использовал столь выдающиеся природные данные. Хотя мы предполагали, что он – любимец местных вдовушек и навсегда засидевшихся из-за войны невест. Сегодня Леня не сходил бы с обложек самых знаменитых глянцевых журналов и был бы лицом какой-нибудь парфюмерной фирмы, например, «Живанши», «Ив Сен Лоран» или любимой мною давно фирмы «Герлен».

В ту пору мы совсем не задумывались, не интересовались тем, кто какой национальности, откуда и как оказался в этих краях. Конечно, сегодня жаль, что мы не расспрашивали родителей, бабушек, дедушек о своей родословной, о своем прошлом. Мы четко были ориентированы на будущее, на светлое завтра и строили коммунизм, тогда он не казался нам несбыточной мечтой. А позади, мы считали, оставалось лишь темное, бесправное прошлое, и оно не заслуживает нашего внимания. Жаль, конечно, что мы так думали, жили только будущим. Судя по фамилии, Палий принадлежали к казакам, которых советская власть уничтожила как сословие, и они, конечно, не упоминали нигде о своих казачьих корнях. Появились они в наших краях, скорее всего, в столыпинскую реформу. Недавно отметили круглую дату этой реформы – столетие, срок, по историческим меркам, незначительный. В пятидесятые годы, о которых мы ведем речь, в Мартуке еще были живы мужики рождения 1880-го и даже 1870 года, надгробья с такими датами я много раз встречал на русском кладбище, когда впервые в шестидесятых побывал на могиле Толика Чипигина. Эти мужики, наверняка, хорошо помнят свой переезд на бескрайние благодатные земли Казахстана. Ясно помню деда Пантелеймона Палия, которому было далеко за восемьдесят, вот он, скорее всего, и был родоначальником рода Палий на казахской земле. Отец Бори 1911 года рождения, участник войны, родился уже в Мартуке.

К чему я затеял экскурс в историю,  в казачье прошлое семьи Палий? Объясню, это, на мой взгляд, самая неожиданная страница в моем повествовании. Дед Пантелеймон Палий, познавший в молодости казачьей жизни, казачьего уклада, передал в генах только одному внуку, Лене, что-то неистребимо казачье. Судите сами.

Представьте себе 1958 год, идет третья послевоенная пятилетка, уже четыре года осваивается целина, трижды был невиданный урожай, резко изменивший жизнь моих земляков. Появились работа, достаток, кругом строились, даже стиляги собственные в Мартуке появились. Удивительное, переломное время. Я вижу, как на экране, нашу танцплощадку в парке. Ни в одном фильме, ни одному режиссеру не удалось передать тот невообразимый колорит времени, смешение всего и вся. В ту пору еще никуда не делись блатные со своей униформой – с невероятной шириной брюками клеш, распахнутыми на груди рубахами апаш, непременными тельняшками под ними. Встречались юноши, молодые мужчины в жарких двубортных костюмах из бостона, удлиненных, по-гангстерски приталенных. Щеголяла молодежь и в скрипучих хромачах, за голенищами которых порою таилась финка, по-местному – пика. Много было ребят в вельветовых куртках на молнии, парней в широченных сатиновых шароварах на казачий манер. И все до одного – непременно в головных уборах: кепках, фуражках, шляпах, кубанках, тюбетейках, картузах, особым шиком почитались форменные фуражки военных, в первую очередь морские и летные. Немыслимо, но человек без головного убора в ту пору считался изгоем. Помню, подружки моей сестры Сании, обсуждая какого-то парня, вынесли ему приговор, сказав: «Да у него и кепки-то приличной нет». Странно, все это как-то быстро рассосалось, и человек без головного убора получил все права в обществе. Правда, вмиг остались без работы мастера по кепкам, фуражкам, папахам, шапкам – таких даже в маленьком Мартуке было человек двадцать.

Много встречалось на танцах и таких, кто был одет во что попало, а точнее, во что мог, что имел. Это я только о мужских гардеробах, а каким разнообразием фасонов, стилей отличалась девичья, женская половина танцплощадки – не перечесть. Женские фантазии во все времена безмерны, особенно при бедности. Не зря говорят в народе: голь на выдумку хитра. Очень колоритно выглядела женская обувь: и шпильки, и танкетки, и босоножки, и лаковые довоенные лодочки, доставшиеся от бабушек, и кожаные чувяки с небольшим каблучком, неимоверно модные сегодня в Европе, тогда их во множестве шили местные сапожники, коих было гораздо более шапочников. Преобладали ситцевые юбки невероятных расцветок: юбки-клеш, юбки-солнце, цыганского кроя, венгерского – ситец в те годы стоил копейки, а портних, белошвеек, просто мастериц всегда хватало. Обязательно надо вписать в этот калейдоскоп и нас, стиляг, и наших последователей, и подражателей обоего пола. Леня всегда приходил к концу танцев и всегда крепко подшофе, исключений не помню. Ни буфет на вокзале, ни чайную у мельницы, ни ресторан напротив Парамоновых, ни «Тихую гавань» у почты Леня не любил и не посещал – как все Палии, он был скуповат. Дома ему вряд ли позволяли так напиться, выходило одно – он уже успел проведать какую-то даму сердца. Леня, конечно, был жених хоть куда, чуть больше тридцати, о его фактуре я уже сказал – вылитый мачо, работу, по тем временам, имел престижную – шофер райпотребсоюза, и для него не существовало слова «дефицит». Кстати, у него первого появилась роскошная чешская «Ява» вишневого цвета, вся в хроме и никеле, таких мотоциклов и в городе-то было два-три, и все у сынков высокого начальства. Вторая «Ява» в Мартуке появилась только спустя два года, у сына судьи, нашего доброго приятеля Юры Акимова, чья мать Нажия-апай в молодости тоже слыла красавицей. Рад, что вспомнил достойную семью, лучшего судьи, чем Акимов, в Мартуке больше никогда не было, народ до сих пор вспоминает его добром.

Наверное, вы чувствуете, как я откладываю и откладываю встречу с Леней на танцах. Потерпите, она того стоит. Появлялся Леня на танцплощадке всегда неожиданно, когда легендарная билетерша Соня Музафарова, помнившая безошибочно, кто пришел на танцы по билету, а кто, одолев высокий забор, и никогда не церемонившаяся даже с самыми крутыми блатными, покидала свой пост. Не думаю, что Леня специально поджидал ее уход на темных аллеях парка, но получалось так всегда. Если в тот день на танцах оказывались люди, впервые прибывшие в Мартук, а таковые всегда случались, они застывали в оцепенении, не понимая, что это могло означать. Столь колоритно выглядел Палий-старший. Он появлялся в скрипучих сияющих лаком хромовых сапогах, сшитых непревзойденным мартукским сапожником Петерсом, в которые были заправлены синего цвета галифе из тонкого довоенного сукна, сшитые самим знаменитым Порублевым. Галифе тоже не простые, а самые щегольские, с максимальной шириной в ляжках, да еще обшитые  на заду тончайшей кожей, которую Лене раздобыл Гимай-абы, работавший на кожзаводе. На галифе, опережая нынешнюю моду лет на пятьдесят, Леня надевал навыпуск алую шелковую косоворотку с перламутровыми пуговицами, подпоясанную узким кавказским ремешком с накладками из серебряных пластин по всей длине. Ремешок, бросавшийся в глаза красотой и изяществом, Леня получил в подарок от чеченцев, строившихся рядом, он всю неделю после работы подвозил им глину для самана. Поверх косоворотки, несмотря на жару, он надевал приталенный шерстяной пиджак в полоску вполне модного кроя. В довершение всего на голове была лихо заломлена настоящая казачья фуражка с красным околышем, а из-под лакового козырька выбивался чуб. Фуражку Леня то ли откопал в сундуках своего деда Пантелея, то ли сшил на заказ, в Мартуке и такие мастера имелись. Ну,  ни дать ни взять – вылитый Григорий Мелехов, хотя «Тихий Дон» тогда был только в романном варианте. А вот кинокартина «Кубанские казаки» прошла недавно, и в Мартуке ее смотрели по нескольку раз, кстати, это один из первых советских цветных фильмов. И не знавшим Палия казалось, что это артист из фильма заявился на танцы, иного они предположить не могли. Пошатываясь, Леня продирался сквозь танцующих к дальней ограде, где скромно подпирали забор девушки-перестарки, хотя вряд ли кому из них было за двадцать пять. Нам, молодым волчатам, они казались старухами, молодость вообще жестока ко всему. На бледном лице лихого казака горели огнем, страстью очень выразительные глаза, многие девушки очаровывались Леней в эти минуты. Но мы-то хорошо знали, что этот взгляд выражал только одно – презрение к мужчинам. Его взгляд говорил: ничтожество, сброд, хамло, рвань, босяки – смотрите, учитесь, как надо одеваться, какую одежку должен носить настоящий мужчина. Иногда он натыкался на нашу компанию, останавливался на миг, оглядывая нас всех поочередно, включая Борю, что-то беззвучно бормотал – разобрать не представлялось возможным. Эдакая песня без слов, Марсель Марсо, которому еще только предстояло стать знаменитым мимом. Но мы понимали Леню без слов – чучела огородные, обезьяны, шуты гороховые. Пороть вас надо, правильно делают, что стригут ваши набриолиненные коки и режут ваши дурацкие штаны. В эти минуты мы ясно представляли, какие жаркие бои происходят в доме у кладбища, и гордились Борей, отстаивавшим и свои, и наши права на моду.

Леня остро чувствовал, что остается один или два танца, и быстро оглядывал ястребиным взором из-под лакового козырька казачьей фуражки затихших девчонок у забора, делавших вид, что не замечают казака-охотника. Каким бы он пьяным ни был, Леня всегда выбирал лучшую в тот вечер. Мы, конечно, с любопытством наблюдали за ним, всегда готовые прийти ему на помощь. Но Леня ни к кому не задирался, да и в Мартуке считалось дурным тоном обижать пьяных. На любой танец, какой бы ни звучал в конце, танго, вальс, линда, Леня шел приглашать. Вот тут режиссеру надо включать камеру. Леня молча подходил к выбранной жертве, делал, покачиваясь, какой-то немыслимый реверанс, очень похожий на те, что делали мушкетеры, размахивая шляпами в глубоком поклоне у ног возлюбленных, а затем протягивал руку, не сближаясь. Наверное, Леня в эти минуты был убежден, что он дает нам, мартукским варварам, еще и уроки хорошего тона. Странно, что никогда ни одна девушка не отказывала ему. Леня далеко и высоко откидывал левую руку с зажатой ладонью партнерши, как в аргентинском танго, и начинал свой танец-марш.

Сейчас создан знаменитый клип с десятью танцами из известных фильмов, есть там и знакомый всем танец Траволты с Умой Турман из «Криминального чтива», думаю, попади танец Палия с любой из партнерш в этот цикл, они смотрелись бы не хуже, чем кинозвезды, уверяю вас. Медленно-медленно, несмотря на любой ритм, он вкрадчиво семенил с партнершей по касательной наискосок через всю танцплощадку, и все пары невольно расступались перед ним. Если они кого-то задевали, Леня неожиданно вежливо говорил: «Пардон», ни от кого в Мартуке я не слышал этого слова, и продолжал дрейфовать, пока не натыкался на забор. Затем разворачивался и отправлялся в обратную дорогу тем же путем, тем же макаром. Завораживающее зрелище! Порою Леня сильно кренился, как подбитый дредноут, казалось, вот-вот рухнет, но такого никогда не случалось. Если оставалось два танца, он и второй танцевал только с той же девушкой, ничего не говорил, не шутил, не шептал на ушко, не соблазнял. Но всегда уходил с танцев со своей партнершей под ручку. «Волшебник», – сказал однажды завороженно наблюдавший за ними Вуккерт. Боря в эти минуты никогда не танцевал, стоял бледный, сжав кулаки, только тихо шептал: «Позор… Какой позор… Убью!» Чем не казачьи страсти, гены они и есть гены.

Завершая страницы о братьях Палиях, обязан вернуться к Боре. Помните, я написал, что он имел редчайшее образование, редчайшую профессию, связанную с профсоюзами. Я намеренно ввел вас в заблуждение, сказав, что  Боря оставил после себя тайну, почему он, имея высшее образование, всю жизнь проработал на элеваторе в скромной должности. Нет никакой тайны, я знаю – почему, мы с ним не раз говорили об этом. Эту тайну я сберег для высокой, достойной концовки рассказа о своем друге легендарном Боре Палие, она добавит новые штрихи к его сложившемуся портрету спортсмена.

По степени прямоты суждений, критическому отношению к власти, системе Боря вряд ли сильно отличался от Шпака, которого я здесь много и от души цитировал. Боря не родился в шелковой сорочке с золотой соской во рту, ничего ему не досталось в жизни на блюдечке с голубой каемочкой. За все, что он достиг, включая образование, Боря заплатил трудом, упорством, всего он добился сам. Не было у него ни толкачей, ни покровителей, да и подличать, подхалимничать, угождать он не умел.

СССР рухнул в 1991 году, но он начал заметно разрушаться уже при Брежневе, как раз тогда, когда Боря получил диплом, открывавший ему дорогу в эшелоны власти. Конечно, еще студентом Боря приглядывался к профсоюзам, с которыми ему предстояло работать. Он никогда не обобщал, не делал политических выводов, скорее из-за врожденной осторожности, чем от трусости. Но еще тогда я понял с его слов, что профсоюзы прогнили гораздо раньше и глубже, чем партия. Это сегодня стало понятно всем, что власть обслуживает только саму себя, блюдет только свои интересы. Но Боря понял это сам, раньше других. Кумовство, блат, казнокрадство, корысть, личная выгода, протекция своему – только этим была занята верхушка профсоюзов на любом уровне. Там и намека на защиту интересов рабочего класса, трудового люда, интеллигенции не просматривалось, Боря изучил их вблизи, как под микроскопом. Особенно он огорчился, увидев жизнь коллег изнутри. На заочном отделении учились в основном функционеры, уже стоявшие во главе профсоюзов на разных уровнях, диплом им нужен был, чтобы не потерять сытую кормушку, и для того, чтобы карабкаться еще выше. Боря рассказывал, как они шиковали во время сессий в Ленинграде, в каких роскошных гостиницах жили, какие траты себе позволяли, какие гулянки закатывали, на которых поначалу и Боря бывал, но быстро потерял к ним интерес.

Конечно, и в области, и в районе знали, где учился Боря, в ту пору такой учет вели, кадровый голод ощущался во все времена. Но никто и не подумал куда-то его приглашать, кадры подбирались по иному принципу, и им вряд ли был нужен энергичный правдолюб Боря Палий. Я часто вспоминаю Василия Шандыбина, депутата первого созыва российской Думы, простого слесаря, яркого трибуна. Шандыбин говорил, что думал, предлагал то, что нужно государству, народу. Власти такой депутат оказался не нужен, и они быстро лишили его мандата. Российская Дума – как говорят в народе, явление вообще уникальное, половина депутатов – миллионеры и миллиардеры, и рвутся они туда по одной причине: спрятаться от закона, чтобы сохранить и приумножить свой ворованный капитал. Вот таким шандыбиным мне и видится Боря в профсоюзах, если бы ему там нашлось место. Но место ему не светило ни при каких обстоятельствах, да и он сам трезво оценивал ситуацию. Помню, он сказал мне однажды: не хочу лезть в грязь, мараться. Может быть, не по-бойцовски, но зато открыто и честно.

 

Несколько личных рассуждений о профсоюзах. Уже скоро двадцать лет, как на постсоветском пространстве появились новые государства, и ни в одном из них нет настоящих профсоюзов. Если бы тот институт, что окончил Боря, действительно был Институтом Профсоюзов и готовил кадры, занятые главным – отношениями труда и капитала, для чего и существуют профсоюзы, то его выпускники сегодня были бы на вес золота. Архиважная профессия для каждого государства. Теперь запоздало становится ясно, что и профсоюзы, и их институты оказались фальшью, фикцией. Все надо строить сначала.

 

 

 

***

 

Я рано стал заниматься боксом, но дальше первого разряда, звания чемпиона города, Оренбургской железной дороги, ЦС «Локомотива» не пошел, меня манили иные просторы. Моим первым тренером в 1956 году был Николай Ли, чуть позже я немного занимался у Александра Перегудова. Актюбинский бокс, на мой взгляд, обязан ему многим. Сама фигура, облик Александра Перегудова притягивали молодежь к боксу. Он был высокий, стройный, я тут же сравнил его с американским актером Грегори Пеком, они были удивительно похожи, помните «Римские каникулы» с Одри Хепберн? Он, как киногерой, был красавец, необычайно элегантен, красиво одевался – франт, одним словом. Думаю, это он, Перегудов, привил в Актюбинске высокотехничный, элегантный бокс, где ставка делалась на технику, движение, скорость, молниеносные нырки, уклоны. В Казахстане есть несколько ярких, заметных боксерских школ, одна из них – актюбинская. Наших боксеров настоящие любители бокса всегда узнают по стилю. У Перегудова было много выдающихся учеников, назову только одного из своего времени – блистательного Кайрата Нургазина, кстати, первого в Актюбинске мастера спорта по боксу, он получил звание ровно пятьдесят лет назад, в 1958 году. Этим я хочу отметить, что большой бокс в Актюбинске имеет глубокие, давние традиции, потому мы и видим сегодня своих чемпионов мира, Олимпийских игр, таких как Галим Джафаров, Ермахан.

Николая Ли, моего первого тренера, конечно, хорошо знают и помнят в Актюбинске, и я хочу поведать вам краткую историю этого талантливого тренера, нашего земляка, актюбинца. Лет пятнадцать назад я смотрел по телевизору трансляцию из Нью-Йорка боев профессионалов за звание чемпиона мира в весе до семидесяти одного килограмма. В этой категории боксеры блистают техникой, но и нокаутирующий удар имеют. В перерыве между раундами мне показалось знакомым лицо одного из тренеров-секундантов. Он был далеко не молод, совершенно седой, но очень подвижный человек, чья манера нырять в ринг, покидать его отличалась таким изяществом и напомнила мне кого-то до боли знакомого. Я стал внимательно вглядываться в экран, особенно в перерыве, когда показывали красный угол, где давал наставления понравившийся мне тренер. И вдруг, когда он, стоя ко мне спиной, сделал какое-то движение, разговаривая со своим учеником, я почувствовал, что это Николай Иванович Ли, мой первый тренер. Я высказал догадку своей супруге Ирине, на что она скептически улыбнулась и сказала: «Ты, наверное, забыл, что боксом занимался сорок лет назад. Разве может человек так долго пребывать в спорте, даже тренером?» Конечно, в ее словах был резон, но что-то мне подсказывало, что это мой тренер, это его почерк, стиль, присущий только ему всю жизнь, как ДНК. Я стал внимательно вслушиваться в голос диктора, когда он в перерыве между раундами рассказывал о боксерах и тренерах, и вдруг прозвучало: Николай Ли! Я не ошибся! Жив был мой тренер, на коне, и его американский ученик в тот вечер стал чемпионом мира. Долгих лет вам, дорогой Николай Иванович Ли!

 

 

 

***

 

Лет пятнадцать назад, когда мои книги выходили миллионными тиражами, издавались одни за другими собрания сочинений в России и на Украине, на меня, наконец-то, обратили внимание и в Казани. И моя жизнь, мое творчество и биография стали предметом пристального внимания, изучения. Татар удивляло все: мое строительное образование, мое казахское происхождение, моя любовь к родным степям, ответная любовь земляков, мое увлечение театром, музыкой, спортом, огромная коллекция современной живописи и, конечно, мои неслыханные для Татарстана тиражи книг, бесконечное переиздание моих романов. Откуда он взялся такой? Из Мартука? Из Казахстана? Чей он сын? Чей он зять? Кто стоит за ним? У нас в Казани отродясь не было среди писателей таких меломанов, театралов, известных коллекционеров живописи. Но от фактов не отмахнуться – романы изданы по десятку раз каждый пятимиллионным тиражом, собрания сочинений можно найти на сайте www.mraul.ru, а в знаменитой Интернет-библиотеке www.lib.ru можно найти не только все мои произведения, но и то, что о них говорят в мире. И в меня стали вглядываться дотошно, появился и знаток моего творчества – писатель Рафаэль Сибат. Он знает все мои произведения, начиная с самых ранних. Это он сказал обо мне емкую фразу: «Рауль Мир-Хайдаров для нас, татар, неоткрытая Америка. Колумбы нужны, Колумбы». Рафаэля Сибата тоже удивляло: откуда у сельского мальчишки, выросшего в бедном поселке в доме с земляным полом, где не было ни одной книги, где свет появится только в 1959 году, такая тяга к искусству, литературе, музыке, живописи? Его интересовало, что сделало меня писателем, почему мои книги издаются гигантскими тиражами, почему в век равнодушия к книге у меня есть свой читатель? И, представьте себе, он все-таки нашел ответ на все эти «почему». И я согласился с ним – он узрел корень, начало всех начал.

Культуру человека формирует среда, семья – убежден Сибат, но какая была у меня среда в нищем Мартуке или послевоенном провинциальном Актюбинске? Конечно, не она способствовала тому, чтобы вырастить человека рафинированной культуры, не говоря уже том, чтобы он стал писателем, творцом собственного мира, который будет очаровывать миллионы читателей. Рафаэль Сибат уверенно сказал: «Рауля Мир-Хайдарова воспитало, создало кино!» Да, да – кино, которое так рано появилось в моем детстве и с которым я никогда не расставался. Кино дало мне то, что не могли мне дать моя семья, моя среда, окружающая меня реальность. Как сказал рано ушедший из жизни Рафаэль Сибат: «Рауль был талантливый зритель, он видел в кино то, что нужно было видеть. Он углядел главное, что сформировало в нем не только мировоззрение, но и вкус, культуру. Именно из фильмов он узнал, какая великая музыка наполняет мир человека, какие шедевры – литературные, живописные, архитектурные – созданы человечеством за века. Из кино он узнал о большой любви, узнал, что такое долг, честь, как и предательство, трусость». Как я говорил, кино в то время было высоко гуманистическим. Кино ценило и воспитывало человеческие идеалы, не путало добро и зло, оно формировало человека духовного.

Процитируем еще раз Рафаэля Сибата: «Раулю Мир-Хайдарову выпал единственный шанс – узнать, увидеть мир через кино, сделать кино своим учителем, ориентиром в жизни, и он не ошибся. Кино вывело его в большую жизнь, большую культуру, большую литературу. Он выдернул козырного туза из колоды под названием «жизнь».

 

 

 

***

 

Мое поколение четко ориентировали не на личный успех, а на то, чтобы быть полезным Отечеству, народу. Оставить след в жизни, важный для общества и потомков, крайне трудно, это удается лишь выдающимся личностям. Это люди, создавшие основополагающие, фундаментальные ценности мира: в религии, философии, морали, эстетике, праве, медицине и, конечно, в технике. Тут вклад личности понятен каждому – это люди, давшие нам свет, радио, телевидение, компьютер, Интернет, пенициллин и т. д. Или такие, как Мухтар Ауэзов, написавший великую книгу «Путь Абая», где миру широко и ярко представлены казахи. В этой книге все о казахах, это энциклопедия их быта, культуры, истории, тут вековые мечты и чаяния народа. Редкий случай, когда художественное произведение стало самой историей народа, столь много вложено в эту эпопею. Если назвать десять главных книг человечества, в список которых в первую очередь входят Коран, Библия и Талмуд, то труд Мухтара-ага, безусловно, в этой десятке. Его книга – достойнейшая визитка казахского народа. Как жаль, что у нас, у татар, нет такой всеобъемлющей книги о нашей нации, как нет ее, к сожалению, у многих и многих народов.

Я привел конкретный пример, что значит «оставить след в жизни». Остальным гражданам, коих миллиарды, включая и меня, очень трудно оставить след во времени, то есть в истории. Даже при жизни нелегко быть оцененным по достоинству. Но у каждого из нас есть реальный шанс остаться в памяти своих современников, и это зависит не от окружения, а от тебя самого, твоих душевных качеств: как жил, каким человеком был, каким другом. Для меня это, может быть, даже важнее, чем стать известным за пределами села. Спорное утверждение, но никого не буду переубеждать, для меня важна оценка земляков. К чему столь длинная преамбула в конце? К тому, что я уже слышу голоса некоторых недовольных мартучан: «Нашел о ком писать, о братьях Гайфулиных, пьяницах, о каком-то Копченом – Коле Карабаеве, загубившем свою жизнь, о каких-то девицах, упорхнувших из родного гнезда полвека назад и ничего не сделавших для Мартука. Про меня надо было писать, про меня!! Я ведь в начальниках всю жизнь проходил, потому как партбилет имел, а теперь вот и в новую партию записался на всякий случай. Зачем писать о Палие, имевшем диплом во власть, но оставшемся на элеваторе?»

Вот бы мне тогда тот диплом, наверное, подумали с завистью многие даже сегодня. Уверен, история с дипломом Бори Палия будет обсуждаться в Мартуке долго. Но я должен признаться, если бы Боря пошел работать в профсоюзы, он уже не представлял бы для меня интереса и не было бы о нем в этих воспоминаниях таких душевных страниц. Карьеристов пруд пруди кругом. Его моральный выбор – поступок, достойный памяти. Признаюсь дальше, карьерный рост тех, кто рвался к креслу, должности, думая только о собственной шкуре и выгоде, ни для меня, ни для литературы интереса не представляют. К сожалению, карьеризм, в худшем понимании этого слова – распространенное явление. А в памяти народной остаются совсем другие люди. Неожиданный пример, который иллюстрирует мою позицию. Я хочу рассказать о Толике Солохе, брате очаровательной гадалки, предсказавшей всем нам в доме Гены Лымаря дальние дороги, казенные дома и раннюю печаль. Кстати, я запоздало признателен Тамаре за название романа «Ранняя печаль», посвященного Мартуку. Толя погиб на том самом красивом озере у водокачки в Кумсае. Он пытался спасти девушку, которая, срывая лилии, выпала из лодки и запуталась в гибких и крепких стеблях дивных цветов, они утонули оба. Мы всей школой проводили их в последний путь. Толя Солоха ничего не успел сделать в жизни, но своим поступком он остался в памяти людей рыцарем, настоящим мужчиной. Такое не забывается. На таких, как Толя Солоха, и держится мир.

Конечно, я слышу и голоса некоторых завистливых татар, тоже из мелкого-мелкого начальства: «Гимай Гайнутдинов? Какой он герой? Почему о нем? Нашел о ком писать, о малограмотном работяге, всю жизнь пропахавшем на тяжелой, грязной, малооплачиваемой работе». Да-да, все верно, это о Гимае-абы, только надо добавить: о фронтовике-разведчике, орденоносце, достойнейшем человеке, воспитавшем пятерых прекрасных сыновей. Это он нокаутом остановил бахвалившегося амурными подвигами в Мартуке в годы войны с вдовами своего родственника, начальника Шайхи Гайнутдинова, развлекавшегося, оказывается, зачастую на пару с другим татарским уклонистом от армии Мухаметзяном Шакировым. Гимай-абы защищал не только свои честь и достоинство, но и честь всех тех, кто не вернулся с войны. Я рад, что в мартукском музее в одном из моих альбомов есть фотография дорогого Гимая-абы, он часто бывал у нас дома, дружил с моим отчимом-фронтовиком. На фотографии Гимай-абы снят со своими детьми, супругой, жаль, что старший сын Раззак, которого помнят, как хорошего футболиста, лет десять назад умер. На фотографии вы увидите, какое у Гимая-абы благородное лицо, какой открытый, честный взгляд. Таким он и остался у меня в памяти.

 

 

 

***

 

Я много ссылался в воспоминаниях на память, но это память индивидуальная, личная, а есть и народная память, в ней откладываются события глубинные, важные. Пример? В этом году страна отмечала шестьдесят семь лет начала Великой Отечественной войны, дату, незабываемую и для Мартука, у нас не вернулись девять из десяти призванных на фронт. Теперь уж кто вспомнит – кто воевал, кто уклонялся, не мог этого знать и я в силу возраста. А память народная, оказывается, все помнит, все хранит. Года три назад я делал поминки своим друзьям, знакомым, просто землякам, у кого в Мартуке не осталось родственников, чтобы помянуть их по мусульманскому обычаю. Идею поминок и списки, кого хочу помянуть, я согласовал с нашим муллой Зияутдином-хазратом. Мой поминальный список оказался не мал, но пришлось и добавить кое-кого по ходу молебна. Отмечали в мае, в дни Победы, за столом были фронтовики, и, слово за слово, речь зашла о далеком 1941 годе. Рядом с муллой сидел человек из города, который, оказывается, в день объявления войны косил сено с моим отцом напротив 35-го разъезда в районе Кумсая. Это к ним прискакал гонец из Мартука с печальной вестью и с приказом моему отцу явиться к вечеру на сборный пункт. Тогда этому парню было четырнадцать лет. Этот человек, Шамиль-абы Шарипов, читавший мои книги, оказывается, давно искал встречи со мной. На следующий день мы с Шамилем-абы поехали на то самое поле и сфотографировались. Ничего на этом пустынном поле не изменилось, если не считать, что текущий рядом Илек иссяк, обмелел, погибает. Но вернемся к поминальному столу. Конечно, после такого неожиданного воспоминания Шамиля-абы все разговоры пошли о войне. Кто с кем, когда уходил на войну. Вот тогда, тоже случайно, выяснилось, кто из татар воевал, а кто с партбилетом в тылу остался. Я несколько раз переспросил у фронтовиков: вы не путаете, может, они позже вас призвались? Те укоризненно посмотрели на меня и почти в один голос ответили: такое никогда не забывается. Война – особое чистилище для мужчин. Поистине – никто не забыт, ничто не забыто!

 

 

***

 

О ком еще хочется написать? Конечно, прежде всего о соседях. О Бектимировых, сейчас один из внуков Рскали-ага и Науши-апа учится в Англии, в Кембридже, туда он попал, выиграв международный конкурс. Уверен, мы будем иметь в лице Нурлана ученого с мировым именем. Очень хочется рассказать о большой семье Исановых, бабушка Сарби-апай больше полувека принимала роды у всех мусульманок, сколько поколений мартучан прошло через ее руки! Адик Исанов, Юра и Булат тоже заслуживают отдельного разговора. Нельзя обойти вниманием соседа Мустафу-ага Сулейменова, бухгалтера райпотребсоюза, его дочерей-красавиц Алиму и Розу. Роза – моя одноклассница, стала врачом, после института осталась в Алма-Ата. Сулейменовых, кажется, тоже не осталось в Мартуке. О Жанбасыновых: Агымбай учился со мною, а его брат Абай – с моей сестрой Санией, общались и наши матери, обе рано овдовели в войну. Совсем не написано о станционных семьях, о начальнике станции Смолове, его сыне Александре. О Павкиных, чья дочь Нина – единственная, кто защищал меня, когда мне угрожало исключение из пионеров. У нее были младшие братья, очень сложные ребята, одного из них рано убили. Конечно, хочется написать о прекрасной семье Верещак. Леша – мой одноклассник, а младший, красавчик Коля, стал зятем Григорьевых. Люду Верещак я случайно встретил в 1968 году в Джамбуле, она работала на вокзале билетершей. Жаль, из большой семьи никого не осталось в Мартуке. Обязательно надо бы написать о Жорике Бапиеве, почти единственном знаменитом лыжнике из казахских ребят, о его красавице-сестре Батиме, работавшей в бухгалтерии райпотребсоюза. Она отличалась не только красотой, но и характером. Батима в юности нравилась многим, и мне тоже. Батима часто возникает у меня перед глазами: в голубом бархатном жилетике, и две длинные черные косы до пояса. У нее счастливая судьба. Она вышла замуж за хорошего парня, приезжего – Усена Жаманшалова, он у нас возглавлял комсомол, потом райком. Многие мартукские женихи, наверное, до сих пор не могут простить ему, что он украл лучшую невесту Мартука шестидесятых годов. Жорик, которого я знал больше по спорту, к сожалению, умер рано, по той же причине, что и Рашат.

О братьях Музафаровых, старшем – Марсеттине-абы, чьей женой была легендарная билетерша тетя Соня, среднем брате Фархетдине по кличке Птын – знаменитом футболисте, левом хавбеке, и о младшем Мише, единственном из оставшихся в Мартуке Музафаровых. Вот о ком мне хочется написать отдельно и с уважением.

 

 

 

***

 

Хочется добавить еще несколько важных штрихов к портрету соседа Убына-ага Берденова. Убын-ага, безусловно, обладал высокой поэтической душой, не зря же он назвал своего старшего сына Лермонтом, в честь Михаила Юрьевича. Не менее интересное имя и у его младшего сына, он и по сегодня живет в Мартуке и зовут его почему-то Женя, но его настоящее имя – Тесей, оно из греческой мифологии, очень красивое имя. Многие ли из нас дают такие роскошные имена своим детям? А Убын-ага ввел в обиход своего народа два редких имени, не всякий профессор-филолог догадается внести такую лепту в историю казахских имен.

Кто помнит Убына-ага, тот без раздумий скажет о нем – большой вольнодумец, правдоруб, правдоискатель, за справедливость на плаху пойдет. Я сам не раз слышал, как он выговаривал местному начальству: я хозяин земли, это земля моих предков! За такие слова тогда запросто можно было голову потерять, но, слава Аллаху, сия чаша миновала его. Умер Убын-ага своей смертью, у себя дома, в своей постели, раны добили танкиста раньше времени. Богатырского вида, богатырского здоровья, казалось, был этот могучий человек. Я очень жалею, что мой сосед-фронтовик не дожил до независимости Казахстана, он был одним из тех, кто еще шестьдесят лет назад, вернувшись с войны, искал свободу своему Отечеству.

С Убыном-агаем связана еще одна яркая культурная страница в жизни Мартука, опять же – эксклюзивная. В пятидесятые годы Москву и Алма-Ату связывала только железная дорога. Убын-ага состоял в каком-то родстве со знаменитой Куляш Байсеитовой, уже в ту пору народной артисткой СССР. Она возвращалась из Москвы после гастролей домой в Алма-Ату. Любой поезд в ту пору подолгу стоял в Мартуке, и мы видели многих известных людей своего времени живьем на нашей станции. Я не уверен, что Куляш Байсеитова давала обещание Убыну-агаю остановиться у него в гостях в Мартуке, но, зная характер своего соседа-орденоносца, предполагаю, что он попросту вынес ее из купе на своих могучих руках, пообещав отправить в Алма-Ату на другой день. Но, как бы там ни было, великая певица остановилась в Мартуке. И с вечера до глубокой июльской ночи во дворе Берденовых шел той, кипели три-четыре самовара, один из нашего дома. Искатели правды редко бывают богаты и благополучны, Убын-ага, хотя и имел работу как фронтовик и орденоносец, жил тяжеловато. Я бывал у Лермонта чуть ли не каждый день, и двери этого дома всегда были распахнуты настежь. Но казахи дружны, поддержат и с тоем, и с похоронами, а тут выпал такой случай встретить высочайшую гостью, да и старался Убын-ага, как обычно, не только для себя. Соседи Бектимировы, Жангалиевы, Сулейменовы, Жумагуловы снесли в дом Берденовых лучшую посуду, самовары, курпачи, бархатные подушки, войлочные кошмы, ковры, а, главное, что было в доме из еды. К приезду Куляш Байсеитовой дом было не узнать. Во дворе под деревьями расстелили кошмы, покрыли их красивыми курпачами, коврами, набросали бархатных подушек, накрыли богатый, по тем временам, дастархан. Во дворе в нескольких казанах, для которых нашелся и баран, на открытом огне что-то жарилось, варилось, тушилось. Думаю, это Рскали-ага Бектимиров вымолил барана в колхозе в счет будущих трудодней. Рскали-ага пользовался большим авторитетом в Мартуке, позже и орден Ленина имел.

А в тихой бархатно-черной ночи под высоким яркозвездным небом Мартука был далеко-далеко слышен голос великой певицы, уважившей и наш поселок, и своего родственника Убына Берденова. Убын-ага, спасибо вам и через пятьдесят семь лет за тот праздник, что вы устроили своим землякам. Пусть земля будет вам пухом, и пусть земляки чаще вспоминают вас. Вы, ваши дела, ваши помыслы – достойны памяти!

И последнее. Те, кто искренне заинтересовался и Убыном-ага, и знаменитой Куляш Байсеитовой, ступавшей по земле Мартука, наверное, спросят, где же в ту пору стоял дом Берденовых? Дом стоял на углу Украинской, где сейчас яблоневый сад Рафхата Шакировича. Дом после Берденовых несколько раз переходил к разным хозяевам. В 1994 году я лично купил эту землю из-за территории у своей родственницы Сафии-апа. Тогда же я приобрел в Москве и привез в Мартук редкие селекционные сорта яблок и других фруктовых деревьев, цветов, кустарников, и в ту же осень заложили сад, и все замечательно прижилось. Сегодня сад в золотой поре, выходит, я невольно заложил сад в память Убына-ага и Куляш Байсеитовой. Если будете проходить мимо этого прекрасного сада, подойдите к забору и вспомните Убына-ага и великую Куляш Байсеитову – они заслуживают этого.

 

 

***

 

Интересный молодой человек появился в Мартуке в 1960 году, он модно одевался, увлекался спортом, имел высокий разряд по боксу. А главное, он оказался общественно активным – занимался в самодеятельности, хорошо пел, выступал на концертах. Я тогда подумал, вот наконец-то появился лидер у казахской молодежи, верил, что вокруг него сплотятся местные ребята. Но… к сожалению, этого не случилось. Наверное, потому, что уж очень влекла этого парня работа во власти. Он быстро вступил в партию, рано оказался в райкоме инструктором, там и проработал всю жизнь. Жаль, какая была поначалу яркая, самобытная, талантливая личность! Я имею в виду Анатолия Табанова. Он сейчас на пенсии, мы иногда видимся с ним, он не потерял прежнего чувства юмора, общителен, как в молодости. Ему есть, о чем рассказать мартучанам, человек он наблюдательный, зоркий. Я от души желаю своему ровеснику здоровья, благополучия в старости, он – наш, родной, мартукский.

 

 

 

***

 

Конечно, подробнее надо бы о Чипигиных. У Толика были братья, старший Володя и младший Федор, хорошо я знал их отца, мать. Толя умер рано, и о том, что он был незаурядной личностью, знают очень мало людей, к сожалению. Он – прирожденный лидер, вожак. Как и Вуккерт – остроумец, за словом в карман не лез. Хочу рассказать случай, чтобы вы оценили его сметку. Толя имел заметный дефект левого глаза, он им почти не видел, но и с одним глазом он оказывался зорче многих. В одну весну, когда стали призывать в армию его ровесников и кругом на танцах разговоры были о том, кого в какие войска призывают, кто-то задает ему нелепый вопрос: Толя, а тебя в какие войска призвали? Другой бы, наверное, сконфузился, осекся, но Чипигин нашелся сразу, на полном серьезе твердо объявил: «Прокопов сказал, Чипигин, ты остаешься дома, будешь бить немцев здесь, на месте». Конечно, большинство поняло шутку, но нашлось трое-четверо ребят, поверивших Чипигину и даже позавидовавших ему. Я сам тому свидетель.

Родные места, родные люди, одна фамилия цепляет другую и мгновенно обрастает историей. Одна может тянуть на рассказ, другая – на повесть, а большинство – на роман. Столь сложны, противоречивы, но всегда достойны внимания судьбы моих земляков.

Прокопов, якобы разрешивший Толе Чипигину бить немцев на дому – военком нашего поселка. Видный мужчина, полковник, очень строгий. Он, наверное, пустил бы себе пулю в лоб, если бы знал, что его единственный сын станет наркоманом, пьяницей, бомжом. От бомжа Прокопова-младшего лапа беды протянулась и к моим родственникам. Правнучка властной слепой старухи Мамлеевой и внучка моей тети Хатиры-апай стала сожительницей и собутыльницей Прокопова-младшего. Такого альянса, такого вырождения рода можно было ожидать от кого угодно, только не от Прокоповых и Мамлеевых, столь высоконравственных людей я в своем детстве больше не встречал. Поистине, пути Господни и судьбы людские неисповедимы.

 

***

Хочется закончить воспоминания на высокой ноте, отдать должное всем жителям Мартука. Задача почти неразрешимая, но я постараюсь, у меня припасен на этот случай редкостный пример. В начале девяностых, когда из-за безответственности наших горе-руководителей рухнула великая страна, одна из двух супердержав мира, вмиг оборвались хозяйственные связи на одной шестой части мира – от Калининграда до Владивостока. Кто остался без топлива, кто без света, кто без хлеба, а большинство окраин лишились всего сразу, даже надежды потеряли. Но жить надо при любых условиях, и каждый спасался как мог. Та зима, о которой я хочу напомнить, пришла в Мартук рано, раньше обычного, и таких трескучих морозов не случалось давно. Но дело не в морозах, к ним у нас привыкли. В тот год Мартук остался без угля, ждали его все лето, но так и не дождались, хотя обнадеживали. В ту зиму сожгли все заборы, спилили во дворах большие деревья, лесополосы вокруг села поредели крепко. В один из декабрьских дней, незадолго до Нового года, на станцию к вечеру завезли несколько вагонов угля для отопления административных зданий. Власти не смогли сразу организовать вывоз угля на объекты, и он остался до утра. Конечно, весть об этом быстро распространилась по поселку. С наступлением темноты многие жители села, у которых было отчаянное положение – нетопленная изба, больные старики, дети – потянулись на станцию. Кто с ведрами, кто с мешком, кто с корзиной, кто с санками, кто со старым корытом на бечевке – за углем, чтобы хоть день-два побыть в тепле, приготовить еду, вскипятить чай. Мне ситуация эта хорошо знакома, так мы жили в войну и после войны, я с десяти лет отирался на станции, добывал уголь возле паровозов или собирал шлак в отвалах. Сегодня у моих земляков не было и таких вариантов, паровозы давно отбегали свое, а горы шлака давно пустили на строительство. О цене угля в нашем детстве я написал в рассказе «Станция моего детства». Там цена кучки угля была явно завышена и стоила нескольких детских жизней.

Понимаю, какой-то нетерпеливый читатель уже кривит губы и говорит: какая невидаль, такие случаи, когда растащили уголь, дрова, зерно, хлеб или иное добро, в дни лихолетья не редкость. Но я прошу нетерпеливых немного подождать. Согласен, такое происходит повсюду и случалось, к сожалению, тысячи и тысячи раз. Но у нас в Мартуке все произошло по-другому, подобного развития событий я не встречал ни в мировой литературе, ни в мировом кинематографе, ни в прессе, даже не слышал ничего похожего. Понятно, мои земляки пошли ночью на станцию по крайней нужде, загнанные обстоятельствами в тупик, в эпоху безвластия, анархии, всеобщего озлобления, при отсутствии перспектив для себя, для семьи даже на ближайшие дни, месяцы. Но, как бы ни был им нужен уголь, тепло, они хотели сохранить свое лицо, им не хотелось выглядеть ворами перед односельчанами, даже если все их преступление составляло несколько ведер угля. У меня не поднимается рука написать хоть одно слово осуждения в адрес тех, кто в ту ночь отправился за чужим углем. Эта ночная сцена на станции моего детства еще крепче сроднила меня с земляками. Пятьдесят шесть лет назад за добытый мною уголь у паровоза меня хотели исключить из школы, из пионеров. Как грустно и печально история повторяется даже в таких мелочах! Понятно, что никто моих земляков поход на станцию не организовывал, не подбивал, слишком быстро развивались события, все случилось спонтанно, в одном порыве. Приготовьтесь. Вот главное, ради чего стоило писать, что в корне отличает поведение моих земляков от людей, принимавших участие в таких событиях, мы ведь уже говорили, что подобное в мире повторялось тысячи и тысячи раз. Мои земляки и тут нашли выход из патовой ситуации. Все пришли за углем в масках, разумеется, не в театральных, каждый скрыл свое лицо чем смог. И это не все. Никто не обронил ни одного слова, каждый молча набивал свой мешок, корзину, свое ведро и так же молча уходил в темноту. Есть фильм Витауса Жалакавичуса «Никто не хотел умирать», в нашем случае напрашивается «никто не хотел воровать». Никто не хотел быть свидетелем и очевидцем чужой беды. Молодцы мои земляки! Я горд вами, что вы не уронили своего достоинства, своего лица даже в такой драматической ситуации. Вот почему я всегда утверждал и буду утверждать, что мартучане – особые люди, у них иной полет, иная высота.

 

Москва,

2006–2008

 

Назад