Назад

Рауль Мир-Хайдаров

Маржанбулак − жемчужный родник

Повесть

Фалин любил поезда. Даже однообразный пейзаж за окном – выжженная жарким солнцем степь и редкие, на одно лицо, полустанки – не раздражали его. Он немало поездил по этой дороге, знал, что и завтра, почти до самого Ташкента, мало что изменится в пути: будет та же одуряющая жара, белые солончаки и редкие кусты саксаула. И все же, даже такая дорога приносила ему радость: мерный перестук колес располагал к размышлениям, воспоминаниям, в пути он не раз встречал удивительных попутчиков и в неторопливых беседах с соседями по купе обретал столь редкое в последнее время душевное равновесие. Однако все чаще Фалин замечал, как люди отвыкают ездить поездами, а если все же едут, то, скорее всего, не по желанию, а вынужденно: или не смогли достать билет на самолет, или погода нелетная. Людей, которые мечтают сесть в поезд, разложить скорее вещи по местам и, переодевшись в спортивный костюм, начинают знакомиться с соседями по купе, предвкушая долгие два-три дня пути и приятного общения, да и просто возможность выспаться за длинный путь, словом, настоящих пассажиров, становится все меньше и меньше… Все спешат, торопятся, и каждый свой шаг примеряют к самолетным скоростям.

Вот и нынешние попутчики Александра Михайловича только сели, как начали на чем свет стоит клясть железную дорогу, несмотря на то, что поезд шел по расписанию, проводник был трезв, дважды в день жужжал пылесосом в коридоре и чай подавал по просьбе в любое время, хотя и не обязан был это делать. Да что там соседи по купе! Казалось, весь вагон заполонил какой‑то нервный народ: то и дело хлопали двери, сновали взад-вперед по коридору недовольные люди, и Фалина, стоявшего у окна, так и подмывало сказать: «Да угомонитесь вы! Перестаньте суетиться. Посмотрите, какой яркий закат в степи. Посмотрите, как возвращается в серых сумерках стадо в аул, и пастуха на верблюде ведь нечасто увидишь, разве что в кино…»

Он пригласил своих соседей, семейную пару средних лет, поужинать с ним за компанию в купе, но те как‑то суетливо отказались и на весь вечер пропали в ресторане, хотя приглашал он их радушно, искренне, да и столик купейный был заставлен всякой всячиной, одолеть которую одному было трудно.

За ужином он с грустью думал, что замкнутость, уход в себя, некоммуникабельность все чаще определяют наши взаимоотношения.

Откуда эта отчужденность, стремление обособиться? Где теряются связи, бывшие когда‑то настолько тесными, что без них не мыслили своего существования? Может быть, бешеный ритм жизни, ставший нормой в последние десятилетия, не оставляет времени на чувство общности, родства с ближними? Думал он и о том, что в его любви к железной дороге, ночным полустанкам, мелькающим за окном огням, есть что‑то старомодное, наверное, даже трогательно-смешное, если глядеть с высот нашего стремительного времени.

Но именно с железной дорогой были связаны самые дорогие детские и юношеские воспоминания, да и позже дорога доставляла немало радостей в жизни, и перечеркнуть все это разом ему не хотелось. Летал Фалин и самолетами, и частенько, но лишь потому, что в тех местах, где он работал, железных дорог, чаще всего, не было вовсе, а служебные командировки в министерство, проектные институты, к заказчику, как неожиданно обострившийся аппендицит, требовали немедленного, безотлагательного вмешательства, тут уж без авиации было не обойтись. Предпочитал самолет поезду он и еще в одном случае: когда удавалось вырваться на отдых к морю. Тут уж хотелось сэкономить каждый день, каждый час…

И все же к месту новой работы, как бы далеко это ни было, Фалин всегда ехал поездом. Только так он мог ощутить расстояние, осознать в полной мере за долгий путь важность и необходимость того или иного объекта, который ему придется строить. Иной раз, когда до места оставалось еще несколько часов езды, он, вглядываясь в мелькавшие станции и разъезды, проселочные дороги и мосты, уже прикидывал в уме, с какими проблемами ему придется столкнуться на месте. Опытный инженер, он знал наперечет все цементные заводы страны, помнил, откуда поступают кислотостойкий и огнеупорный кирпич, лес, металл, оборудование. Частенько, подъезжая к месту назначения, он исписывал в своем объемистом блокноте не один десяток страниц. Это умение, знание, хватка пришли к нему не сразу, годами постигалась строительная мудрость, копился опыт, и еще, может быть, самое главное – ему везло в жизни с наставниками.

В Джизак, к месту нынешней работы, он добрался из Ташкента только к вечеру. Назначения, как всегда прежде, у Фалина на этот раз не было. Точнее, предложений‑то было много, и стройки были интересные, и должности престижные, но как‑то раз попалось ему на глаза объявление в «Строительной газете», что недавно организованный трест «Джизакцветметстрой» приглашает на работу специалистов, и он решил поехать. В том, что работа ему найдется, не сомневался. Его не манили высокие, почти двойные коэффициенты к зарплате – опытного строителя они скорее настораживают. Интерес у него был совсем к другому. Строил он много, всякие объекты повидал, но фабрик по добыче золота, где с конвейера будут сходить бруски с гербом республики, еще не возводил.

Объявление в газете было коротенькое, без подробностей, хотя Фалин считал, что в таких случаях надо бы называть фамилию управляющего трестом, ведь иные фамилии настоящим строителям так же хорошо известны, как актерам имена знаменитых режиссеров.

Сравнение с театром Фалину пришло в голову не случайно. Одна молодящаяся курортница, с которой он познакомился на пляже, оказавшаяся к тому же актрисой, обратила внимание на то, как тщательно он вычитывает объявления о трудоустройстве, и однажды спросила: «Разве можно по газетному объявлению выбрать работу по душе?»

Он ответил, что у работы строителей своя специфика, и если ясно представляешь, чего ты хочешь, то, пожалуй, можно и найти что‑то по душе. Собеседница не хотела спорить, пожала плечами и стала рассказывать Фалину об актерской жизни…

Оказывается, ежегодно после окончания театрального сезона в Москве собираются со всех концов страны актеры, режиссеры, другие работники театра, желающие по каким‑то причинам сменить коллектив, а также главные режиссеры, которые на этой «ярмарке» могут набрать в свою труппу недостающих артистов, осветителей, костюмеров и даже рабочих сцены. Это показалось Фалину интересным. И он, посмеявшись, сказал, что неплохо бы Министерству строительства в Москве или в республиках, где намечаются крупные стройки, иногда проводить подобные «ярмарки». Конечно, слабаки инженеры и не подумали бы поехать на такой «конкурс», зато отважившиеся смогли бы подробнее ознакомиться с условиями предлагаемой работы, разузнать о климате, зарплате, бытовых условиях, словом, обо всем, чего не узнаешь из скупых строчек газетных объявлений. Сколько молодых, способных инженеров, в которых так нуждается любая стройка, дерзнули бы испытать себя в настоящем, большом деле!

Но смотров таких пока не предвиделось, и потому прибыл Фалин в Джизак, почти ничего не зная о предстоящей работе. По дороге из Ташкента в междугородном автобусе узнал он от словоохотливого соседа, что Джизак стал областным центром недавно, два года назад, и не из‑за открывшейся вдруг промышленной перспективы, а благодаря решению освоить гигантскую джизакскую целину, построить здесь совхозы, которые будут выращивать тонковолокнистый хлопок.

Раньше Джизак, дремотный провинциальный городишко на полпути между Ташкентом и Самаркандом, был знаменит только тем, что являлся родиной двух известных узбекских советских писателей. Узнал он также за трехчасовую дорогу, что теперь Джизак превратился в огромную стройплощадку, и чего в нем только не строится: областной театр, центральный телеграф, телефонная станция, гостиница, кинотеатр, поликлиника, и даже заложены два больших жилых массива. Узнал он и то, что за год, в рекордно короткий срок, был пущен домостроительный комбинат, уже выпускающий типовые дома новой серии с повышенными удобствами, рассчитанные на жаркий климат, а самое главное – сейсмостойкие.

Утром в отделе кадров треста он подал женщине за некрашеной конторкой трудовую книжку и сказал:

– Кто как, а я к вам по объявлению… в «Строительной газете» …

Внимательно изучив все записи, кадровичка вопросительно взглянула на Фалина, спросила, какие еще есть документы. Прочитав все бумаги, вдруг улыбнулась и сказала:

– В моей долгой практике не было случая, чтобы вот так, сам по себе, приходил устраиваться на работу главный инженер, их обычно снимают или назначают.

– Меня до сих пор не снимали, – коротко ответил Фалин.

– Верю вам, Александр Михайлович, все увольнения у вас по собственному желанию… Но не слишком ли много для ваших тридцати трех лет? И странно, что вы уже почти семь лет ходите в главных инженерах. У нас в двадцать шесть разве что до начальника хозрасчетного участка можно дорасти. Может, это по той причине, что вы обычно работали «на краю географии», как у нас здесь выражаются?

– Начальником участка, правда, не хозрасчетного, я был в двадцать лет, это отмечено в трудовой. А что касается «переднего края», как обычно выражаются у нас, «на краю географии», то строится ли комбинат в Подмосковье, Сибири или на Дальнем Востоке – плановые сроки строительства везде одинаково жесткие. Далеко или близко мы строим, главное – сдать объект в срок, ну и, конечно, не в ущерб качеству… И потом, там, «на краю географии», постоянно приходится помнить, что Север есть Север, просчетов не прощает ни в каком деле. Поэтому главному инженеру там скидок никаких не делают – ни на молодость, ни даже на неопытность.

– Да я, собственно, ничего против не имею, – согласилась начальница отдела кадров. – Согласна с тем, что молодежь в строительстве должна быстрее расти, чем в других отраслях. Легкое ли это дело – на пустом месте за два года выстроить комбинат, пустить его на полную мощность, да и город преобразовать: одного жилья сколько придется строить. Такое по плечу лишь молодым, крепким. Разве я спорю? И какое же управление вы хотели бы взять?

– Любое, – не задумываясь, ответил Филин. – Можно и общестроительное, и монтажное, могу и сантехническое, кроме разве что управления механизации. Но лучше, конечно, строительно-монтажное. Это мне ближе. Разумеется, если есть такая возможность.

– Есть, Александр Михайлович. У нас все есть, – вздохнула начальница. – В двух управлениях вакантны должности исполняющего обязанности главного инженера, в трех не сегодня-завтра главных снимать будут: завалили полугодовой план. Да и в других пока не лучше, все идут с громадным перерасходом фонда заработной платы. Стройка разрастается, кадров не хватает, рады любому специалисту. Вы пока единственный, кто прибыл по объявлению в центральной газете… Мы и объявление‑то дали, скорее, для очистки совести, чем в надежде, что валом повалит к нам народ. Ну, а с вами…– Она улыбнулась. – Что скрывать, впервые оформляю главного инженера не по назначению. Такие вопросы сама решать я не вправе. Идемте к главному инженеру треста, он и примет решение, а с моей стороны возражений не будет.

Главный инженер, сощурив глаза, внимательно читал листок по учету кадров, что заполнил Фалин в приемной.

– Фалин… Фалин… Александр Фалин… Не ваша ли фамилия мне встречалась в журнале «Рационализатор-изобретатель»?

– Моя, – просто ответил Александр Михайлович.

– Лет пять назад вы, кажется, работали на севере Узбекистана, на строительстве Хивинского коврового комбината, и предложили оголовки–«тюбетейки» для забивки свай? Я верно говорю?

Фалин утвердительно кивнул головой.

– Слышал, слышал от очевидцев, что производительность подскочила ошеломляюще, да и треть свай сберегли от разрушения. Да, до ваших оголовков сваебойка ломала сваи, как спички. Нам сейчас как раз пришлось столкнуться с подобного рода работой на многих объектах Джизака. Конечно, хотим выиграть время. Но ведь зона у нас, сами знаете, сейсмическая, поэтому основание в данном случае – главное. Поможете с внедрением давнего изобретения, Александр Михайлович?

Фалин неопределенно пожал плечами. Да и что говорить, если он еще ничего не видел, не знает, что здесь и как…

– Вознаграждение за внедрение при наших‑то объемах, пожалуй, выйдет даже побольше, чем вы получили в свое время за изобретение. Советую вам подумать, Александр Михайлович. А мы поможем со своей стороны…

Начальница отдела кадров, видя, что они забыли о ней и завели малопонятный неспециалисту разговор, встала и незаметно вышла из кабинета.

Через час, в разгар обсуждения проблем свайных оснований, главный инженер, спохватившись, вдруг предложил:

– А может, Александр Михайлович, пойдете к нам в трест начальником технического или производственного отдела? Я вам гарантирую максимальную зарплату, ну, и все прочее… Жилье, конечно…

– Спасибо, Олег Николаевич. – Фалин поднялся. – За доверие спасибо, но в трест – только ближе к пенсии. Я привык строить сам и, смею думать, умею это делать…

– Значит, управление в Джизаке… Что ж, уже готова документация на строительство завода пластмассовых изделий, завода по ремонту сельхозмашин. Да и с квартирой здесь полегче будет, через два месяца сдаем собственный дом, так что будем соседями. Пишите заявление.

– Извините, Олег Николаевич. Но я приехал на строительство золотодобывающего комбината. Меня, пусть вас это не смущает, интересует золото. И только золото…

– Ах, вон оно что! – рассмеялся главный. – Интересный вы человек, Фалин. На комбинат, значит, хочется? Грешным делом, побоялся предложить вам Маржанбулак… Ведь это в голой степи, в восьмидесяти километрах от Джизака, ни жилья, ни коммуникаций. Ветер с песком пополам, летом жара ниже сорока не спадает, трудности с водой… Правда, скважины бьем днем и ночью, вот-вот должна ударить большая вода, геологи гарантировали, иначе бы никакого смысла не было возводить комбинат и строить поселок для золотодобытчиков. Если все это вас не пугает… Могу только приветствовать… Да туда, Александр Михайлович, начальником любого управления, пожалуйста.

– Нет, – решительно возразил Фалин. – Я не администратор, я инженер. Меня устраивает моя должность. Конечно, хотелось бы, чтобы и начальником был знающий, толковый инженер, а не просто руководящий работник… Я привык иметь дело с деловыми людьми…

– Стройка важная, Александр Михайлович, и не стоит объяснять вам, что и мы в первую очередь учитываем деловые качества людей. А начальник управления у нас есть на примете, опытный строитель. В Маржанбулаке нам нужны надежные кадры…

К обеду пришла вызванная по рации из диспетчерской машина из Маржанбулака, и Фалин, бросив на заднее сиденье свои нехитрые пожитки, тронулся в путь. Молоденький шофер, назвавшийся Азизом, и новенький юркий вездеход Фалину понравились. Азиз дело свое, видимо, знал, из запруженного машинами города они вырвались, к удивлению Фалина, быстро.

– Давно за баранкой? – спросил Александр Михайлович.

– Еще до армии гонял, – с гордостью ответил Азиз.

– Где служил, в каких войсках? – продолжал расспрашивать шофера Фалин.

– В Москве. Два года возил генерала авиации, хороший человек, жалко было расставаться. – Азиз стал рассказывать о службе, о Москве, потом вдруг спохватился: – Вот ведь болтун, заговорился, а спросить, обедали вы или нет, не догадался, извините.

– Я думал, на месте и пообедаем, – ответил Фалин.

– Не спешите. От столовской еды вам, к сожалению, никуда не деться. А сефйчас через три километра будет неплохая чайхана. Это прямо у дороги, сворачивать не надо. Если повезет, отведаем и плова, и шурпы. На худой конец, чаю с горячими лепешками попьем. Народу на этой трассе – тьма, и все норовят пообедать у Махмуда-ака.

Еще издали по скоплению машин Фалин определил, что это и есть придорожная чайхана.

– Наверное, и из нашего управления здесь шоферов немало? – поинтересовался он.

– А что делать, в наших столовых и вам аппетит скоро отобьют. Здесь уж так принято: кто на колесах, так на обед разъезжаются кто куда, и приятелей, конечно, прихватывают.

Пока они обедали, машины разъехались от чайханы. Азиз предложил перейти на освободившийся айван под деревьями, чтобы спокойно, не торопясь выпить пиалу-другую зеленого чая. Невдалеке, сияя начищенными боками, пыхтел трехведерный самовар. Фалин не возражал. И пока Азиз разыскивал пустые чайники и пиалы без щербинок, он забрался на айван, встряхнул курпачу и уселся поудобнее.

В Узбекистане Фалин уже бывал. Пять лет назад знакомый управляющий трестом, в котором они когда‑то работали на реконструкции Балхашского комбината, вызвал его в Кашкадарьинскую область, предложив возглавить монтажные работы. Строили там ковровый комбинат, полностью оснащенный импортным оборудованием. Станки поступили к сроку, по контракту должны были вскоре подъехать и наладчики, а монтажных работ оставалось еще невпроворот. В общем, нужно было выручать коллегу. Фалин уговорил тогда поехать и бригаду монтажников. Края были новые, южные, ребятам интересно, поехали с ним охотно.

Встретил их сам управляющий и прямо из аэропорта повез в чайхану, где специально для них приготовили плов и шашлык. Чайхана сразу пришлась по душе монтажникам Фалина. Тогда они тоже разъезжались на обед кто куда; бывало, километров за двадцать-тридцать гоняли машины и знали наперечет в округе всех чайханщиков. В общем‑то, в чайхане специально обед не готовят, но при любой есть своеобразная кухня, и если находятся желающие, за чисто символическую плату всегда можно получить котел и дрова.

В Средней Азии каждый мужчина – кулинар, и те, у кого есть время, готовят на свою компанию плов или жаркое из привезенных с собой продуктов.

Но в некоторых случаях чайханщики, не особо обремененные работой, готовят к обеду казан плова или казан шурпы. Вот в такие чайханы в округе и ездили ребята Фалина. И хотя еда в чайхане была отменная, плата умеренная – не намного дороже, чем в столовой, местная власть периодически пресекала такое частное предпринимательство. Не раз, проехав километров двадцать до чайханы, где они только вчера обедали и договаривались на завтра, уезжали, что называется, не солоно хлебавши. Огорченный чайханщик с сожалением разводил руками, мол, участковый пригрозил крупным штрафом. Вот тогда, прикинув, сколько времени теряют строители на обед и как неразумно используется транспорт, решил Фалин на собственный страх и риск открыть чайхану для своих рабочих рядом с объектом.

И чайханщика подыскал подходящего – фронтовика Махсума-ака, пенсионера. Должности в штате такой, конечно же, не было, пришлось оформить старика монтажником. Нарушение, разумеется, а что делать?

Соорудили печь, сколотили айваны, навесы, посуду за счет профсоюза приобрели. Идея пришлась всем по душе, так что за несколько дней все было готово. Даже добровольные помощники у Махсума-ака объявились. Только дрова да уголь для самовара и мангала доставали чайханщику, а остальное Махсум-ака, человек в округе уважаемый, добывал сам, разве что иногда машину просил – за барашком в горы к чабанам съездить. И повелось с тех пор: день шурпа, день плов, иногда жаркое или шашлык, а по весне – домлама, и весь обед с лепешкой, чаем – рубль.

Повеселели монтажники, да и старик помолодел, чувствовал себя при нужном деле. Семь месяцев работала чайхана, шутливо прозванная высотниками на парижский манер «У Максима». Но нашелся кто‑то, настрочил бумагу в народный контроль, что, мол, Фалин отбивает клиентов у общепита и держит мертвые души в бригаде монтажников. На один такой сигнал реагируют куда быстрее и эффективнее, чем на тысячу в адрес общепита… И Фалину, и монтажникам досталось тогда… И, хотя ребята уверяли, что с их ведома и согласия числится в бригаде повар и норму его они выполняют с гаком, ничто не помогло. Им сказали, что если бы они Гагарина в бригаду зачислили или работали, предположим, по почину «За того парня» (конечно, предварительно согласовав кандидатуру с райкомом), тогда – совсем другое дело, а повара ни в коем разе нельзя. В общем, даже собирались передавать дело в суд… Во всей этой истории Фалину было больше всего жалко старика – ведь это он втянул Махсума-ака в авантюру. И когда вместо суда вдруг предложили возместить «ущерб, нанесенный государству», – а исчислялся он почти в тысячу рублей, – Фалин вздохнул облегченно и, не задумываясь, внес деньги в кассу. Но еще долго, пока не уехал, чувствовал себя виноватым перед стариком и старался реже попадаться ему на глаза. Так что прелесть чайханы Александр Михайлович знал хорошо.

Разъезженная, с разбитыми обочинами дорога убегала назад, селения встречались не часто, вокруг лежала выжженная степь: пейзаж напоминал скорее Казахстан, чем Узбекистан, сказывалось безводье. Азиз рассказывал о кишлаках, лежащих на пути, показал Богарное, ближайшую от Маржанбулака станцию, куда поступали грузы и оборудование для комбината. «Далековато… Из-за тридцати километров дважды перегружать каждую тонну стройматериалов», – мелькнула у Фалина мысль. Но тут же решил, что проектировщики правы: тянуть новую ветку железной дороги не имело смысла. Готовую продукцию будут увозить раз в неделю или даже в месяц в бронированном автомобиле или на вертолете.

Но все же с обидой, годами копившейся на проектировщиков, подумал: «Конечно, так уж они и расстараются для нашего брата строителя. «Как‑нибудь доставят» – вот и все их решение». Да, строим одно, а у каждого свои интересы: кому – подешевле спроектировать, а кому – понадежнее построить. И, как бы проверяя себя, спросил у Азиза:

– Кирпич поступает на поддонах?

– Я поддоны видел только в Москве, удобная штука, – уклончиво ответил Азиз.

– А цемент, надеюсь, в мешках?

– В прошлый выходной наши комсомольцы работали на воскреснике: пять вагонов цемента неожиданно пришло. Я разгружал вместе с ребятами. Валом, конечно. Пока перевозили, наверное, полвагона по дороге выдуло, зона‑то у нас ветровая.

– Я так и думал, – подытожил Фалин, а Азиз так и не понял, о чем это он.

– Вот здесь вы пока будете жить, – Азиз лихо тормознул возле вагончика под номером «66».

Фалин выпрыгнул из машины, огляделся. Они находились почти в центре хорошо спланированного, с улицами и переулками, городка, состоявшего из типовых бытовых вагончиков. Такого множества новых бытовок Фалину до сих пор видеть не приходилось. Хотя все вагончики были пронумерованы, на бытовках красовались яркие надписи, свидетельствовавшие о ведомственной принадлежности – «Минстрой», «Стальконструкция», «Тепломонтаж», «Энергострой», «Узбекзолото» … И еще, и еще. Приезжий человек легко мог отыскать кого надо. Судя по количеству вывесок, снабжение золоторудного комбината было на высоте, наверное, ни в чем отказа не знали. Эта мысль на миг порадовала Фалина.

Азиз уже внес вещи и ждал у входа.

– В другой половине вагончика, – шофер показал рукой, – живут трое наших бетонщиков. Они из кишлака Яван. Домой ездят только на воскресенье, очень далеко добираться. Народ семейный, солидный, спать ложатся рано, и вам мешать не будут. К слову, готовят они себе сами… Так что, если столкуетесь, вам будет удобнее – не придется думать об ужине или обеде. О вашем прибытии они знают. Ну, как будто все. Утром, в девять, начальник проводит планерку, где и представит вам всех инженерно-технических работников. До свидания, Александр Михайлович. – С тем словоохотливый Азиз и отбыл.

В бытовках Фалин живал не раз, но эта была новой, улучшенной конструкции и планировки: окна, на манер поездных, хорошо открывались и были из небьющегося стекла, отопление спрятано под обшивку стен и настил пола, что и говорить – полный комфорт!

– Жить можно и нужно! – сказал себе Фалин. Распахнув чемодан, достал фотографию и прикрепил кнопками над кроватью, аккуратно заправленной неизвестной пока комендантшей.

С фотографии глядела юная девушка, снятая в строгой школьной форме, при фартучке, которые носили даже выпускницы в уже далекие шестидесятые годы. Эта фотография темноглазой девочки в белом передничке над изголовьем взрослого мужчины порою казалась нелепой, но другой карточки у него не было.

Фалина не однажды спрашивали: сестренка? И он коротко кивал в ответ: да, мол. Но девушка с грустными глазами, едва заметной родинкой на щеке не была его сестренкой. Не была она и женой…

Женился он поздно, в двадцать восемь, когда работал уже главным инженером, а развелся через год с небольшим. Оказалось, что Фалин по натуре – однолюб. Та первая, безответная любовь к милой девочке из соседней школы в провинциальном городке на западе Казахстана осталась в нем на всю жизнь. «Пьянея звуком голоса, похожего на твой» – ничего подобного Фалину так и не пришлось испытать, хотя, как хотелось ему встретить девушку, чем‑то похожую на Тамару. Только однажды он позволил себе заслушаться голосом девушки, в котором уловил волновавшие его некогда нотки, и она тут же почувствовала, что имеет какие‑то ключи к недоступному Фалину.

Вика Кораблева, инженер планового отдела, как и многие на тракторном заводе, который они строили, была влюблена в главного инженера. Еще там ему предсказывали головокружительную карьеру, и, будь он чуть тщеславнее и практичнее, что ли, уже в Павлодаре мог бы стать главным инженером крупного объединения «Тракторстрой». Да и как было не влюбиться в Фалина: молод, порядочен, талантлив. А перспективен – аж дух захватывает. Такому и в Москву перебраться – стоит только захотеть. Хотя поклонников у Вики было немало, настойчиво замуж никто не звал. Она не любила Павлодар, на ее взгляд, он сплошь был населен незамужними женщинами, а мужчины были заняты лишь одним – работой.

Энергии инженеру Кораблевой было не занимать, а уж если женщина что–то замыслит, остановить ее невозможно. Она как движущийся под уклон локомотив – несется, пока есть путь. И вот тактика наступления разработана, кони роют копытами землю, шашки наголо. Вперед! Для начала Вика обменяла свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную, зато на одной лестничной площадке с Фалиным. В любом случае она не особенно проигрывала: долго оставаться в холодном, ветреном Павлодаре не собиралась.

Потом она познакомилась с бабушкой из соседнего подъезда, которая убирала квартиру и вела несложное хозяйство Фалина. Так Вика впервые вошла в квартиру Александра Михайловича и увидела на стене фотографию.

Кораблева, конечно, девушку за сестренку не приняла, однако ничего выдающегося в ней не нашла, только подумала: «Господи, до чего же он наивный! Школьная фотография… А я‑то думала, у него что‑то серьезней в жизни произошло, если он до сих пор не женат».

В общем, она начала осаду, тщательно планируя каждый свой шаг, анализируя каждый прошедший день. Два месяца кряду рассчитывала время по минутам, чтобы случайно не столкнуться с Фалиным в подъезде, этого требовал скрупулезно выверенный план, и, по расчетам Вики, ошибка была исключена. Наконец, долгожданный момент настал. Когда Александр Михайлович однажды утром увидел на своей лестничной площадке Кораблеву, он удивился, что так давно живет с ней рядом и не встречался раньше.

Слишком высока была ставка, потому Вика не торопила события. Но осенью ей повезло: Фалин, сутками пропадавший на объектах, сильно простудился и неожиданно слег с высокой температурой. И когда приехавший врач «скорой» сказал, что возле больного постоянно должен кто‑нибудь находиться, местком упросил Кораблеву, как соседку, подежурить у главного инженера. Ее даже от работы освободили на это время. Фалин метался в жару, подолгу бывал в забытьи, и Вика, как и всякая женщина, прониклась к больному и слабому искренней жалостью. В эти дни вдвоем с бабушкой они привели в порядок очень запущенную холостяцкую квартиру, так что коллеги Фалина, навещавшие главного инженера, говорили шутя: давно, мол, пора Александру Михайловичу завести хозяйку в доме. И, заговорщицки посматривая друг на друга, добавляли: тем более, если такая милая и умелая под боком. Вика, прежде не жаловавшая кухни, поутру бегала на рынок, покупала свежую сметану, молоко, тщательно выбирала курицу. Она готовила наваристый бульон и сама с ложки кормила обессилевшего и исхудавшего Фалина. Две недели она неотлучно находилась рядом с ним, была хозяйкой в его доме. Выздоровевший Фалин смущенно благодарил ее горячо, сказал, что он теперь – в неоплатном долгу перед ней. Ушла она скромно, тихо, как и должно по ее сценарию. Месяц-другой после выздоровления соседа старалась меньше попадаться ему на глаза и на работе, и дома.

Впрочем, это было не так уж сложно: Фалин уходил рано, приходил поздно, постоянно пропадал на объектах. Однажды поздним вечером он вернулся домой прямо с объекта с друзьями. Выпить у него нашлось кое-что, а закусить оказалось нечем, тогда кто‑то и вспомнил о соседке Кораблевой. Вика приготовила быстренько салат, нажарила отбивных, умело, со вкусом накрыла стол, и приятели волей-неволей вновь заговорили про женитьбу Фалина. Пора, мол, кончать с холостой жизнью, видишь, как нужна хозяйка в доме, тогда, мол, и проблем не будет с закуской. Шутили, конечно, но Вика, слышавшая на кухне эти разговоры, и вида не подавала, как ей это на руку.

У Фалина был телевизор – премия, как лучшему рационализатору-изобретателю. Включал он его, правда, редко, не до концертов и фильмов ему было. Однажды, когда его на неделю вызвали в Москву, Кораблева попросила, если можно, оставить ключи: должны показывать многосерийную постановку «Сага о Форсайтах», и ей хотелось бы посмотреть. Фалин не только отдал ключи, но сказал, что она в любой день может приходить смотреть телевизор. Но Вика не особенно надоедала Фалину, появлялась лишь, когда он отсутствовал, к счастью, это случалось часто. После ее визитов Фалин замечал, что на кухне все сияло, ванна блестела, а полы были вымыты. Как бы тщательно ни убирала бабуля, но разве ей было сравниться с Викой? После ее посещений оставалась какая‑то особая, стерильная чистота. Как‑то, отлучившись на день, – а ездил он в дальние карьеры, откуда поступал щебень на бетонный узел, – Александр Михайлович, вернувшись, не узнал своей квартиры: вся мебель была расставлена по‑иному, оттого и столовая, и спальня преобразились, стали просторнее, светлее. Просто неузнаваемой стала квартира. «Ну и рационализатор, не додумался мебель расставить как следует», – с улыбкой подумал Фалин. Он, конечно, догадался, что это затея Кораблевой, бабуле одной передвинуть все это не под силу, да и ни к чему.

Однажды он прилетел из командировки ночью. Веселый от того, что поездка оказалась удачной, насвистывая какую‑то мелодию, он поднялся к себе. Открыл дверь, включил свет в прихожей и услышал шум работавшего вхолостую телевизора. Он тихонько вошел в комнату. Было уже далеко за полночь, передачи все закончились, а Вика, в роскошном голубом пеньюаре, с распущенными волосами, заснула на диване. Фалин присел на краешек дивана, сначала хотел разбудить ее, а потом передумал: зачем – смутится, сконфузится девушка. Поправил сползший с коленей пеньюар, принес ей подушку, накрыл пледом и выключил телевизор.

«Красивая девушка, добрая…» – подумал, засыпая, Фалин.

На Новый год Фалина пригласили в компанию сослуживцы, люди в основном семейные. Оказалась там и Вика Кораблева. Вечер был славный, шумный. За полночь, весело отметив встречу Нового года по местному и по московскому времени, стали расходиться. Погода стояла для Павлодара редкостная: ни ветерка, по–киношному медленно падал мягкий снег. Всю дорогу до дома они дурачились, как школьники, а у подъезда Вика, задохнувшись от бега, спросила:

– Фалин, хотите еще шампанского?

И Александр Михайлович ответил:

– Хочу!

На площадке, пока Фалин рылся по карманам, отыскивая ключ, Вика распахнула свою дверь и сказала:

– Сегодня шампанским угощаю я, потому что очень хочу, чтобы этот год принес мне много радости.

У нее был накрыт стол, в углу стояла наряженная елка, Вика, как сказочная фея, повела рукой, и елка вспыхнула разноцветными огнями.

– Какая ты молодец, Вика! – вырвалось у Фалина. Он даже в ладоши похлопал.

Когда разлили пенящееся шампанское, Вика, подняв бокал, попросила его достать из‑под елки пакет.

– Александр Михайлович, дорогой сосед, это мой новогодний подарок – теплый пуловер из исландской шерсти. Надеюсь, вам в нем будет тепло и никогда больше не придется болеть. Вам болеть, а мне ухаживать за вами, хотя это было совсем не трудно.

Фалин смутился, не зная, что и сказать, но Кораблева не растерялась, засмеявшись, проронила:

– Да не смущайтесь вы так. Восьмое марта не за горами, у вас будет возможность ответить…

Она включила радиолу и в танго, обняв его за плечи, сказала:

– Фалин, милый мой сосед, неужели, кроме бетона, железобетона и стальных конструкций, вы ни в чем не разбираетесь? Я ведь люблю вас, Сашенька, и уже давно…

Фалин молчал, смотрел куда‑то поверх плеча, и Вика на миг растерялась. Чтобы избежать тягостной паузы, она уже хотела поцеловать его, как Фалин вдруг спросил:

– И давно это случилось?

– Давно, Сашенька, – вздохнула Вика. – Давно, уже восемь месяцев.

Фалин улыбнулся:

– А я, Вика, влюблен уже одиннадцать лет, понимаешь, одиннадцать. Когда мы познакомились, она оканчивала восьмой класс, а я учился на втором курсе техникума.

– Это в ту девочку, чья фотография у тебя на столе?

– У меня в жизни не было другой, Вика. Когда‑нибудь, в другой раз, я расскажу тебе о ней, о Тамаре. А теперь я, пожалуй, пойду. Светлеет уже…

Вика протестующе подняла руку.

– Да нет, еще совсем рано… Разве можно спать в новогоднюю ночь?!

Фалин усмехнулся:

– Спать, может, и не придется…– Он помолчал. – Вика… Вика… да ты получше вглядись в меня. Такой ли человек тебе нужен? Ты права, лучше всего я разбираюсь в бетоне, железобетоне, стальных конструкциях, и это меня очень интересует. И сегодня, и завтра, и через десять лет я буду уходить рано, приходить поздно и прихватывать на ночь домой чертежи и сметы. А если сегодня мы живем и работаем в городе, то завтра это может быть палатка или барак, где угодно – в степи, пустыне, тайге, даже в зоне вечной мерзлоты – там, где будет стройка мне по душе. А зачем все это тебе? Я ведь вижу, тебе в тягость даже Павлодар, а ведь это – город. Я мало читаю, не смотрю телевизор, совсем не хожу в театр, и тебе, наверное, меня жаль, думаешь: вот, заела работа человека. Но если бы у меня в сутках было еще двадцать четыре часа, я бы и их отдал делу. Потому что для меня строить – все равно что другому писать музыку, сочинять стихи. Я занят своим делом, а дело, которое ты знаешь и любишь, никогда не в тягость.

Сейчас много развелось знающих дилетантов – просто не перечесть! Все‑то они знают, обо всем наслышаны, а коснись конкретного дела – пшик один. А я строю, понимая, что делаю жизненно необходимое дело. И эта уверенность будет гнать меня с одной важной стройки на другую. Но зачем тебе‑то цыганская жизнь, ведь ты мечтаешь совсем о другом. Так что, не печалься, Вика. Ты красивая, добрая и, как говорят мои коллеги, хозяйственная. У тебя все еще будет прекрасно. А мы останемся с тобой добрыми друзьями, хорошими соседями. – И, поцеловав ее в щеку, он ушел…

Через полгода Фалина неожиданно перевели на реконструкцию одного из уральских заводов. Уезжая, он подарил Кораблевой телевизор. Как и обещал, рассказал ей грустную историю любви к девушке, чья фотография стояла у него на столе. Казалось, их пути разошлись навсегда. Однако это он так считал. Уязвленное самолюбие Кораблевой не давало ей покоя, и она не оставила своих планов. Для начала стала писать такие трогательные письма, что порой ей самой казалось: она безумно влюблена в Фалина, которого теперь иначе как Сашенькой и не называла. Она не забывала поздравлять его с праздниками, прислала на его день рождения только входившие в моду плоские часы «Полет» с перламутровым циферблатом.

Фалин, никогда не знавший такого внимания к собственной персоне, даже растерялся. Но самый большой сюрприз Вика преподнесла Фалину на Новый год – приехала к нему на праздники. Новый год встретили они вместе. И снова Вика объяснялась ему в любви. Говорила, что нет ей без него жизни. Твердила, что они коллеги, и лучше, чем она, никто не поймет его, уверяла, что согласна ехать с ним хоть на край света, жить в любых условиях. А самое главное, она понимает, как свята, как глубока бывает первая любовь, и обещала никогда не корить его за это и всегда считаться с ней.

Два дня Фалин отговаривал ее, уверял, что это пройдет. Сказал даже, что у Тамары, хоть сын учится уже во втором классе, неладно с мужем, и, может быть, скоро она решится оставить его. Но он плохо знал Вику. Оказывается, Кораблева была готова и к этому. Как последний аргумент она протянула ему конверт.

Увидев в руках Вики письмо Тамары, Фалин был сражен.

«Сашенька, дорогой, – писала Тамара, – я очень рада, что в тебя влюбилась такая милая, славная и очень красивая девушка. Мы с ней вместе провели два приятных дня, приятных тем, что они были заполнены разговорами – воспоминаниями о тебе. Вика рассказала мне о тебе нынешнем, известном инженере, а я вспоминала нашу юность, молодость, сорок четвертую школу и наш далекий, засыпаемый по весне тополиным пухом город. Я так была тронута тем, что ты верен той первой нашей школьной любви! Это ведь редкость теперь. Признаюсь еще, все эти трудные годы сознание того, что ты меня любишь, помнишь, несмотря ни на что, давало мне силы жить. Спасибо тебе за это, спасибо за все. Мне грустно, что мы расстались. Но кто знает, были бы мы счастливы вместе? О жизни моей ты знаешь, перемен особых, тем более к лучшему, нет. Наверное, мне давно следовало бы решиться на развод, но ведь у нас сын, и пусть он хоть немного подрастет, чтобы понять все и не обвинять меня, что я лишила его отца. Я думаю, эта девушка, чей визит ко мне – уже благородство, будет тебе хорошей женой. Прости, Саша. И желаю вам счастья.

Тамара»

– За этим ты ездила во Львов? – спросил Фалин.

– Нет, не за этим. Сначала мне просто хотелось увидеть женщину, которую так любят. А когда увидела, не смогла удержаться, рассказала обо всем. Письмо она написала сама. Я об этом ее не просила. Если ты не веришь мне, то ей‑то поверь…

Восьмого марта они сыграли свадьбу. Это был тот подарок, которым Вика предлагала ответить ему в ночь под Новый год. Он вспоминал потом об этом часто и усмехался в душе.

Весь тот год они жили в чистом, опрятном уральском городке в хорошей двухкомнатной квартире. Объем выпускаемой продукции заводу не снижали, несмотря на реконструкцию, и потому Фалин разве что не ночевал на работе. Привыкший к холостяцкой жизни, он был благодарен Вике за уют, тепло, которые всегда ждали его дома. Фалину казалось, что семейная жизнь его течет нормально. Реконструкция подходила к концу, и хотя Фалину предлагали немало мест, он искал стройку поинтереснее. Иногда за ужином они говорили с Викой, куда можно было бы поехать на работу. Но если он называл место где‑нибудь вдали от больших городов, жена только подергивала плечами и фыркала. Она все чаще заводила разговор, что пора бы Фалину добиться должности главного инженера треста. А там, смотришь, года через три-четыре перебраться в министерство, в Москву. Александр Михайлович такие разговоры не принимал всерьез, отделывался шуточками, да и Вика, что называется, не перегибала палки. Она считала, со временем все равно будет так, как она решила однажды в Павлодаре, ведь сумела же она выйти за него замуж, а всего остального добиться гораздо проще.

Решение Фалина поехать в Таджикистан, на Вахшскую ГЭС, стройку уникальную по своим масштабам и чрезвычайно смелую по инженерному замыслу, Вика встретила в штыки, не обошлось и без слез, но поехать она все‑таки поехала. Стоял конец июня, время саратана, самого жаркого периода в Средней Азии. Нурек, тогда еще маленький, пыльный поселок, после зеленого, прохладного уральского городка расстроил Вику донельзя. Выделили им для начала комнатку в вагончике, железная крыша которого за день так накалялась, что дышать в комнате было нечем, даже долгожданная ночь не приносила ощутимой прохлады.

Фалин, уже увлекшийся новой работой, не замечал ни жары, ни мелких неудобств, но Вику раздражало все: и пыль, и жара, и примус, на котором она никак не могла приноровиться готовить, а особенно – жилье без элементарных удобств. Однажды с ней случился солнечный удар, а может, просто перегрелась на солнце, но с этого дня она заладила: мне здесь не подходит климат, нам нужно уезжать. Фалин понимал, что Вика мается от непривычной жары, неудобств, без квартиры, где она могла бы создавать уют, а управление уже заканчивало монтаж пятиэтажного дома, где ему обещали к осени жилье, и потому он решил: пусть отдохнет месяц- другой у моря, а к осени и жара спадет, и дом сдадут к ее приезду, и все решится само собой. Эта перспектива большой радости у Вики не вызвала, но уехать подальше от жары она согласилась. На работе Фалину пошли навстречу: достали горящую путевку в Ялту, и Вика отбыла к морю.

Дней через двадцать Фалину выпала срочная командировка в Москву, в проектный институт: обнаружилась неувязка в чертежах, и следовало согласовать вопросы на месте. В проектном институте претензии строителей приняли безоговорочно, и вопрос был решён на три дня раньше, чем предполагало руководство стройки, да и сам Фалин. И тут, в Москве, как только он получил необходимые чертежи и сметы, ему пришла в голову мысль хоть на денек слетать в Ялту, проведать жену. Разлучились они со дня свадьбы впервые, и, по правде говоря, он очень скучал. Даже сам удивлялся, никогда не предполагал в себе такого. В тот же день, поздно вечером, он вылетел в Симферополь.

Далеко за полночь добрался на такси до Ялты и разыскал санаторий, где отдыхала жена. Справившись внизу у дежурной, где живет Фалина, предъявил паспорт со штампом регистрации и поднялся на второй этаж. Телеграммы он нарочно не дал: хотел сделать сюрприз молодой жене. Постучал раз, другой – дверь не открывали. Фалин, решив, что жена крепко заснула, постучал сильнее, настойчивее.

Раздался совсем не сонный, звонкий голос жены:

– Сейчас открою, Мария Михайловна.

Щелкнул замок, но дверь открыть Фалину пришлось самому. У распахнутого окна застыл сконфуженный мужчина, а Вика, в знакомом ему голубом пеньюаре, стоя спиной к двери, с насмешкой выговаривала ему:

– Трус вы, оказывается, Зурабчик. Побоялись прыгнуть со второго этажа ради покоя дамы, а теперь у меня будут неприятности с дежурной…

Мужчина вдруг улыбнулся и радостно поднял руки в знак примирения.

– Вика, прелесть моя, это вовсе не дежурная, а такой же мужчина, как и я, только он номером ошибся. Верно я говорю?..

Вика резко обернулась. Фалин швырнул на мятую постель цветы и подарки и, не сказав ни слова, вышел. Семейная эпопея его на этом закончилась…

За свою жизнь Фалину пришлось работать в разных краях, и у него выработалось одно бесценное качество: ему не нужно было времени, чтобы приспособиться к северному или южному климату, а тем более к новым обстоятельствам.

Когда начиналась настоящая работа, для него переставали существовать бытовые неурядицы, а на особенности климата, будь то проливные дожди Кондопоги, жара Таджикистана, пыльные смерчи Хорезма или холод Заполярья, он просто не обращал внимания, если, конечно, это не мешало производству. То же было и с работой: трех дней ему вполне хватало, чтобы познакомиться с проектами и финансовой документацией, а объехав раз объекты и ремонтные мастерские, он почти наверняка уже знал, кто из коллег на что способен. И в дальнейшем, как правило, всегда подтверждалось первоначальное впечатление. Воспитательной работой, увещеваниями и разносами в коллективе он никогда не занимался, но умел организовывать работу так, что нерадивым людям – тем, про которых обычно говорят: человек не на своем месте, – работать с Фалиным становилось невозможно. Таких он не уговаривал остаться, хотя на любой стройке всегда не хватало людей.

Когда Фалин учился в техникуме и позже, когда заочно одолел политехнический институт, встречал он много толковых ребят, и не раз они мечтали: вот бы поработать вместе, потому что были единомышленниками и, казалось тогда, могли горы своротить. И всякий раз, когда Фалин писал статью в технический журнал или описывал рационализаторское предложение в информационном бюллетене, он ждал: а ну, да откликнется кто‑нибудь из сокурсников и приедет работать к нему или пригласит к себе. Это ожидание письма-весточки после каждой публикации долго жило в нем, пока однажды, переезжая на новое место службы, он не попал в купе с одним пожилым человеком, оказавшимся писателем. Как водится, разговорились, и когда Фалин посетовал на то, что не откликаются вот друзья-коллеги, писатель с улыбкой сказал: «Голубчик, да я написал десятки книг, по моим произведениям поставлены радиоспектакли, сняты фильмы, пьесы идут, но за всю свою долгую жизнь я не получал писем ни от однокашников, ни от товарищей, которых растерял в молодые годы. Конечно, как и всякий писатель, я получаю письма от читателей, но совсем не так много, как рассказывают мои коллеги, и если быть откровенным, это не те письма, которых я ждал, не о том и не от тех. В каждом письме я надеялся, как и вы, услышать голос из детства, юности, молодости, наконец, но вот проходит жизнь, а такого письма я еще не получил. Не получил весточки и от той, на воспоминаниях о которой держится каждая лирическая строка моих книг, а вы хотите найти друзей по публикациям в специальных журналах. Это же чистейший абсурд».

***

Не тратил времени на раскачку Фалин и в новом управлении… Хотя золотодобывающих фабрик он не строил, а маржанбулакская принципиально отличалась от тех, что он видел на Колыме и в Якутии, но, ознакомившись с чертежами, Фалин нашел сходство с обогатительными фабриками цветных металлов, а такие строить ему уже довелось. Каждый день приходилось наезжать в Джизак: совещания в тресте, заседания, согласования с заказчиками – все это отнимало драгоценное время. Конечно, без всего этого, пока стройка не наберет темпы, никак не обойтись, но даже с таким лихим шофером, как Азиз, много времени уходило на дорогу: путь неблизкий, да и дорога разбита и запружена машинами, особенно не разгонишься. Через неделю на разборе дел в обкоме партии Фалин попросил слова и произнес неожиданную речь:

– Проблем – тьма-тьмущая, но сроки пуска фабрики обсуждению не подлежат, по‑моему, с этим согласны все. Я, как и мои коллеги, считаю сроки вполне реальными и думаю: если стройка наберет заданный темп, мы дадим стране маржанбулакское золото даже раньше. Прекрасно, что нам ни в чем не отказывают, мы можем рассчитывать на любую помощь и содействие. Но время отсрочить никто не вправе, поэтому время надо беречь. Нас в Маржанбулаке – двадцать строительных организаций, а трест наш – в Джизаке, и нам почти каждый день приходится бывать здесь. Посчитайте: два часа сюда, два обратно – и половины рабочего дня как не бывало, а если два совещания, то и день как корова языком слизала. Вот я и прошу четко определить: если совещание действительно важное, пусть оно проходит на месте, в Маржанбулаке. Это поможет нам сэкономить драгоценное время, которое мы урываем у стройки. Есть и другая проблема: заказчик «Узбекзолото» находится в Ташкенте, там же проектные институты и «Стройбанк», поэтому руководителям часто придется наведываться и в столицу, тут уж никуда не денешься. Поэтому от имени моих коллег, хоть они меня и не уполномочивали, прошу обком выделить для строителей золоторудного комбината два вертолета. Имея вертолет, я и мои коллеги выиграли бы самое ценное в данной ситуации – время. Двадцать минут до Джизака, час-полтора – до Ташкента.

Не успел он закончить, как в зале зашумели, заговорили все разом, раздались смешки, а кто‑то громко подал реплику:

– Вот молодежь! Скоро они самолет потребуют.

Фалин, не успевший сесть, не удержался от ответа:

– Самолет у меня на прежней работе уже был…

Это вновь вызвало оживление в зале.

Все ждали, что секретарь обкома осадит делового «мечтателя», но тот вдруг, улыбнувшись, сказал:

– А что, дело говорит молодой инженер. Неделю как пришел в управление, а вот по‑своему уже решает проблему. От заседаний и совещаний, к сожалению, никуда не денешься, но как сберечь время, он продумал верно. Может быть, и мне придется воспользоваться вертолетом, ведь с меня не только за комбинат спрашивают, а и за скот, и за хлопок, и за новый Джизак не меньше. Так хоть почаще смогу бывать у вас… Выездные совещания тоже неплохая идея. Спасибо, Александр Михайлович. А вертолет у вас будет…

Соседи Фалина, как и предсказывал Азиз, оказались людьми степенными. По-русски говорили не так бойко, как его шофер, но для беседы за пиалой зеленого чая словарного запаса вполне хватало. А ужины, которые для Фалина чаще всего оказывались и обедами, затягивались до полуночи, к этому времени жара спадала и ветерок до рассвета нес живительную прохладу. Чаевничая, они обсуждали многое, но чаще всего говорили о комбинате. Фалин, отправляясь на стройку в джизакской степи, знал, что больших проблем с кадрами у него не будет, разве что высококвалифицированных монтажников, высотников и наладчиков найти непросто, но таких специалистов и в столицах пойди поищи. А кадры в Узбекистане есть свои, коренные, потому что нет там покинутых деревень, не стоят немым укором дома с заколоченными окнами. Молодежь охотно остается в селе, не рвется неведомо куда из родных краев. И лишние рабочие руки в окрестных кишлаках найдутся, ведь пришла на узбекские поля мощная техника, и три четверти хлопка уже сейчас убирают комбайнами. Знал он и то, что люди охотно пойдут на стройку в глубинке, потому что работающие здесь будут иметь доступ к стройматериалам. А в Узбекистане любят строиться. Сын только в школу пошел, а ему уже потихоньку начинают возводить дом – хорошая, привязывающая к земле, к отчему краю, традиция.

Дней через десять после того, как Фалин принял дела, участковый милиционер из соседнего кишлака доложил ему, что прораб Файзиев продал машину цемента своему односельчанину, рабочему со стройки. Фалин пообещал разобраться, и вечером, на планерке, закончив обсуждение вопросов, он попросил всех задержаться еще минут на десять.

– У меня есть данные, что один наш прораб продал нашему же рабочему машину цемента, – сказал Фалин в напряженной тишине. – Известна и сумма, полученная за это. В таком маленьком местечке трудно что‑либо утаить. Дело по составу – уголовное, а по сути своей – мерзкое. Какие же вы руководители, если своим же рабочим сбываете краденое? Я знаю, многие пришли на комбинат в надежде, что появится возможность доставать стройматериалы для собственного дома… Думаю, что такую возможность мы изыщем, но только для тех, кто пришел по‑настоящему работать, а не воровать дефицитные материалы. Да, у прорабов всегда есть возможность придержать излишки материалов, и некоторые этим пользуются. Но у нас будет иная форма списания и иная форма поощрения за экономию материалов… Мы с начальником производственного отдела уже готовим положение на этот счет.

Хотите хорошо зарабатывать – зарабатывайте, я только поддержу вас. Не дело, когда подсобный рабочий получает больше инженера, авторитета у такого руководителя не прибавится. Вы спросите, как? Отвечу. На каждой своей работе я, например, кроме должностного оклада и премиальных, получал почти столько же, а иногда и больше, за рацпредложения, изобретения, за внедрение чужих предложений, наконец. Рационализаторские предложения не влияют на фонд заработной платы и оплачиваются по определенной статье, так что – творите, дерзайте, зарабатывайте. От этого наше общее дело только выиграет. Есть еще способ, от которого выиграете и вы, и дело: я имею в виду обучение. Хотя обучение и оплачивается дополнительно, оно входит в ваши должностные обязанности, и я за это буду спрашивать строго. С кадрами, я знаю, особых проблем нет, но беда в том, что пока это малоквалифицированные люди, и средний разряд по управлению просто называть стыдно. К тому же, появись в такой бригаде один-два человека с высшим разрядом, будут они получать почти вдвое больше, чем другие, или, как выражаются рабочие, будут снимать сливки, а это, естественно, вызовет в коллективе протесты. Поскольку рабочие приходят к нам из деревни, вернее, из кишлака и они больше знакомы с сельским хозяйством, чем со строительством, прямая обязанность каждого мастера, прораба, инженера – вести с ними постоянные теоретические и практические занятия.

Академических знаний от рабочих никто не требует, но знать свойства основных материалов, порядок хранения и складирования, погрузки и разгрузки, уметь пользоваться электрическим инструментом и малой механизацией они должны, а научить их этому – ваша обязанность. Бригады у нас в основном комплексные, мы постоянно будем иметь дело с башенными и автомобильными кранами, поэтому необходимо во избежание простоев и несчастных случаев, чтобы все, без исключения, рабочие прошли еще и обучение по строповке и перемещению грузов кранами…

Такие вот задачи стоят перед нами, товарищи инженеры. И они же – варианты вашего дополнительного заработка. А за сбытые на сторону стройматериалы буду спрашивать строго – вплоть до суда…

У меня на сегодня все, и я надеюсь, что визит участкового в наше управление больше не повторится…

На следующий день на всех участках стройки рабочие оживленно обсуждали необычное выступление главного на планерке. Мнения на этот счет были разные, и потому все с нетерпением ждали, что скажет главный на профсоюзном собрании, которое должно было состояться сегодня.

Когда закончилась официальная часть, и был назван состав местного комитета, приступили к прениям. Фалин, выслушав несколько выступлений, попросил слова.

– Товарищи, – начал он, – я внимательно прочитал заявления, написанные в адрес администрации за последние полгода, слушал острые выступления рабочих, беседовал уже со многими из вас, особенно с бригадирами, на чью помощь очень рассчитываю в работе. Все ваши заявления, выступления, разговоры об одном – как будем работать дальше? Не скрою, мне нравится, что наше профсоюзное собрание ведет разговор по большому счету: о главном, о работе. О том, что у нас еще множество неполадок и в работе, и в быту, мы знаем и, по возможности, будем улучшать быт и налаживать ритмичную работу. Какой комбинат строим, вы знаете не хуже меня, и об этом говорить не стоит. Металл, который мы с вами дадим стране, называют благородным, он не ржавеет, не подвластен времени. Хотелось, чтоб и мы с вами на стройке стали чище, благороднее, не ржавели на глазах…

Несколько лет назад я работал в Казахстане, строил там тракторный завод. А еще раньше, в конце пятидесятых годов, там построили металлургический комбинат, и неподалеку от него вырос красивый поселок частных домов с очень некрасивым названием – Вор-город. К чему я это говорю? Да к тому, что вы все ждете от меня, когда я скажу о строительных материалах. Я знаю, и это секрет только для человека равнодушного, что большинство из вас пришло на стройку, чтобы получить строительную профессию и иметь возможность доставать любым способом материалы для личного строительства. – Он сделал паузу, оглядел притихших людей, увидел заинтересованные глаза…– Я не вижу в этом ничего плохого, даже приветствую людей, отважившихся на такое трудное дело. Дом построить – не у каждого духу хватит, сейчас больше предпочитают у телевизоров время проводить. Но… стройка только начинается, а некоторые уже спешат обзавестись материалом, и обзавестись путем нечестным – либо воруют сами, либо покупают краденое. Этому надо положить конец…

Помогать частным застройщикам мы будем, и в первую очередь тем, кто хорошо трудится. Это и будет одна из главных форм поощрения. Вы спросите у меня, откуда же я возьму материалы, чтобы дать их вам? Отвечу. Вот, например… Всем вам нужен цемент, без него дома не построишь. Вы знаете, что грузы прибывают на станцию Богарное, знаете, что разгрузка цемента – дело трудоемкое, вагоны часто простаивают, из‑за этого управление выплачивает огромные штрафы. Цемент к нам поступает свой, узбекский, из Ахангарана, и у нас есть возможность договориться, чтобы подавали его с субботы на воскресенье. Так вот, кто будет принимать участие по воскресеньям в разгрузке и не забудет, что цемент следует беречь, получит его в первую очередь – причем по государственной, а не по коммерческой цене. Наверное, особо отличившимся даже будем доставлять и по кишлакам нашим транспортом. Оплата за разгрузку любых грузов на станции будет аккордно-премиальной, по отдельным нарядам, так что, у кого есть возможность, приглашайте трудоспособных родственников. То же самое с кирпичом: чем меньше он будет биться, тем больше будет попадать его в ваш фонд…

Далее… Много пиломатериалов будет уходить на опалубку. Чем бережнее, аккуратнее вы будете обращаться с ней, тем больше после списания получите леса; в частном строительстве любая доска сгодится, а на опалубку пойдет отборная пятидесятка … Вот такой у нас резерв, товарищи… Тогда, я думаю, к прекрасным кишлакам вокруг Маржанбулака не прилипнет оскорбительное название, которое я и повторять не хочу, – закончил Фалин под аплодисменты свое выступление.

Собрание всколыхнулось. Один за другим поднимались рабочие, инженеры… В некоторых выступлениях высказывались такие интересные, дельные предложения, что многоопытный Фалин не успевал записывать себе в блокнот. Закончили к ночи, и даже разойдясь по баракам и вагончикам, люди продолжали обсуждать неожиданное предложение нового инженера.

Стройка с каждым днем ширилась, двух вертолетов комбинату стало не хватать – дали третий, более вместительный и комфортабельный. Он каждый день с утра вылетал в Ташкент и к вечеру возвращался, а два других сновали между Джизаком и Маржанбулаком.

Фалина, хотя и был он самым молодым главным инженером на комбинате, признали сразу: в каждом вертолете у него было персональное место, его так и называли – «фалинское». Частые совместные полеты в Джизак и Ташкент по‑своему определили отношения руководителей между собой, они, в разной степени, но сдружились, понимали один другого, и на планерках редко когда спорили, да и то только по принципиальным вопросам, а мелкие утрясали меж собой. Да и сами планерки проходили вдвое быстрее, чем обычно: в дороге они успевали обсудить часть проблем, согласовать мнения.

К концу года Фалин первым в тресте ликвидировал огромный перерасход фонда заработной платы – тяжелое наследство, доставшееся ему от прежнего коллеги, – и даже получил некоторую экономию. Фалин считал, что по‑настоящему стройка начнется только тогда, когда объем и ритм позволят работать в две-три смены, а это время было уже не за горами. К такому «часу пик» следовало подойти без задолженностей, отладив весь производственный процесс.

На планерках в своем управлении он видел, как горячатся его молодые прорабы: «Чего вы хотите от нас, Александр Михайлович? Ежемесячные и квартальные знамена присуждаются нашему управлению, и не похоже, чтобы кто‑нибудь мог реально конкурировать с нами. И выработка у нас выше всех, а по новой технике и рационализации мы одни освоили трестовский план. Да что там план! Ведь попасть к нам в управление даже рабочим непросто, хоть конкурс объявляй. Берем только тех, за кого ручаются наши рабочие, да и то им ждать иногда приходится, текучки практически нет». Все это было верно и полностью соответствовало истине, но Фалин умел находить слабые места в делах каждого, указывал на резервы. А самое главное – нацеливал каждого на долгую работу, до самого завершения комбината. «Начинать легко, – говорил он, – все едут с надеждами, принимаются за дело горячо, но не все, бывает, выдерживают до конца. А важно удержать темп, не сбиться, сберечь в коллективе каждого».

На одну из планерок Фалин пригласил табельщицу. Тоненькая, хрупкая девушка Мавлюда, как и большинство рабочих, родом из кишлака Яван, пришла в отдел кадров, когда там был главный. Просилась она в арматурщицы, а инспектор советовала пойти в отделочницы, говорила – там будет легче. Но девушка твердо стояла на своем – только к арматурщикам, она видела в кино, как интересно там работать. Фалину понравилось упорство девушки, он пригласил ее к себе в кабинет. Усадив на диван, стал расспрашивать, чем привлекла ее стройка, почему хочется именно к металлу. Оказалось, что мечтает Мавлюда поступить в политехнический институт, и для этого хотелось бы иметь с места работы справку повесомее, а труд ее, мол, не страшит. Фалин, почувствовав в девушке твердый характер, неожиданно предложил ей… пойти в табельщицы. Он долго объяснял, почему на данный момент считает эту работу особенно важной, и девушка согласилась.

Фалин часто брал Мавлюду с собой на объекты или давал ей машину, но девочку с толстой тетрадкой в руке, вчерашнюю школьницу, никто на стройке не принимал всерьез. Вообще‑то, мало где смотрят на табельщиц всерьез, какая там у них работа: поставил крестик – и все дела. Когда же Фалин предоставил Мавлюде слово на планерке, по кабинету пробежал удивленный шепоток. Но она сделала такое сообщение, что сотрудники были просто ошарашены. Подробный анализ за три месяца по каждому участку и управлению в целом показал, что потери рабочего времени составили около двух тысяч человеко-часов. Да еще Мавлюда, хорошо знавшая почти всех рабочих – кто приходился ей родственником, кто соседом, кто знакомым, – прокомментировала:

– Садыков не вышел в пятницу, потому что водил корову к ветеринару; прораб Файзиев отсутствовал в понедельник – отвозил тещу в Ташкент. А Джураева не было на работе целых два дня: ездил, видите ли, сватать невесту для сына…

Все сорок минут кабинет главного инженера содрогался от смеха. Когда Мавлюда закончила, Фалин поблагодарил ее и продолжил планерку.

– Мавлюда провела тщательный анализ, и сделала это очень своеобразно, но смех смехом, а потеря тысяч часов рабочего времени всего за три месяца должна нас насторожить. Я понимаю: Файзиеву не отвезти тещу в Ташкент никак нельзя, тут свои обычаи, молодого зятя могут упрекнуть в неуважении к родне. Садыкову отвести корову к ветеринару тоже нужно, за него никто этого сделать не может… Всем надо, у всех объективные причины, и я по‑человечески всех понимаю, но…

Расскажу вам случай из моей практики… Начинал я мастером на строительстве Чимкентского завода фосфорных солей, мне тогда только восемнадцать после техникума стукнуло. Вот однажды каменщица, труженица, каких мало, говорит: «Сашенька, я завтра и послезавтра на работу не выйду». Я ей отвечаю: «Хорошо, тетя Даша, только, если что, скажите на всякий случай, вам, мол, в ЖЭК или к врачу надо было…» – «Да нет, – отвечает тетя Даша, – никуда мне не надо, с утра посплю подольше, потом стирку затею, а послезавтра уж по магазинам да по базарам похожу». Я удивился: «Как же я вас с работы, мол, отпущу, это ведь явный прогул». А она отвечает: «Поставишь, милок, никуда не денешься», – и достает из кармана тетрадку: завела, говорит, с тех пор как я мастером у них стал.

«Вот, смотри, отпрашивались все, кому не лень: кто на день, кто на полдня, а ты, добрая душа, всех отпускал. Федорова, скажем, которая у тебя чуть ли не целую неделю после обеда отпрашивалась, живет со мною в одном доме, и я знаю: ни в какой ЖЭК ей не надо – по базарам да по магазинам мотается, а то к моему возвращению стирку развешивает во дворе. Так и большинство других. И, выходит, что теперь – мой черед гулять, чтобы не думали остальные, какая я дура.

Сунула мне тетрадку в руки и ушла. Просмотрел я ее записки – все точно, так оно и было, и если по‑честному, пришла пора и ей пару деньков отдохнуть, оплата‑то из общего котла.

После такого случая и я завел тетрадку. Отпрашивается кто, говорю: хорошо, я вас отпущу, а эти четыре часа вы отработаете, ведь сколько раз бывает нужно остаться после работы на час-другой, а то и в воскресенье выйти, чтобы к понедельнику другой бригаде фронт работ обеспечить. И как рукой сняло: через месяц у меня уже никто не отпрашивался, да и в бригаде лад появился.

Надеюсь, все уразумели, что Мавлюда сегодня не случайно выступила и историю из личной практики я не просто так рассказал.

Со следующего месяца приступаем к двухсменной работе, и каждый трудовой час должен быть на учете…

Осень в Узбекистане богата свадьбами. Как только отвезут последнюю машину хлопка на хирман, считай, каждую субботу трубят в ночи карнаи. Двух свадеб в одном кишлаке, как бы он велик ни был, одновременно никогда не бывает, потому что на торжество приглашают все село. Люди на стройке работали из всех окрестных кишлаков, и почти не было субботы, когда бы Фалина не пригласили на свадьбу. За всю свою жизнь он не побывал на стольких свадьбах, сколько за одну осень в Маржанбулаке.

Его соседи по вагончику, с кем он и ужинал, и коротал за разговором не часто выпадавшие свободные вечера, люди тактичные, никогда не расспрашивали Фалина о семье, хотя он и чувствовал, что им непонятно, как это тридцатилетний человек живет без семьи, без детей…

А ведь сын Тамары, школьник, мог быть его сыном…

На маржанбулакских свадьбах ближе к полуночи, когда ждали прибытия машины с невестой, Фалин вдруг уносился памятью далеко-далеко, в город, запорошенный по весне тополиным пухом, когда приятели называли его Санек, а она, единственная, – Сашенькой. И прошедшее казалось Фалину таким нереальным, что он вдруг начинал сомневаться: да было ли оно, это удивительное время, да еще с ним, которого теперь за глаза часто называли просто «главный».

И рисовалось Фалину в мареве знойной среднеазиатской ночи заиндевевшее узорчатое окошко, и в середине, как в рамке морозных узоров, неправдоподобно красивое оттого девичье смеющееся лицо в мужской заячьей шапке-ушанке, с выбившейся из‑под нее непокорной прядкой смоляных волос.

Тамара…

Именно такой она всегда вспоминалась ему – той, которая стучалась к нему в окошко пятнадцать лет назад.

Их познакомил бокс.

Стоя в коридоре перед зеркалом, Санек корчил себе рожи, разглядывая безобразный синяк, нагло расцветший чуть не на половине фалинской физиономии и уже наливающийся спелым фиолетовым цветом, как вдруг в зеркале всплыло незнакомое девчоночье лицо в обрамлении тугих завитков темных волос.

– Больно? – неожиданно участливо осведомилось видение, и теплые пальцы чуть коснулись фалинского украшения.

Сашка сперва опешил, но услужливая память тут же поднесла ему чью‑то напыщенную фразу:

– А, ерунда. Бокс – спорт мужественных.

Гордо выпяченная грудь послужила иллюстрацией к великому изречению. Видение, прыснув, растаяло, но зато накрепко засело в памяти прикосновение теплых пальчиков и низковатый, чуть с хрипотцой, голосок.

Сколько помнил себя Саша, так ласково и участливо его никто ни о чем не спрашивал, разве что с издевкой. Дело в том, что отца Фалина в родной деревне не любили, даже и по имени, не то что по отчеству редко кто называл. «Куркуль» – это прозвище крепко пристало к Фалину-старшему. Отец был мастером на все руки: и плотничал, и столярничал, и часы, и швейную машинку мог починить, и валенки свалять, и сапоги стачать… А дом у них в Аксае был на загляденье: весь в резных наличниках, крытых поверх краски еще и специальным лаком, чтобы служил дольше и краше было. Свиней они меньше четырех не держали, корова была особой голландской породы, за телочкой от нее весь район охотился, и давала она молока вдвое больше, чем соседские. Короче, не дом – полная чаша, живи да радуйся. Но не слышно было в нем ни смеха, ни веселья, разговаривали только о деньгах. Работящ, головаст был Михаил Прокофьевич, золотые руки имел, да жадность его все переборола, и застила она глаза на все лучшее, что было в нем, оттого и пристало это ненавистное – Куркуль.

Так получилось, что за отцовские грехи чаще всего приходилось страдать сыну. Хотя и добрый был малый Саша Фалин, всегда делился и пирогом, и дефицитной жилкой для рыбалки, а все равно – Куркуленыш. Пока был мал – терпел, сносил, а класса с пятого дрался чуть ли не каждый день, не разбирал – старше ли, сильнее ли обидчик. Тогда и пристала к нему еще одна кличка – Лютый, потому как дрался зло, люто, умело.

Фалин не любил Аксай так же, как не любили жители его отца, и мечтал как можно скорее вырваться из дома. После семилетки, не спрашивая разрешения родителей, он забрал документы из школы, сел на крышу почтового поезда и поехал поступать в строительный техникум в соседнем городке. Фалину-младшему казалось: уйдет он в город, получит место в общежитии – и забудется унизительная жизнь в Аксае, отомрут ненавистные клички. Но не тут‑то было, учился‑то в техникуме из поселка не он один. Через полгода в общежитии все знали, какой богатый и жадный у Фалина отец. Все, что он привозил из дома, куда наведывался по воскресеньям (а мать тайком от отца не жалела для единственного сына домашних припасов), съедалось старшими ребятами в первый же день, и вместо благодарности выговаривали еще: чего, мол, мало привез. Не жаль было Фалину съеденного, хотя сам потом перебивался целую неделю с хлеба на воду, обидно было, когда среди недели кто‑нибудь, распахивая пустую тумбочку, язвил: «У Куркуленыша не разживешься». Были в общежитии ребята, у которых на дверцах тумбочек висели замки и которые ни с кем посылками не делились, а вот донимали его одного. Снова, как в Аксае, Фалин начал драться, и снова всплыла кличка – Лютый. Он и в секцию бокса записался, чтобы ловчей было расправляться с обидчиками.

Бокс в провинциальном городке, где он учился, был спортом номер один. Чуть ли не в каждом жэковском подвале работали секции бокса, не говоря уже о спортивных залах училищ, техникумов, заводов. Удивительно, сколько соревнований проводилось тогда за год, и все они собирали множество зрителей. Особенно популярными были соревнования на приз парка культуры. Устраивались они в день открытия парка – были некогда такие долгожданные, после долгой зимы, весенние праздники. Приз был весьма экстравагантный. Победители получали специальный жетон, дающий право ходить бесплатно весь сезон на танцы. А тогда на танцплощадках играли настоящие авангардистские джазовые оркестры, и попасть туда, если заранее не позаботился о билетах, было делом куда как не простым. И, конечно же, жетон, дававший право беспрепятственного входа на манящую танцплощадку, был ценим, как ничто другое. Впрочем, владельцам жетонов редко приходилось предъявлять их при входе: город знал своих кумиров в лицо. И джазисты, лишь слегка уступавшие в популярности боксерам, не отказывали какому‑нибудь чемпиону в просьбе повторить взвинтивший зал фокстрот или томное танго, а это уже считалось высшим шиком.

Весной, оканчивая третий курс, Фалин выиграл турнир на открытии парка и в один вечер стал знаменит. Он, мало кому известный спортсмен, выиграл у самого Карима Халиулина, мастера спорта, призера многих соревнований, и вместе с жетоном получил приз самого техничного боксера. Выиграл в трудном бою, уверенно, не оставив боковым судьям никаких сомнений в своей победе.

После соревнований, слегка припудрив ссадины и кровоподтеки на лице, он, впервые пользуясь жетоном, в разгар вечера пришел на танцплощадку. Разговоры на танцах были только о трех раундах, которые безнадежно проиграл непобедимый, казалось, Халиулин. На первый же «белый танец» Фалина пригласила Тамара. Она вновь, как когда‑то, коснулась горячей ладошкой ссадины на щеке и спросила: «Больно?»

С этого вечера они стали встречаться каждый день. Жили рядом: пять минут хода от общежития до ее дома с высоким, в четыре ступени, крыльцом. В дни тренировок она часто приходила к окончанию и дожидалась его в маленьком скверике во дворе техникума.

К весне, оканчивая техникум, Фалин уже знал, что получит направление в Чимкент. С Тамарой они, казалось, обговорили все: за год, пока она окончит школу, Фалин должен постараться получить квартиру или снять комнату. В Чимкенте решили сыграть маленькую свадьбу, там же она собиралась поступать в педагогический институт. Все было решено, предстоял лишь год разлуки.

Провожали Фалина в Чимкент шумно, пришли товарищи по команде, сокурсники, Тамара с подружкой, верные болельщики. Проводами заправлял Халиулин, с которым Саша в последние месяцы как‑то сблизился, может, оттого, что Карим стал ухаживать за Эллочкой Богдановой, подружкой Тамары, и они повсюду бывали вместе. Когда объявили, что до отхода поезда осталось пять минут, у Тамары повлажнели глаза, она сказала:

– Сашенька, милый, целый год – это так долго…

В Чимкенте он попал на строительство завода фосфорных солей, стройку важную, и ему сразу выделили отдельную комнату, а будь он женат, наверное, предоставили бы и квартиру, организация оказалась солидной. Работа отнимала у него много времени, о боксе и думать не приходилось, хотя, чтобы получить желанный значок «Мастер спорта», столь популярный в те годы, нужно было выиграть лишь еще одно крупное соревнование.

По вечерам он усиленно готовился в институт, хотел сделать сюрприз Тамаре – уже в этом году поступить на заочное или вечернее отделение местного политехнического.

Она писала ему часто, расспрашивала о городе, где им предстояло жить, радовалась, что с квартирой проблем не будет, радовалась его премиальным, советовала ему без нее для квартиры ничего не покупать, в общем, дело шло к свадьбе, и оставалось подготовить к этому факту родителей.

Незадолго до октябрьских праздников Тамара прислала восторженное письмо. Сообщала, что у них уже зима, залили каток, а в этом году очень модно парное катание, и у нее с Каримом, на зависть всем, получается лучше всех – они такое выделывают на катке, что посмотреть на них по вечерам собирается публика, и городская газета рядом с этюдом о зиме даже поместила их снимок. Писала о том, что сшила красивый костюм для спортивных танцев. Фалина не настораживало, что Тамара часто бывает с Каримом, и что в письмах совсем не упоминалась Эллочка. Но перед самым Новым годом, когда целую неделю не было долгожданного письма, он получил растерянное послание от Богдановой. Эллочка сообщала, что Карим проводит время с Тамарой не только на катке, а появляется с ней повсюду: в кино, на танцах, на вечеринках, и, похоже, отношения их больше чем приятельские. Она предупреждала – если он не хочет потерять Тамару, пусть бросит все и срочно приезжает.

Новый год был на носу, с начальством о недельном отпуске он договорился давно, и Фалин, не мешкая, выехал. Заснеженный город встретил его предновогодней суетой. Без труда ему удалось устроиться в гостинице, номер оказался просторным, с телефоном, и Фалин подумал, что завтра пригласит в гости Тамару, друзей. Обзвонив старых знакомых, он узнал, что новогодний вечер сегодня встречают у Халиулина.

При появлении Фалина шумное новогоднее веселье моментально стихло, как это бывает почти всегда, если появляется нежданный и нежеланный гость. Приятели Карима уже начали нехорошо переглядываться, когда Халиулин, чтобы разрядить обстановку, объявил, что приглашает всех на улицу – салютовать Новому году ракетами.

– Цветными? – спросили девушки.

Карим кивнул головой и, показывая на полную коробку гильз, сказал, что стрелять может каждый, кто пожелает. Забава всех взбудоражила, тут же бросились одеваться, а самые нетерпеливые вместе с Каримом поспешили на улицу даже без пальто. На какое‑то время Фалин с Тамарой остались в комнате одни.

– Тома, милая, уйдем отсюда, прошу тебя, – Фалин держал в своих ладонях ее руки.

Она помолчала, затем высвободила руки и положила ему на плечи.

– Саша, ну зачем ты уехал, у нас все было так здорово.

– Уйдем, Тома, и все будет по‑прежнему. Через несколько месяцев мы не расстанемся ни на день. Только наберись чуть‑чуть терпения. Хочешь, я приеду на Первое мая?

Он обнял ее за плечи и поцеловал. Фалин почувствовал, что сейчас самое время увести Тамару. Торопливо отыскал ее пальто, сапожки. Когда он, как маленькую, одевал ее, вошел Карим.

– Тома, ты уходишь?.. – спросил удивленно.

Она растерянно выронила варежку и, не пытаясь поднять ее, молчала.

Карим поднял варежку и переспросил, уже волнуясь:

– Ты уходишь?..

– Не знаю, – ответила Тамара, и глаза ее повлажнели.

– Успокойся…

Карим хотел усадить девушку в кресло, но Фалин потянул ее к двери.

Уходя, она как‑то виновато глянула на хозяина дома.

Карим неожиданно преградил им путь.

– Саня, я не люблю, когда уводят моих гостей, тем более без их согласия.

Фалин попытался оттолкнуть Карима, но тот уже не шутил, и тогда Фалин ударил его, вложив в удар всю свою злость, обиду, отчаяние.

Карим, не ожидавший этого, рухнул на зеркальный паркет. И вдруг Тамара, еще минуту назад ко всему равнодушная, кинулась на Фалина и стала хлестать его по щекам, повторяя в истерике:

– У-у, Лютый, ненавижу тебя, ненавижу…

Карим тяжело поднялся и, глянув на своих мальчиков, ожидавших знака, сказал:

– В своем доме с гостями счеты не свожу. Уходи, Саня…

Окончив школу, Тамара уехала учиться в Оренбург и через полгода неожиданно для всех, а больше всего для Карима, вышла замуж за своего преподавателя.

Преподаватель, красивый, импозантный мужчина, на пятнадцать лет старше Тамары, скрыл, что ранее был дважды женат и что у первой жены растет сын. Бывшие жены донимали молодую семью, и она бы, наверное, распалась, как вдруг муж Тамары по конкурсу получил вакантное место в одном из институтов Львова, и Тамара укатила далеко от отчего дома.

Лет через десять после этого злополучного Нового года у входа в бар гостиницы в Алма-Ате, где он остановился, Фалин столкнулся лицом к лицу со своим бывшим соперником. Карим несколько погрузнел, поседел, но по‑прежнему выглядел привлекательным мужчиной. Вечер, начатый в баре, они закончили утром на холостяцкой квартире Карима, теперь известного алма-атинского архитектора. Всю ночь проговорили о Тамаре, о давних днях в далеком провинциальном городке.

Подвыпивший Карим признавался, что не раз мысленно просил прощения у Фалина, особенно когда у него самого не сложилась семейная жизнь и пришлось расстаться с любимым человеком. За вечер Карим несколько раз повторял заповедь, которую некогда внушала ему бабушка: «Не зарься на чужое. Чужое не принесет счастья…».

***

Однажды проездом Фалин заехал на денек к своим старикам и по дороге в город встретился с Эллочкой Богдановой, единственной школьной подружкой Тамары. По правде говоря, в располневшей солидной даме Фалин никогда бы не узнал тоненькую девочку, за которой давней весной ухаживал Карим Халиулин. Но та узнала его сразу, окликнула издали. Она искренне обрадовалась встрече, и когда он обронил, что сегодня вечером уезжает, сумела отговорить его и пригласила в гости. Эллочка вышла замуж за одноклассника, в свое время парня не столь заметного, как Карим, но человека надежного, любившего ее, оказывается, чуть ли не с первого класса.

В доме этой удивительно дружной счастливой семьи Фалин провел незабываемый вечер, в чем‑то предопределивший его дальнейшую жизнь. Весь вечер они рассматривали школьные фотографии, вспоминали давние проказы, балы, танцы, друзей… Оказалось, что Эллочка все эти годы переписывалась с Тамарой, и та не раз интересовалась у Эллочки, как сложилась жизнь Фалина, где он? В письмах она признавалась подруге, что не задалась у нее семейная жизнь, говорила, что виновата перед Фалиным, которого, как подтвердило время, любила. С мужем Тамара жила плохо. Сказывалась разница в возрасте, да и попивал бывший учитель крепко, а выпив, становился брюзгливым и ревнивым до тошноты. Только общая радость – сын – еще связывала двух, по существу, уже чужих друг другу людей.

Благодаря стараниям Эллочки они стали переписываться с Тамарой. Фалин даже летал во Львов, просил ее бросить все и уехать к нему вместе с сыном. Тамара тогда сказала: если любишь – жди. Мальчик был очень привязан к отцу, и только сын удерживал отца от той грани, за которой человек падает в пропасть алкоголизма. Переписка оборвалась, когда Фалин женился на Вике Кораблевой, но и тогда она часто присылала поздравительные открытки.

О разрыве его с Викой Тамара узнала не от Фалина. Вика написала злое, оскорбительное письмо во Львов, и Фалин неожиданно получил большое трогательное послание от Тамары, которое еще больше сблизило их.

Теперь у них с Тамарой, кажется, все было ясно. Сын ее, рослый и не по годам крепкий мальчик, бредил морем и после восьмилетки решил пойти в одесскую мореходку.

Только спустя пятнадцать лет, проведя через столько испытаний, судьба решила свести их вместе.

Зиму Фалин ждал с нетерпением. Именно зимой должны были воплотиться в жизнь замыслы молодого главного инженера.

Комбинату, который будет перерабатывать сотни тонн руды в день для извлечения граммов золота, нужны гигантские хранилища переработанных отходов. И построить такие хранилища, в десятки квадратных километров, дело непростое: нужно перерыть горы земли, опоясать хранилища прочной дамбой, подготовить надежное основание, чтобы не загубить вокруг хлопковые поля, поскольку отходы комбината смертоносны для плодородной земли.

Земляные работы обычно стараются провести летом, но работать в голой степи под открытым небом, когда жара под пятьдесят, а то и больше – сложно. Машины раскаляются – страшно притронуться, пыль стоит сплошной стеной, и через каждые полчаса работы необходим часовой перерыв. А главное, как задует ветер – отсыпаемую землю уносит, словно ее и не было. Почему‑то все эти сложности не были учтены ни проектировщиками, ни специалистами.

Фалин, которому уже приходилось работать в суровых условиях, предложил перенести земляные работы на зимний период. Ведь зима в Узбекистане мягкая, недолгая. Он представил техсовету расчеты, схемы рыхления грунта взрывами на тот случай, если зима вдруг окажется суровой. По предположениям Фалина выходило, что за три зимних месяца они могли выполнить объем работ вдвое больше, чем в обычных условиях, весной и летом. Зимой проще было и отсыпать, и трамбовать дамбу – не уносило ветром сотни кубометров разрыхленной земли.

В управлении приняли его предложение о новой технологии, но в штабе строительства при обкоме партии это вызвало реакцию, похожую на ту, когда он запросил вертолеты. «Земляные работы зимой? Когда есть долгое лето? Не абсурд ли?» – возражали коллеги.

Кроме всего прочего, и заказчики оказались сверхосторожными и наложили запрет на предложение главного. Но Фалин и не думал сдаваться. Нашлись у него единомышленники в Ташкенте, в проектном институте, дали заключение, что вполне возможно и даже экономически выгодно отсыпать дамбу в зимних условиях. С этим заключением Фалин поехал к секретарю обкома, некогда поддержавшему его идею с вертолетами.

Специально для секретаря обкома Фалин организовал техсовет, куда пригласил представителей проектного института из Ташкента, а также лучших своих механизаторов, имевших опыт работы с мерзлым грунтом. Фалин утверждал, что риск невелик: если даже они не уложатся в срок, то отстанут от графика строительства не более чем на два-три месяца. Но строительство хранилища идет отдельно и не влияет на возведение комбината, поэтому сроки эти большой роли не играют. Идея увлекла секретаря обкома: что ни говори, а предполагалась двойная производительность на земляных работах, а это сулило миллион рублей экономии и высвобождало так необходимую рабочую силу.

В конце концов, Фалин получил «добро» на эксперимент.

Прежде Александр Михайлович в основном строил промышленные объекты, каждый из которых был по‑своему уникален. Возводить дома ему не приходилось, да и не было особой тяги: отпугивали однотипность, стандарт и косность в организации столь простого, на его взгляд, строительства. Когда строится промышленный комплекс стоимостью в сотни миллионов рублей, работают до пятнадцати специализированных организаций. Это понятно. Ведь здесь и масштаб, и объемы… Но когда элементарный панельный дом возводит почти столько же организаций, а вырастает он по пословице «у семи нянек дитя без глазу», – этого Фалин понять не мог. И тем приятнее было удивление главного, когда впервые за долгую свою практику он увидел, что город для золотодобытчиков строится совсем по‑иному.

На огромной площади нового города были сначала выполнены все земляные работы: построены дороги, введены на поверхность коммуникации – газ, вода, канализация, телефон, вырыты котлованы всех будущих зданий.

Короче говоря, строители получили идеальную площадку – все под рукой, даже башенные краны не нужно каждый раз демонтировать, проще перегнать по временным путям к новому готовому фундаменту. Такого Фалин прежде не встречал. И на митинг по случаю закладки первого дома на этой удивительной площадке он шел с волнением.

Выступали многие, но больше всего Александра Михайловича поразила речь одного молодого рабочего. В руках он держал какую‑то бумажку, наверное, как бывает, заранее подготовленное и согласованное выступление, решил Фалин. Однако, выйдя на трибуну, рабочий сунул шпаргалку в карман, поправил выгоревшие волосы и, волнуясь, сказал:

– Товарищи! Здесь до меня многие говорили о том, каким красивым будет молодой Маржанбулак. Некоторые говорили, что он не уступит тем «голубым городам», о которых слагаются песни. Скажу вам честно: я объездил много этих «голубых городов», именно песни и позвали меня когда‑то в дорогу. И скажу прямо: не очень‑то удобны и красивы эти города. В одном из них, например, через центр города проходит железная дорога, и как это «удобно» – можете себе представить. Другой, не менее знаменитый город, пересекает наискось мощный сибирский тракт. Ошибки эти исправить уже нельзя. Да и дома там понастроили типовые, и зимой зачастую в квартирах топят «буржуйки». Но главное даже не в этом. Наш город, наверное, будет красивым, начали‑то строить по‑хозяйски. Хочу сказать о другом… Если о нашем городе сложат когда‑нибудь песню – а я в это верю, – то главными в ней должны стать слова, что живут здесь золотые люди, люди доброй души, а не просто золотодобытчики. В тридцатые годы мой отец строил новые города, которые назывались соцгородами, потому что предполагали новый быт, новые социальные отношения между людьми. Я хочу, чтобы наш Маржанбулак стал городом коммунистических отношений между людьми. Хочу, чтобы он был на радость трудящемуся человеку, чтобы не было в нем места блату, бюрократизму, карьеризму. Чтобы не было в нем пьяниц, тунеядцев, людей равнодушных.

Молодой рабочий сошел с трибуны под бурные аплодисменты. Фалин, аплодируя вместе со всеми, подумал: «Вот таких бы побольше в горсовет нового Маржанбулака…»

Так сложилось, что в управлении Фалина работали в основном выходцы из двух кишлаков. С рабочими из поселка Яван он даже занимал вагончик и, что называется, делил кров и пищу.

У мощной строительной организации большие возможности, это поняли прежде всего председатели колхозов, откуда к Фалину шло пополнение. Поначалу председатели заезжали к соседям Фалина по вечерам и за ужином или за пиалой кок-чая заводили при Фалине разговор издалека. Есть, мол, под носом бросовая земля, да нет сил самим привести ее в порядок, вот если бы парочку бульдозеров да парочку скреперов пустить туда на недельку… Хорошо бы поставить в мастерские на ремонт несколько машин… Отгонять в город на завод – далеко, долго, да и ремонт нынче делают никудышный, жаловались председатели. Фалин никогда не отказывал в таких просьбах… Зато, если случались перебои с продуктами, снабженцы, зная, кто лучше всех ладит с окрестными колхозами, бежали к Александру Михайловичу. И Фалин звонил председателям, договаривался, выручая общепит, который клял почти каждый день.

Главный знал, что все его рабочие, кто при машине, в перерыв разъезжаются в разные концы, туда, где можно прилично поесть. Да и сам он с Азизом старался при случае пообедать у Махмуда-ака. Каждый месяц, визируя бумаги на списание горючего, Фалин испытывал мучительные угрызения совести, но вновь, как в Кашкадарье, открыть чайхану на собственный страх и риск не решался.

И все‑таки чайхана у него появилась.

Как‑то приехал к нему по неотложному делу председатель колхоза из Явана, и Фалин пригласил его пообедать.

Когда они вышли из столовой, председатель шутя покачал головой:

– Бедный Александр Михайлович, с таким питанием, да без хозяйки – пропадешь. Все, с завтрашнего дня беру над тобой шефство, будешь обедать у меня дома.

– Одному‑то скучно есть, вот если бы с друзьями, а у меня их вон сколько, – обвел Фалин рукой толпившихся у столовой рабочих, – тогда другое дело, – сощурился лукаво.

– У тебя что, какой‑то план имеется? – спросил председатель, за год общения научившийся понимать Александра Михайловича с полуслова.

– Конечно. Не мог бы ты, Кудрат-ака, открыть у нас что‑то вроде чайханы? Чтобы обед был как обед: шурпа, плов, шашлык, чай, лепешки. Помещение, котлы, навесы, все, что требуется, я организую за два дня и транспортом обеспечу… Только корми моих людей, как меня собирался, да и колхозу, думаю, лишняя копейка не помешает. Ребята зарабатывают – грех жаловаться.

– Договорились, – коротко заключил Кудрат-ака, а что слово узбекских председателей надежное, Фалин знал.

Зима неожиданно выдалась необычайно суровой. Фалину не раз пришлось прибегать к помощи взрывников с рудника. Часто ломалась техника, он день и ночь пропадал в ремонтных мастерских. На первых порах упал заработок механизаторов, замаячила угроза сорвать план, а это значит – потеря квартальной премии, к которой уже все привыкли.

Но чем труднее приходилось, тем лучше работали люди, потому что доверяли своему главному инженеру, верили в его идею. Фалину не нужно было упрашивать ремонтников остаться во вторую смену, чтобы экскаватор или скрепер, вышедший из строя, утром опять ушел на полигон. Хотя идея отсыпать дамбу зимой принадлежала главному инженеру, в управлении его поддержали, значит, взяли на себя ответственность. На партийном собрании секретаря обкома заверили, что зимой отсыплют дамбу с наименьшими затратами и высвободят на лето технику, так необходимую стройке. Сооружение дамбы обещано было закончить к марту, так и записали в социалистическое обязательство.

По ночам, возвращаясь в вагончик, Фалин видел яркие сполохи электросварки: домостроительный комбинат монтировал дома круглосуточно. Каждые пять дней бригада монтажников сдавала отделочникам четырехэтажный дом, а бригад таких работало двадцать.

Вглядываясь в яркие огоньки, Александр Михайлович с улыбкой думал: может быть, вот сейчас собирают мою квартиру, мой дом, куда приедет Тамара.

Маржанбулак – «жемчужный родник». Ей очень понравилось название города, где они будут жить. Фалин не раз расспрашивал старожилов о происхождении поэтического названия местечка. Каждый рассказывал свою историю. Кудрат-ака предполагал, что в горных саях – речушках, где били ледяные родники, сверкала на солнце жемчугом чистая вода. А крупицы золота, попадавшиеся здесь, добавляли сияния. Рассказывают, что название и навело геологов на мысль внимательно изучить горы вокруг Маржанбулака, и результаты превзошли самые смелые прогнозы.

Весной, когда они отсыпали дамбу в обещанный срок, Фалина приняли в партию. Вручая ему билет, секретарь обкома, давший Александру Михайловичу рекомендацию, сказал:

– Знаю вашу любовь к масштабам, новым проектам и не хотел бы с вами расставаться. Да и вам, наверное, не захочется покидать наши места. Могу предложить по окончании возведения золоторудного комбината любое строительство на выбор. Подумайте… Работы у нас – непочатый край, сами видите…

Вагонный городок, словно цыганский табор, медленно, но шумно снимался с места… Рабочие перебирались на новый строящийся горнорудный комбинат. Рядом с вагончиком Фалина в плотном ряду бытовок появилась брешь – трест монтажников снялся с места первым.

По плану на месте временного городка должна была раскинуться заводская площадь. И отъезжающие старались поскорее освободить место для строителей. Почтальоны безуспешно разыскивали адресатов в таявшем с каждым днем городке.

Однажды, случайно проходя мимо почты, Фалин услышал, как сокрушалась письмоносица…

– Пять телеграмм поступило сегодня, с ног сбилась, разыскивая людей, куда ни пойду, говорят: те вчера выехали, те с утра…

– Может, и для меня у вас что‑нибудь есть? – спросил он на всякий случай. – Фалин моя фамилия…

– Знаю, знаю, что вы Фалин, – махнула рукой почтальонша. – А как же, конечно, есть и для вас… Не телеграмма, правда, а письмо…

Он едва не выхватил из ее рук конверт, узнав Тамарин почерк.

Присев от волнения на крылечке, подумал: «Успеет к празднику пуска», – и разорвал конверт.

Письмо было коротким, давно Тамара не писала так лаконично.

«Саша, дорогой мой!

Я знаю, ты ждешь меня. Наверное, мне суждено приносить тебе горе… Я не приеду…

Рассказала все сыну, иначе не могла… Ведь взрослый, должен понять… Он понял, но ты бы видел его глаза… Просил не оставлять отца, иначе тот пропадет совсем… Он прав… Свой крест мне нести самой. Пойми и прости…

Тамара».

Коктебель, 1980

Назад