Назад

Рауль Мир-Хайдаров

Звездное небо детства

Автобиографический рассказ

В начале 1980-х годов, когда у меня уже выходили книги в Москве, одна из них попала на рецензию к писателю Штильмарку, человеку трагической судьбы. Он отсидел в сталинских лагерях двадцать пять лет от звонка до звонка и позже был сослан на поселение в Казахстан. В одном из моих рассказов этой книги упоминался Мартук и соседний Ак-Булак. В Ак-Булаке, как оказалось, мой рецензент отбывал ссылку. Он был рад, что место его ссылки для меня стало предметом литературы. В 1999 году в журнале «Огни Казани» на татарском языке вышел мой ретро-роман «Ранняя печаль», и я вдруг получил полное благодарности письмо от одной очень старой читательницы. Оказывается, ее отец, духовное лицо, в тридцатые годы был сослан… в Мартук. Они писали отцу в Мартук годами, раз в год снаряжали туда посылку, а раз в два года, по специальному разрешению, навещали его. По ее словам, Мартук был для них святым местом, как Мекка, не меньше, и они всегда молились за благополучие его жителей.

Я далек от мысли, что Мартук – святое место, хочу, пользуясь примерами, обратить ваше внимание на то, что я, частное лицо, уже дважды лично столкнулся с людьми, чьи судьбы связаны с Мартуком из-за того, что он в чьих-то тайных реестрах был определен местом ссылки. Сегодня я понимаю, отчего у нас в захолустье кроме милиции находилось и отделение НКВД, прародителя КГБ, причем в заметно расширенном составе. Кстати, его сотрудники вместе с милицией тоже жестоко разгоняли базар на станции.

Я упомянул о ссыльных в Мартуке, о которых ни тогда, ни теперь, запоздало, не говорили и не говорят, видимо, не такие уж сверхважные персоны высылались к нам. Разумеется, и они, ссыльные, о себе не распространялись, чтобы не осложнять и без того тягостную жизнь. Но даже тогда, в детстве, я понимал, а точнее, чувствовал, что люди сильно отличаются друг от друга. Теперь-то я знаю, что причин для этого много: происхождение, образование, культура, интеллект, в ту пору я и слов таких не только не понимал, но и не слышал. Но то, что такие люди есть, хорошо усвоил, потому и помню до сих пор, и высоко оцениваю их значение для Мартука задним числом, через столько лет.

В шесть лет я случайно выпил яд – каустическую соду, ее отчим использовал для выделки шкур. Но на мое счастье, в другой комнате нашей землянки находился киевский врач Драпей, сосланный за что-то в нашу тмутаракань. Он любил заходить к нам на чай, и мама всегда держала специально для него небольшую заначку заварки. С чаем и сахаром в доме бывали частые перебои. На мой крик врач выскочил раньше матери и, мгновенно оценив ситуацию, заставил меня выпить молоко, стоявшее рядом на столе. Опоздай он на минуту-две, и я не писал бы воспоминания о нем. Сейчас, видя на экране человека в пенсне, с кожаным чемоданчиком в руках и стетоскопом на груди, я сразу вспоминаю врача Драпея, он спас в Мартуке не одного меня. Об этом человеке долгие годы ходили в Мартуке легенды, но новое поколение узнает о нем только из этих скупых строк. Да будет земля вам пухом, дорогой доктор Драпей!

В школе у нас преподавал математику учитель Николай Иванович Мишин, седой, полноватый, с пышными усами и бакенбардами мужчина. Он, как и доктор Драпей, сразу выделялся из общей массы жителей Мартука. Всегда аккуратно одетый, учтивый, он и к нам, детям-озорникам, относился тепло и обращался: «Любезный, подойдите ко мне, пожалуйста». Жена его тоже была учительницей, а сестра, Екатерина Ивановна, заведовала детской библиотекой. Одна только эта семья сделала бесконечно много для Мартука. В школе устраивались неслыханные нигде вокруг, кроме Мартука, олимпиады, а на дополнительные занятия по математике приходили по сорок учеников, и отнюдь не отстающие, наоборот, те, кого влекли точные науки. Наверное, с тех послевоенных лет до горбачевских реформ мартукская школа считалась одной из лучших в области, и в вузы поступали до девяноста процентов ее выпускников, решивших продолжить образование. Я не увлекался математикой, да и школу оставил после семилетки. Но хорошо помню перемены в библиотеке, то, как нас встречала сестра Мишина Екатерина Ивановна, как долго любезно беседовала она с каждым заморышем, обогревала словом, вниманием, вселяла надежду, отыскивая в нас хоть какие-то крупицы таланта.

Для многих из нас Мишины стали лоцманами в жизни, а от Драпея потянулась дорога в актюбинский мединститут. Екатерина Ивановна сама прекрасно рисовала и создала в библиотеке, в двух тесных комнатках, изокружок. Скоро рисунками учеников были увешаны все стены и коридоры библиотеки, позже им нашлось место и на стенах школы. Рисовали акварелью, цветными карандашами, углем, но мне запомнились тончайшие, ювелирные рисунки птиц и животных, сделанные пером и цветной тушью на ватмане мальчиком с соседней улицы Вальтером Диком. Много позже он сумел через Прибалтику эмигрировать в Германию и там стал известным художником-анималистом. Об этом я узнал от своего закадычного дружка детства Сигизмунда Вуккерта, чья семья тоже уехала на Запад.

В январе 2007 года я приехал из Парижа в Мюнхен с супругой Ириной посмотреть известнейший в Европе музей современного искусства, а еще больше для того, чтобы побродить по улицам моего горячо любимого поэта Федора Ивановича Тютчева, которого самозабвенно обожал, боготворил в юности. В Мюнхене Тютчев прожил больше двадцати лет, там у него были две яркие, глубокие любовные истории, которые подарили нам восхитительную тончайшую лирику. Немцы поставили Тютчеву прекрасный памятник. В день отъезда из Мюнхена я увидел афишу выставки художника Дика с портретом вальяжного господина, в котором без труда узнал босоногого Вальтера. Конечно, вспомнил нашу библиотеку, Екатерину Ивановну, без которой, наверное, не было бы художника Вальтера Дика. Очень жаль, что не встретились с ним, было бы, о чем поговорить. Тешу себя надеждой, что еще загляну в Мюнхен к земляку и подарю ему каталог собственной коллекции живописи, в которой, к сожалению, нет картин Вальтера Дика. И еще подарил бы ему свой роман «Ранняя печаль», где есть большая глава, посвященная мартукским немцам.

Что касается Мишиных, я не раз слышал о них – «политические». Что это могло означать, я не могу представить даже сейчас, даже с высоты своего возраста и опыта, житейского и писательского. С этой семьей нельзя было отождествить никакую крамольную мысль – ни политическую, ни связанную с моралью, не говоря уж об уголовных преступлениях. Вся жизнь Мишиных, протекавшая под надзором НКВД, прошла перед глазами всего Мартука – и людей более праведных, добрых, отзывчивых, бессребреников, живших только заботами юных граждан нищего поселка, я больше никогда не встречал. Долго, до самой смерти Мишиных в Мартуке, я интересовался их судьбой, знаю, где их могилы на огромном русском кладбище, мне не надо долго искать. Там покоится много моих друзей. Первым ушел почти пятьдесят лет назад юный Толя Чипигин, за ним Володя Колосов, Юра Урясов, Славик Афанасьев, Леня Грицай, Боря Палий, Саша Варюта – я называю только очень близких мне людей, а сколько там соседей, знакомых… Путь всем вам мартукская земля будет пухом, я часто вспоминаю вас.

Мне везло на учителей, и я еще раз встретил таких же, как в школе, доброжелательных людей. Теперь это были мои преподаватели в железнодорожном техникуме в Актюбинске. Почти весь его преподавательский состав того времени состоял из профессоров, доцентов, кандидатов наук, ученых из Ленинграда. Конечно, они были сосланными и не делали из этого тайны, к тому же уже прошел XX съезд партии. Они дали нам не только знания, но и привили культуру. Низкий поклон вам, учителя мои: Фома Иванович Грачев, профессор Семен Абрамович Глузман, профессор Волков, профессор Башкирцев, Михаил Матвеевич Панов, Борис Николаевич Гущин – я никогда вас не забывал.

На учителей везло не только мне, но и всему Мартуку. Учительница немецкого языка Алиса Арнольдовна, одна воспитывавшая сына Марка, создала в школе театр кукол. Я не оговорился, не кружок, а настоящий театр, с полноценными спектаклями по известным сказкам, чаще всего немецким. Наверное, этот навык был у нее в прошлой жизни, столь отточены, выверены были сцены, реплики, так тщательно продуманы декорации, выставлено освещение, изготовлены сами куклы. Такое с налету, от одного только желания что-то создать, не получается, сужу об этом теперь как театрал со стажем.

В студию Алиса Арнольдовна набирала только тех, кто хорошо учился. Как резко подскочила успеваемость в школе! Кукольное дело требовало внимания, аккуратности, терпения, сноровки, ловкости и, конечно, артистизма – оказывается, рядом с нами в каждом классе, с первого по десятый, учились такие талантливые мальчики и девочки! Театр давал спектакли не только в школе, но и в кинозале Дома культуры, кукольников привлекали с постановками даже в дни выборов – а к этому тогда относились серьезно, иначе вмиг можно было лишиться работы и партбилета. Народ валом валил на спектакли, а родители гордились своими детьми-артистами. Когда рассказываю об этом сегодняшним мартукским школьникам – не верят, что подобное могло быть у них в поселке пятьдесят лет назад. Было, было, только и люди, и дети были другими.

Я рассказал лишь о нескольких ссыльных, занесенных жестоким временем в наш Мартук, да и то мимолетными штрихами. Подробнее не смог – мал тогда был, а услышать о них от взрослых не довелось. И опасно было, и своих забот хватало, ведь всегда, сколько себя помню, жизнь в наших краях определялась по гамбургскому счету – выжить! Да и сейчас так.

Но это не вся правда. Сегодня, с высоты житейского опыта, возраста, понимаешь, что, может быть, главная беда – потеря памяти о достойных людях, которые вместо тебя, за тебя пытались изменить мир вокруг, судьбу твоих детей – объясняется просто равнодушием, душевной эрозией, переходящей в откровенный цинизм. Мишины? А что они сделали? Работали в школе? Выдавали книги в библиотеке, кружки организовывали для детей, кукольные представления давали – так они за это деньги получали. Доктор Драпей? А этот, говорят, полторы ставки получал, большие, я вам скажу, деньжищи. Щедрой души человек? Безотказный? Ночь не ночь, пурга, дождь – мог в аул поехать? Так это врачу по клятве какой-то римской положено, работа такая, сам выбирал.

Много ссыльных было в нашем Мартуке, я встречал их на базаре, миновать который нельзя было никому – без базара не выжить. Встречал их на станции, в очередях за хлебом, в которых стояли с вечера с перекличками до самого утра, когда подвозили на подводах хлеб с пекарни. Встречал их у реки, когда собирал на зиму сушняк. Конечно, все они чем-то занимались, добывали свой хлеб насущный, как, например, гончар-виртуоз Трушкин. Именно тогда у нас появились районная газета и типография, организовал их тоже ссыльный – Кисловский, его сын Эдик учился классом старше меня.

Безусловно, каждый из них, кто меньше, кто больше, повлиял на жизнь и культуру нашего села. Вот сегодня, в XXI веке, заплати миллион долларов, чтобы в Мартуке через час собрался духовой оркестр, проводить в последний путь достойного человека – не получится. Тогда же, после войны, без оркестра вообще не хоронили. А на парадах по случаю 1 Мая, 7 Ноября – снимки сохранились – идет такой внушительный оркестр, какой нынче вряд ли и в городе соберешь. А летом в парке по воскресеньям, часов с пяти до самых танцев, тоже играл духовой оркестр. И его репертуару, как я сегодня понимаю, позавидовал бы профессиональный коллектив. И ведь кто-то дирижировал этим оркестром, писал ноты, репетировал, были владельцы дорогих инструментов!

Смешно даже предположить, что музыкальные инструменты являлись собственностью нашего бедного районного Дома культуры. В подтверждение скажу, что с тринадцати лет, когда я начал околачиваться возле нашей танцплощадки в парке, половина пластинок, под которые танцевала молодежь, была из нашего дома. Конечно, оркестрантами были ссыльные, с которыми, в силу возраста, я не мог тогда общаться.

Оттого, наверное, что были такие музыканты и инструменты, уже в пятидесятые в Мартуке откроется музыкальная школа. Как говорила моя мама – на пустом месте вырастает только чертополох.

Ссыльные были разными людьми. О судьбе еще одного из них лет десять назад мне рассказал одноклассник Рахим Халиков, ныне директор одной из двух больших русских школ в Мартуке. Отец Халикова – участник войны, инвалид, еще совсем недавно тогда вернулся из Берлина и работал экспедитором на почте, рядом со своей хибаркой. Возил на станцию и доставлял с поездов корреспонденцию. На задворках большого почтового двора (тогда пользовались только гужевым транспортом, в том числе верблюдом) располагались сеновалы, конюшни, сараи, всякие склады.

В один прекрасный день Рахим обнаружил там свежевырытую землянку, точнее, просторную яму, куда вели аккуратно вырезанные в земле ступени. Стояло лето, и крыша отсутствовала: либо жилец знал, что здесь долго не задержится, либо не успел устроить. Мужчина, увидев Рахима, ловко поднялся и, улыбаясь, спросил с заметным немецким акцентом: «Мальчик, у тебя есть друзья?» Рахим, поняв, что предстоит какая-то работа, ответил: «Я могу вмиг собрать трех-четырех ребят». Немец сказал с неизменной, как потом оказалось, улыбкой: «Предлагаю вам выгодное сотрудничество. Вы наловите десятка два сусликов, а я вам приготовлю из них прекрасный обед, вы даже не представляете, как они вкусны и полезны».

Почувствовав, что Рахим не совсем понял суть предлагаемой затеи, хозяин ямы спросил: разве вы не ловили суслов? Получив отрицательный ответ, немец немного расстроился, но тут же весело предложил: «Я научу вас, это проще простого. Вы наливаете в норку воды из ведра, и через полминуты он, испуганный, выползает наружу, даже не сопротивляется. Вы его в мешок – и ко мне. Через час после охоты гарантирую вам роскошный обед», – и он показал рукой на стоявший внизу примус и большую кастрюлю.

Голодному мальчишке из многодетной семьи предложение показалось столь привлекательным, что он тут же побежал скликать свою дружину. Через дорогу от почты располагалась метеостанция, обнесенная обвисшим забором из колючей проволоки, а вокруг нее резвились суслики. На заповедную территорию никто не покушался, о чем гласило строгое предупреждение: особо охраняемая зона. Сусликов тут хватало не на один обед, если быть удачливыми.

Все получилось действительно просто и быстро. Через час они заявились с добычей на званый обед. Немец, не сомневавшийся в удаче ребят, уже распалил примус, на котором закипала большая кастрюля, а сам вырезал непонятные палочки из лозы, припасенной в углу землянки. Получив сумку с добычей, он достал из своего головного убора узкую металлическую пластинку, остро заточенную с одной стороны, и стал на глазах у ребят ловко свежевать тушки. Делал только один длинный быстрый разрез по брюшку и выворачивал шкурку, словно снимал шубу. Фантастическое зрелище, рассказывал мне Рахим. Освободив тушку от внутренностей, обитатель землянки обмывал ее в ведре и тут же опускал в кипящую кастрюлю. Когда немец минут за десять справился с добычей, он научил ребят правильно растягивать шкурки для просушки. Вот для чего он заготовил палочки разной длины!

Рахим знал, что «Живсырье» принимало шкурки и тут же рассчитывалось деньгами, но среди мальчишек из семей мусульманских не было принято заниматься этим промыслом. В Мартуке только две молдавские семьи из самых бедных охотились на суслов. Но голод заставил ребят переступить запрет.

Рахим с дружками барствовал ровно две недели. Каждый день сдавали шкурки, у них завелись деньги на кино, а главное, тайный от родителей сытнейший обед от немца, с которым они сдружились. Правда, рассказывал мне Рахим, когда он впервые увидел спецнож, подумал, что немец – шпион, и сильно испугался, но голод поборол страх. Только через много лет Рахим узнал, что это был хирургический скальпель, в другой жизни их благодетель, наверное, был врачом. В один прекрасный день, когда они вновь заявились с богатым уловом в землянку, там уже никого не было, не осталось ни примуса, ни волшебной кастрюли. Через неделю один мальчик, которому они рассказали о своей тайне, признался, что видел, как двое в штатском заводили этого немца в здание НКВД именно в тот день, когда они потеряли и обед, и заработки.

При встрече со мною в последний раз Рахим вдруг ни с того ни с сего спросил меня с грустью: «Ты помнишь моего немца? Что-то он часто стал мне сниться последнее время. Жаль, человек не должен пропадать бесследно, не должен». Он думал о чем-то своем, наткнувшись на прошлое…

Пожалуй, тут уместна будет еще одна история, о ссыльных народах и мальчике Рубине.

В одном классе со мною учился Коля Грабовский. Были у него брат Юрген, позже при странных обстоятельствах утонувший в Чудном озере, и младшая сестренка Ольга, которая, повзрослев, вышла замуж за Сашку Гельвиха, часовых дел мастера. Рос Коля без отца, как и многие в ту пору, безотцовщина стала как бы нормой. Но в 1959 году отец Коли Грабовского неожиданно объявился, и тогда я от матери узнал историю соседа Гюнтера Грабовского.

В войну, когда немцев поголовно выселили из Поволжья и Краснодарского края к нам в Казахстан и в Западную Сибирь, они объявились в Мартуке. Грабовский-старший работал грузчиком на элеваторе. Годы холодные, голодные, трое детей, такую ораву и в мирное время прокормить непросто. И вот однажды вечером зимой 1943 года мою мать и соседку Наушу-апа Бектемирову вызывают в землянку к Грабовским понятыми. Сосед только вернулся с работы, а за ним вошли двое из НКВД с понятыми и заставили хозяина дома вывернуть содержимое карманов в ладони моей матери.

Мать со слезами на глазах рассказывала, что в обоих карманах ватника не набралось даже двух полных ладошек пшеницы. За эту горсть сорной пшеницы соседу-немцу дали пятнадцать лет, и отбыл он их в Сибири на лесоповале день в день. Эта история много лет не шла у меня из головы. Ну, ладно, война, думаю я, сгоряча дали на всю катушку, но почему же после войны не пересмотрели столь суровый приговор? Ведь у него дома осталось трое детей! Поистине, низвели жизнь человека до жизни раба, от которого требовалось одно – дармовая работа.

Грабовского, наверное, и после пятнадцати лет не хотели выпускать из тюрьмы, уж очень честны, безотказны немцы в работе. Много позже во время одного из визитов в Мартук я узнал, что большое семейство Грабовских уехало в Германию. Тогда я сделал в дневнике такую запись: «Пусть Родина, которую они так трудно и запоздало приобрели, будет к ним добра и милостива, не в пример нашей – слишком мало хорошего они видели в СССР. Пусть никто, нигде и никогда не заплатит за горсть сорной пшеницы такую цену, какую заплатил отец моего одноклассника Гюнтер Грабовский».

Шумные и скандальные истории часто случались с чеченцами – этих не могли запугать ни работники спецкомендатуры, ни люди из НКВД. Они не позволяли унижать собственное достоинство, и ни один чин при нагане не рисковал принимать чеченца в кабинете один на один, хотя тех на входе обыскивали самым тщательным образом. Говорят, в ту пору со стола начальства исчезли все тяжелые предметы: бюсты генералиссимуса из бронзы или мрамора, а также и бюсты железного Феликса, тяжелые письменные приборы каслинского литья из чугуна, особо модные в те годы, и даже графины с водой. Другое дело немцы – тихий, законопослушный народ, они не доставляли особых хлопот спецкомендатуре.

Но однажды произошло ЧП, перед которым померкли все лихие выходки горцев. Говорят, историей немецкого парня по имени Рубин занимались в Москве высшие чины НКВД и военной разведки. Рубин в ту пору учился не то в восьмом, не то в девятом классе и жил на другом краю села, поэтому мне не приходилось сталкиваться с ним, знал только, что он жил с матерью, и мать его работала в школе истопницей и уборщицей…

Немцы в те годы не имели права без разрешения комендатуры покидать место жительства, не имели и документов, что также лишало их возможности передвижения. Тем удивительнее был слух, что пропавший два месяца назад немецкий мальчик – школьник по имени Рубин, задержан на западной границе при попытке ее перейти. Его вернули домой, к матери, что с него взять – несовершеннолетний.

На педсовете Рубин упрямо твердил учителям, что хотел вернуться на свою Родину, хотя те дружно уверяли, что его Родина – СССР: здесь он родился, здесь появились на свет его родители и даже прадеды, только здесь ему гарантированы великой сталинской Конституцией права на труд, свободу, бесплатное образование, здравоохранение, жилье и прочие блага. Но, видимо, Рубин уже тогда понимал, какие свободы ждут его в родном Отечестве.

Окончив школу, Рубин снова бежал, но на этот раз его застрелили при переходе границы, и мать ездила на похороны, а чуть позже и вовсе переехала в те края присматривать за могилой единственного сына, больше у нее никого не было – муж погиб в Челябинске в трудовых лагерях.

В школе провели собрание, гневно осудили поступок бывшего ученика – видимо, откуда-то поступило указание. Но между собой ребята говорили другое: жаль Рубина, он же школьник, а не шпион, какие тайны мог вывезти из Мартука – о нищем колхозе «Третий Интернационал», что ли? И пусть бы он жил там, где хотел, мы ведь граждане самой свободной страны…

Так просто и ясно – задолго до Хельсинкских соглашений и принятия Декларации прав человека, еще пятьдесят пять лет назад мыслили мартукские мальчишки.

Сегодня, на закате жизни, нет дня, чтобы не припомнилось мне что-то из детства, юности. Большой грузинский поэт Карло Каладзе в одном стихотворении сказал: «Помню только детство, остальное не мое». Чтобы понять, оценить эту строку, как минимум надо прожить жизнь. Вспоминаются друзья, родители, соседи, учителя, Илек, станция, озера, школьные походы, тюльпанные поля по весне, парк, мартукские девушки, школа. Вспоминаются вьюги, метели, снегопад, убранные огороды, бахчи – это понятно и дорого каждому.

Но есть одно природное явление, которое я стал вспоминать все чаще и чаще, особенно путешествуя вдали от Мартука. Оказывается, Всевышний одарил Мартук еще одной удивительной красотой, которой лишены многие страны и даже те места, которые принято считать жемчужинами природы. Летом, в июле – начале августа, у нас в Мартуке такое высокое звездное небо, такие бархатные сажево-черные ночи, что протяни руку – не увидишь. А небо усыпано миллионами, мириадами ярчайших звезд! Какой в Мартуке звездопад! Не пересказать! Словно золотые яблоки, звезды не спеша сыплются и сыплются с небес, радуя глаз и душу – можно успеть десять раз загадать желание. Возвращаясь с танцев, мы не могли оторвать глаз от неба, то и дело то там, то здесь слышался радостный девичий вскрик – смотри, смотри, еще одна звезда полетела, загадай желание, загадай желание!

Я тоже был в восторге от летнего звездопада, бархатных ночей, но не думал, что такая красота предназначена только нам, мартучанам. Поверьте, проверьте – в чужих краях нет бархатных ночей, такого густо усыпанного звездами неба, о звездопаде и говорить не приходится. Во многих странах нет даже любезных нашей душе долгих сумерек, день кончается мгновенно, словно лампочку выключили. Я был в Израиле и сразу понял, почему наши оттуда уезжают. Там нет сумерек, нет времен года – можно умереть с тоски. Там, на чужбине, в красивых странах, мне всегда снится мартукский звездопад, но желаний я уже не загадываю.

Не могу в этом повествовании не сказать хотя бы несколько слов о любимом Илеке. Многие годы, приезжая в Мартук, даже зимой после кладбища мы едем с братьями поклониться Илеку. И я, уже в который раз охваченный волнением, говорю им: убежден, что тысячи и тысячи мартучан, по разным причинам оказавшихся вдали от малой родины, для которых Илек – река детства, вспоминают его со слезами на глазах. Оказывается, так оно и есть.

Несколько лет назад я встретился в Мартуке с приехавшими из Германии земляками. Поспешил к ним узнать о своих друзьях, соседях, одноклассниках. И один из них дрогнувшим голосом сказал: «Соскучился по Илеку, слов нет, чтобы высказать, замучили сны о реке. Наши все вспоминают Илек». И я тут же вспомнил мальчика с рыбьей фамилией – Генку Фиша, самого заядлого рыбака в нашем детстве, и попросил передать ему привет.

То, что я хочу рассказать о реке, сегодня может показаться фантастикой, как и многое в моих воспоминаниях, но поверьте, Илек был таким…

В 1952 году я учился в четвертом классе и летом оказался в пионерлагере, как всегда, у поселка Жанатан на берегу Илека (там с 1956 года ежегодно стали проводить День песен). Однажды в воскресенье к физруку Михаилу Кирилловичу Тимошенко приехал на полуторке его друг Петривний с двумя мужиками. У них был бредень. Михаил Кириллович попросил меня и Людвига Саломатина собрать еще десяток мальчишек и поучаствовать в рыбалке с бреднем. Мы, разумеется, с радостью согласились.

Пока я с Людвигом собирал команду, мужики растянули бредень и определили место, откуда начнут тянуть. Бредень по краям, как знамя, укрепили на крепком длинном древке, его и тянули по двое мужиков с каждого берега, находясь в воде. А мы, ребятня, с шумом, криками, хлопаньем палками по воде гнали впереди рыбу по обоим берегам, барахтаясь в реке. Нехитрое, в общем, занятие. По тому времени, оказывается, незаконное, браконьерское.

В первый раз тянули не более пятидесяти – шестидесяти метров, мужикам показалось, что в мотню бредня попали тяжелые коряги, и они вытянули его на первой же отмели. Как только появились из воды края бредня, усыпанные запутавшейся рыбой, раздался восторженный крик мальчишек – появившаяся мотня была полностью забита шевелящейся рыбой. За первый заход выловили более сорока щук, да каких! Такие отродясь не попадали на наши удочки, по три-четыре килограмма каждая, а некоторые, как хищные торпеды, тянули и на семь, и на восемь килограммов.

Рыбы оказалось так много, что после щук ее перестали считать и сортировать. Попались невиданные голавли, с огромную чугунную сковороду, толстенные лещи, о существовании их в Илеке мы и не предполагали. Много оказалось черных, как коряга, ленивых сомов, они не дергались, как остальные рыбы, а только шевелили длинными усами. Один сом, сказал Михаил Кириллович, тянул на целый пуд. Выделялись красавцы сазаны с отливавшей золотом чешуей и ярко-красными плавниками, заканчивавшимися настоящей острой пилочкой. Теперь нам стало понятно, почему сазаны всегда обрывали наши лески, они ее отрезали одним движением. Больше всего вытянули крупных жирных подустов и плотвы. Немало затянуло в бредень красноперок, красноглазок, даже острожные налимы и раки оказались в ловушке.

Всех налимов, крупных сомов и половину красивых сазанов Михаил Кириллович тут же отделил на песке – это детишкам, побалуем их свежей рыбой впервые за лето. Рыбу размером с ладошку тут же возвратили в реку. У меня до сих пор стоит перед глазами щедрый улов, разбросанный на золотом берегу Илека, невосполнимое теперь уже богатство реки нашего детства.

о. Корфу, Греция,

2007

Назад