Рауль Мир-Хайдаров
Друзья моей юности
Автобиографический
рассказ
Мартук
в давние годы был интересен не только мартучанам,
он привлекал и горожан. В семидесятые годы, когда в парке
играл оркестр Чиркиных, слух о нем дошел до Актюбинска, и стало
модным наезжать к нам на танцы из города. Но я хочу
рассказать о другом времени, о том, как мои друзья-горожане
встречали Новый, 1958 год в Мартуке
в доме у Генки Лымаря, что находился
у самого кирпичного завода. Произошло это ровно пятьдесят лет назад,
в ту пору я был студентом железнодорожного техникума. Конечно,
я рассказывал мартукским о своих новых
друзьях, а городским – о приятелях,
которые ждали меня каждую субботу. И они, с моих слов, заочно
уже знали друг друга.
На Новый год мы ждали
в гости с Урала Рафика Муртазина,
двоюродного брата Роберта Тлеумухамедова, лидера
нашей городской компании. Роберт с родителями переехал
в 1956 году из Магнитогорска в Актюбинск,
на историческую родину отца. Бертай-ага Тлеумухамедов окончил Ленинградский университет, стал
юристом, работал председателем коллегии адвокатов, прокурором, занимал заметные
посты в Актюбинске. Мать Роберта, татарка, преподавала в школе
литературу. Роберт был их единственным сыном, и они сильно
его баловали. В 1956 году мы оба поступили в техникум
и оказались в одной группе.
Сказать о Роберте,
что он особенный, другой – это ничего не сказать.
Он был белой вороной не только в техникуме,
но и в городе. Могу смело утверждать, что он стал
первым стилягой в нашем городе, а точнее, приехал сложившимся
стилягой из Магнитогорска. На зависть другим объявившимся
в городе стилягам он прекрасно одевался, имел продуманный гардероб
вплоть до кашне, перчаток, носков, имевших большое значение в новой
моде. Не то, что мы – новые его последователи,
у которых были только модная ковбойка и набриолиненный
кок, или только одни спешно зауженные брюки. Он приехал
в Казахстан перворазрядником и по боксу,
и по баскетболу. Роберт любил Магнитогорск, рассказывал о нем
часами, и город представал перед нами как Чикаго или Нью-Орлеан,
где везде играет джаз.
Я не знаю – чем, но я привлек
его внимание, мы стали общаться. И я, конечно, сразу подпал
под его влияние. Это он втянул меня в бокс, увлек музыкой,
обозначил горизонты какой-то другой интересной жизни. Это у него
я впервые увидел магнитофон, кучу пластинок, которые он называл «моя
фонотека» и очень бережно относился к каждой из них, имевшей
собственную историю. От него я услышал впервые имена Армстронга, Фрэнка Синатры, Элвиса Пресли, Джонни Холидея, Эллы Фицджеральд, Гленна
Миллера, Дюка Эллингтона, Джоржа Гершвина, Бенни Гудмана, Каунта Бэйси, Диззи Гиллеспи.
Его дом на Почтовой, 72 стал для нас
клубом. Летом 1957 года он был в гостях у родственников
в Москве, и фестиваль молодежи прошел у него на глазах.
В дни фестиваля он сошелся в столице с московскими
стилягами, удачно прибарахлился и пополнил свою
коллекцию пластинок. Представляете, уже в 1957 году
я слушал у него дома в Актюбинске музыку, которая и в Москве
не всякому была доступна.
Недавно параллельно с фильмом Валерия
Тодоровского «Стиляги» была выпущена книга «Стиляги». Издатели отыскали
на постсоветском пространстве оставшихся в живых стиляг. Стиляжничество с 1956 по 1960 год было
предметом острых идеологических споров в обществе. В число героев
«Стиляг» попал и ваш покорный слуга, и я упомянул в книге
других актюбинских стиляг и, конечно, Роберта.
Новый год – особенный
праздник, и лавировать между компаниями означало рвать себя на части.
И тогда меня осенила мысль – отметить Новый год в Мартуке вместе с горожанами. С идеей
я ознакомил Саню Вуккерта, заводилу нашей
компании, тому предложение понравилось. В мартукскую
компанию, кроме меня и Вуккерта, входили Володя
Колосов, Рашат Гайфулин,
Витя Будко, Боря Палий. Должен был гулять с нами
и Фима Беренштейн, но его пригласили
в город. Гена Лымарь попал в компанию
потому, что уговорил родителей уйти в гости к родственникам
на два дня, у него была чудесная мать, она многое сделала
для того вечера. Попал в компанию и Слава Афанасьев,
он младше нас, но его всегда тянуло к нам. Позже
он часто, выпив, говорил: вы пригласили меня на кабальных
условиях. «Кабальные условия» состояли в том, что он должен был
следить за радиолой, менять пластинки и обязывался быть
на подхвате: подать, сбегать, убрать. В отношении Славика имелась
еще одна «корыстная» цель. Его мама работала поваром
в вокзальном ресторане, куда мы позже водили приезжих девушек
на ананасы с шампанским. Она тоже приготовила много интересных блюд
для новогоднего стола. Одно дело – готовить дома, другое –
на профессиональной плите в ресторане.
А компания, включая городских,
получилась не маленькая. Со мной из города приехали трое:
Роберт, Рафик и Юрочка Лаптев, сразу покоривший мартукских
красавиц. Наверное, самым запоминающимся из застолья оказалось…
шампанское, я нашел его в городе. Красное «Цимлянское» в…
пол-литровых красочных бутылках. Оно на всю жизнь стало символом того
Нового года.
Лет пятнадцать спустя Валя Комарова, вспоминая тот
вечер, волнуясь, спросила меня: «А помнишь, мы тогда пили красное
шампанское? Мне никто не верит, что бывает такое,
да еще в пол-литровых бутылках. Хитрован
Вуккерт тут же назвал его шампанским
на двоих».
Как такое забыть! Такое не забывается
никогда, потому что случается только раз в жизни, хотя мы
в то время думали иначе.
Из города мы приехали поездом
и с вокзала сразу двинулись в школу на новогодний бал, нас
там уже поджидали. Пластинки Роберта оказались новогодним подарком
и для мартукских старшеклассников,
они вызвали фурор. Впервые в актовом зале школы звучали знаменитые биг-бэнды, впервые – Элвис Пресли, Элла Фицджеральд,
Джонни Холидей. Пока мы танцевали, развлекали гостей,
знакомили их с местными девушками и своими друзьями, в доме
Лымаря его мама вместе с мамой Славика
и некоторыми девушками накрывали столы. Минут за сорок до Нового
года шумной компанией мы явились на окраину Мартука,
где нас уже нетерпеливо поджидали. Вечер сразу набрал темп,
в молодости быстро сходятся. Городские парни, оказавшись в центре
внимания, были в ударе – шутили, пели, танцевали, Рафик играл
на гитаре. В ту пору никто не жаловался на аппетит,
но на столе всего хватало с избытком: жареный гусь
и курица, свиные ребрышки – Вуккерты
накануне забили огромного хряка, любимый всеми нами холодец, зельц
из того же кабана, домашние колбасы, жареная рыба, доставленная Петей
Качановым с водокачки у Кумсая. Так что новогодний вечер
начался, как и задумали – весело, с шутливыми тостами,
розыгрышами, с танцами. Всем хотелось танцевать, ведь была такая музыка!
Танец в ту пору означал уединение, а не массовку,
и уже определились пары, тянувшиеся друг к другу. Странно,
на этом вечере присутствовала только одна сложившаяся пара.
А остальным представлялся шанс, да еще какой – Вуккерту удалось пригласить самых известных мартукских красавиц.
Зеленоглазая смуглянка Тома Солохо
захватила на вечер цыганскую шаль и колоду карт. Гадание ее тоже
запомнилось на всю жизнь, и не мне одному. К ней даже
выстроилась очередь, всем хотелось узнать свою судьбу, мы стояли на пороге
взрослой жизни и вот-вот должны были разлететься из родных мест.
Но странно, почти всем выпадала похожая судьба: дальние дороги, казенные
дома, неразделенная любовь и ранняя печаль. Вуккерт,
заметив, как погрустнели девушки и его друзья, шутя, отобрал
карты у Тамары и сказал, переводя все в розыгрыш: «Вы, мадам,
не умеете гадать, лучше спойте нам», – и протянул ей гитару, мы все
знали, что она замечательно поет. Но прекрасная цыганка
не поддержала игры и грустно, со слезами на глазах сказала:
«Я не виновата, что вам выпадают такие карты,
я не вольна над вашими судьбами, карты редко врут».
Прошли годы, и всем стало ясно,
что красавица Солохо, которую я больше
никогда не видел, умела гадать. Все так и вышло: дальние дороги,
чужие города, казенные дома, несбывшиеся мечты, разбитая любовь и печаль,
разлитая по всей жизни – и ранняя, и поздняя. Но это
ясно теперь, когда жизнь на излете, а многих уже давно нет…
Случились на вечере и неожиданные курьезы.
Слава Афанасьев серьезно нарушил «контракт» и был отлучен от радиолы,
к его неописуемой радости. Славик быстро захмелел и стал через
раз ставить «Караван» Эллингтона, уж очень
понравилась ему мелодия, которую он слышал впервые. В общем, покайфовал от души. Славик
Афанасьев, ставший известным зубным техником, всю жизнь прожил на широкую
ногу, никогда не имел проблем с деньгами,
но они не принесли ему счастья.
Неожиданно в разгар застолья у девушек
возник жгучий интерес к персоне Бориса Палия. Поистине, женщина –
вечная тайна, непредсказуемая, не знаешь – как, чем вызвать
ее интерес. Боре в тот вечер это удалось с лихвой.
На столах, по нашим меркам, имелось все, чего только душа пожелает.
Мама Славика, конечно, расстаралась, но и наши девушки вместе
с хозяйкой дома тоже много чего напекли, нажарили, натушили. Отсутствием
аппетита не страдал никто, кроме обиженного Славика. Несмотря
на горящие глаза и накалявшиеся страсти, все вокруг уплетали
за обе щеки, но девушкам, даже на этом активном фоне, бросился
в глаза аппетит нашего друга Бори. Девушки затеяли азартную игру,
соперничество – они любезно, с улыбкой стали наперебой
обращаться к нему: «Боря, Боренька, пожалуйста, съешь это, попробуй то,
это я пекла», – и протягивали то аппетитное ребрышко,
то куриную ножку, то грудку гуся или утки.
Кто-то подкладывал ему, глядя ласково в глаза, блинчики,
фаршированные мясом, кто-то подсовывал домашние соленья для аппетита,
иная спешила подлить рюмочку, не дожидаясь очередного тоста. Короче,
сияющий Боря затмил всех, оказался в центре внимания.
Вуккерт, знавший аппетиты Палия,
даже ехидно заметил: «Не думал, что порок так легко возводится
в добродетель», – но его никто не слышал.
Спас ситуацию Рашат Гайфулин.
Он вынес на большом блюде из вокзального ресторана, откуда была
и большая часть посуды, плов, посыпанный рубиновыми зернышками граната. Рашат чуть ли не силой вернул девушек
на свои места, приговаривая при этом: «Плов ждать не любит, плов
едят горячим, баранина быстро остывает». Чего-чего, а плова,
да такого аппетитного, никто не ожидал, для каждого Рашат припас по замечательной косточке. В комнате
запахло восточными приправами, в рисе мелькали какие-то черные
зернышки, и Рашат небрежно давал
пояснения – это барбарис, это зра, это дашнабадские гранаты, и мы вмиг перенеслись
на Восток. Я тут же включил на всю мощность соответствующее
моменту популярное в ту пору «Арабское танго» знаменитого Батыра Закирова. Забегая вперед, скажу: я не предполагал
в ту минуту, что лет через семь-восемь мне доведется общаться
с Батыром Закировым накоротке, а позже наши
сыновья будут учиться в одном классе.
Так закончилась получасовая слава Палия,
и виной тому – плов. Это был звездный час Бориса, его окружал
такой гарем! Всю жизнь, попадая на богатые застолья, я мысленно
говорил себе: вот сюда бы Борю! Особенно часто я стал повторять эту
фразу, когда открылись границы, и на морских курортах Испании,
Италии, Греции, в Китае и на Лазурном берегу, где я отдыхал
с супругой, нам предлагались щедрые, порою фантастические шведские столы.
Шутливая фраза стала семейной, и моя Ирина, никогда не видевшая
Палия, иногда в восторге от роскоши столов, опережала меня: вот сюда
бы Борю! Бори нет уже почти десять лет, и эта фраза оборвалась
с его смертью.
Но вернемся к Боре
Палию. Он – мой одноклассник, как и многие в этом
повествовании. Боря отличался упорством, а если точнее, какой-то неистовой упертостью. Жили мы
на одном краю села, усадьба их семьи выходила огородами в степь,
прямо на мусульманское кладбище. У них был большой дом, огромный
двор, переходивший в необъятные огороды, и даже сад. Двор был полон
птицы: кур, индюков, гусей. Держали они и свиней, в загоне
всегда хрюкали три-четыре кабана, а рядом с сеновалом вместе
с баранами стояли две коровы. Наверное, для того, чтобы содержать
столько скота и птицы, его отец всю жизнь и работал грузчиком
на элеваторе. Сколько помню, у них всегда во дворе на цепи
бегали огромные волкодавы, даже в калитку не войдешь, оттого никто
из нас никогда не бывал у Бори дома,
а что видели – только через забор. Прямолинейный Вуккерт не раз по-большевистски
говорил о Палиях: последние в СССР куркули,
пора раскулачивать! Такие шутки бывали у нашего лидера, понимай,
как хочешь.
Боря останется в памяти мартучан
как выдающийся спортсмен, страстный поклонник и пропагандист спорта.
Лет до сорока пяти он играл в футбол на соревнованиях
и страшно обижался, если его пытались заменить. В лыжных гонках
он участвовал вместе с молодыми до пятидесяти лет. Всерьез, профессионально, бегал, прыгал, стрелял, играл
в волейбол, баскетбол, гонял на велосипеде.
Он и в пятьдесят был силен, как в юности, а телом
крепок, как боксер. Кого он только не втянул в спорт,
говорят, у него и теща делала зарядку! Боря вел здоровый образ жизни,
пил редко, хотя аппетит не утратил, помню его по своему
юбилею, который я отмечал и с земляками. Любимой темой
у него стал разговор о долголетии, о здоровье. Боря вполне мог
читать лекции на эту тему и в качестве примера демонстрировать
самого себя. Он мог бы на глазах большой аудитории по сотне
раз отжаться или подтянуться на турнике или кольцах, сделать
сотни приседаний и даже продемонстрировать шпагат.
Он не сомневался, что проживет до ста лет.
У меня есть знакомые
олигархи, не говоря уже о простых мультимиллионерах,
но поверьте, даже среди этих баловней судьбы я не встречал ни одного, столь озабоченного здоровьем,
долголетием, как Палий. Боря с его упрямством одолел заочно
единственный в стране Институт профсоюзов в Ленинграде. Получил
редчайшую профессию, редчайший диплом. Я убежден, что девяносто
девять процентов руководства профсоюзов республики, области не имели столь
вожделенного диплома. Профсоюзам принадлежало все: квартиры, путевки, лечение,
заграничные поездки – Боря правильно выбрал институт. Но, имея такой
диплом, исхитрился всю жизнь проработать завскладом на элеваторе,
а пост этот он занял задолго до поступления в институт. Вот
где тайна – почему?
Перед отъездом Вуккерта
в Германию я срочно приехал в Мартук
попрощаться со своим другом детства. Мы обходили с ним памятные нам
места и возле парка наткнулись на Борю. Боря тут же принялся
показывать бицепсы, торс, спрашивать меня – перестал ли
я пользоваться лифтом по прошлому его совету? Стал настоятельно советовать мне качать пресс, что было абсолютно верно. Вуккерт, понимая, что Боря забирает драгоценное время
прощания, утром он уже уезжал, с грустной улыбкой мудреца
перебил: «Боря, дорогой, отстань от гостя, я знаю точно,
он не пресс качает, а мозги. Пойми, Боря, человек с головы
кормится». Утром, когда мы прощались у калитки, словно продолжая вчерашний
разговор, он одарил меня еще одной сентенцией: «Береги, дорогой друг,
голову, с головы кормишься».
Замечательная мысль, я ее часто повторяю
другим. И все-таки мы Борю любили, он был верный товарищ, не интриган,
на него можно было положиться в любой потасовке –
не дрогнет, не побежит. А главное, он всегда хотел перемен,
другой жизни и, как мог, стремился к этому. Он тоже уезжал
из Мартука, работал до армии с Витей Будко в Рудном,
не прижился там, как и Витя, вернулся домой, обзавелся семьей,
как говорили у нас – бросил якорь. Женился на Лиде
Епифановой, она работала в парикмахерской.
Вспоминая Роберта, мы говорили о стилягах. Если
в городе еще можно было спорить, кто был первым стилягой,
а кто вторым, то в Мартуке эта
тема закрыта. Первыми были мы с Витей Будко,
а третьим приобщился к нам Боря. Сколько нападок, насмешек,
издевательств, официальной неприязни от властей пришлось нам
выдержать – не высказать! Казалось, вся работа местного комсомола
была сконцентрирована на нас. Боря был невысок, коренаст, плечист
и имел ноги кавалериста. Другой вряд ли бы отважился надеть
узкие брюки или длинные остроносые туфли, снова вернувшиеся в моду
через пятьдесят лет, ноги у него действительно были колесом. Но Борю
это не смущало, он был стоек, ему нравилась новая мода. У него
была роскошная зеленая велюровая шляпа, и очень ему шел светлый китайский
плащ с погонами, который он носил с ярким красным шарфом.
А еще Боря заразительно смеялся, его смех слышался за два
квартала.
У Бори был старший брат
Леня, он заслуживает особого внимания. Не зная
об их родстве, вы вряд ли подумали бы,
что они братья. Леня был высок, строен, широкоплеч, с тонкими
чертами киногероя, красавец, брутален,
как говорят нынче, настоящий мачо. Сегодня Леня
не сходил бы с обложек самых знаменитых глянцевых журналов
и стал лицом какой-нибудь парфюмерной фирмы, например, «Живанши», «Ив Сен Лоран» или любимой мною фирмы «Герлен».
Судя по фамилии, Палий принадлежали
к казакам, которых советская власть уничтожила как сословие,
и они, конечно, не упоминали нигде о своих казачьих корнях.
Появились они в наших краях в столыпинскую
реформу. Ясно помню деда Пантелеймона Палия, которому
было далеко за восемьдесят, вот он и был родоначальником рода
Палий на казахской земле. Отец Бори, 1911 года рождения, участник войны,
родился уже в Мартуке.
К чему я затеял экскурс в историю,
в казачье прошлое семьи Палий? Объясню – это, на мой взгляд,
самая неожиданная страница в моем повествовании. Дед Палий, познавший
в молодости казачью жизнь, передал в генах только одному внуку, Лене,
что-то неистребимо казачье. Судите сами.
Представьте себе 1958 год,
уже прошло четыре года освоения целины, трижды был невиданный урожай.
Появились работа, достаток, кругом строились, даже стиляги собственные в Мартуке появились. Удивительное, переломное время.
Я вижу, как на экране, нашу танцплощадку в парке.
Ни в одном фильме, ни одному режиссеру не удалось передать
тот невообразимый колорит времени, смешение всего и вся.
В ту пору еще никуда не делись блатные со своей униформой –
с невероятной ширины брюками клеш, распахнутыми на груди рубахами
апаш, непременными тельняшками под ними. Встречались юноши, молодые
мужчины в жарких двубортных костюмах из бостона, удлиненных, по-ганстерски приталенных. Щеголяла молодежь
и в скрипучих хромочах, за голенищами которых порою таилась финка, по-местному –
пика. Много было ребят в вельветовых куртках на молнии, парней
в широченных сатиновых шароварах на казачий
манер. И все до одного – непременно в головных уборах:
кепках, фуражках, шляпах, кубанках, тюбетейках, картузах, особым шиком
почитались форменные фуражки военных, особенно морские и летные. Это
я только о мужских гардеробах, а каким разнообразием фасонов,
стилей отличалась девичья, женская половина танцплощадки –
не перечесть. Женские фантазии во все времена безмерны, особенно
при бедности. Не зря говорят в народе: голь на выдумку
хитра. Очень колоритно выглядела женская обувь: и шпильки,
и танкетки, и босоножки, и лаковые довоенные лодочки,
доставшиеся от бабушек, и кожаные чувяки с небольшим
каблучком – теперь их называют балетками, тогда их шили местные
сапожники. Преобладали ситцевые юбки невероятных расцветок: юбки-клеш, юбки-солнце,
цыганского кроя, венгерского – ситец в те годы стоил копейки,
а портних, белошвеек в Мартуке всегда
хватало.
Леня приходил к концу танцев и всегда крепко
подшофе, исключений не помню. Ни буфет на вокзале,
ни чайную у мельницы, ни ресторан напротив Парамоновых,
ни «Тихую гавань» у почты Леня не любил
и не посещал – как все Палии, он был скуповат. Дома
ему вряд ли позволяли так напиться, выходило одно –
он уже успел проведать какую-то вдову, гнавшую самогон.
Наверное, вы чувствуете,
как я откладываю и откладываю встречу с Леней
на танцах. Потерпите, она того стоит. Появлялся Леня на танцплощадке
всегда неожиданно, когда легендарная билетерша Сания-апа
Музафарова, помнившая безошибочно, кто пришел
на танцы по билету, а кто попал сюда, одолев высокий забор,
и никогда не церемонившаяся даже с самыми крутыми блатными,
покидала свой пост. Не думаю, что Леня специально поджидал
ее ухода на темных аллеях парка, но получалось так всегда.
Он появлялся в сиявших лаком скрипучих хромовых сапогах, сшитых
непревзойденным мартукским сапожником Петерсом, в которые были заправлены синего цвета галифе
из тонкого довоенного сукна, скроенные самим знаменитым Порублевым. Галифе тоже не простые, а самые
щегольские, с максимальной шириной в ляжках, да еще обшитые
на заду тончайшей кожей, которую Лене раздобыл Гимай-абы,
работавший на кожзаводе.
На галифе, опережая нынешнюю моду лет на пятьдесят, Леня надевал
навыпуск алую шелковую косоворотку с перламутровыми пуговицами,
подпоясанную узким кавказским ремешком с накладками из серебряных
пластин по всей длине. Ремешок, бросавшийся в глаза красотой
и изяществом, Леня получил в подарок от чеченцев, строившихся
рядом, он всю неделю после работы подвозил им глину для самана.
Поверх косоворотки, несмотря на жару, он надевал приталенный
шерстяной пиджак в полоску вполне модного кроя. В довершение всего
на голове была лихо заломлена настоящая казачья фуражка с красным
околышем, а из-под лакового козырька выбивался чуб. Ну, ни дать
ни взять – вылитый Григорий Мелехов, хотя «Тихий Дон» тогда был
только в романном варианте.
Пошатываясь,
Леня продирался сквозь танцующих к дальней ограде, где скромно подпирали
забор девушки-перестарки, хотя вряд ли какой из них было
за двадцать пять. Нам, молодым волчатам, они казались старухами, молодость вообще
жестока ко всему. На бледном лице лихого казака горели огнем,
страстью очень выразительные глаза. Но мы-то хорошо знали,
что этот взгляд выражал только одно – презрение к мужскому полу.
Его взгляд говорил: ничтожества, сброд, хамло, рвань, босяки – смотрите, учитесь,
как надо одеваться, какую одежку должен носить настоящий мужчина.
Иногда он натыкался на нашу компанию, останавливался на миг,
оглядывая нас всех поочередно, включая Борю, что-то беззвучно
бормотал – Марсель Марсо, которому
еще только предстояло стать знаменитым мимом. Но мы понимали Леню
без слов – чучела огородные, обезьяны, шуты гороховые, пороть вас
надо, правильно делают, что стригут ваши набриолиненные
коки и режут ваши дурацкие штаны. В эти
минуты мы ясно представляли, какие жаркие бои происходят в доме
у кладбища, и гордились Борей, отстаивавшим и свои, и наши
права на моду.
Леня остро чувствовал, что остается один
или два танца, и быстро оглядывал ястребиным взором
из-под лакового козырька казачьей фуражки затихших девчонок у забора,
делавших вид, что не замечают казака-охотника. Каким бы
он пьяным ни был, Леня всегда выбирал лучшую
на тот вечер. Мы, конечно, с любопытством наблюдали за ним,
всегда готовые прийти ему на помощь. Но Леня
ни к кому не задирался, да и в Мартуке считалось дурным тоном обижать пьяных.
На любой танец, какой бы ни звучал в конце: танго, вальс, линда, Леня шел приглашать. Вот тут режиссеру надо включать
камеру. Леня молча подходил к выбранной жертве,
делал, покачиваясь, какой-то немыслимый реверанс, очень похожий
на те, что делали мушкетеры, размахивая шляпами в глубоком
поклоне у ног возлюбленных, а затем протягивал руку,
не сближаясь. Наверное, Леня в эти минуты был убежден,
что он дает нам, мартукским варварам,
еще и уроки хорошего тона. Странно, что никогда ни одна
девушка не отказывала ему. Леня далеко и высоко откидывал левую руку,
как в аргентинском танго, и с зажатой в своей руке
ладонью партнерши начинал танец-марш.
Сейчас есть знаменитый клип
с десятью танцами из известных фильмов, есть там и знакомый
всем танец Траволты с Умой
Турман из «Криминального чтива», думаю, попади танец Палия с любой
из партнерш в этот цикл, они смотрелись бы не хуже,
чем кинозвезды, уверяю вас. Медленно-медленно, несмотря на любой
ритм, он вкрадчиво семенил с партнершей наискосок через всю
танцплощадку, и все пары невольно расступались перед ним. Если они кого-то задевали,
Леня неожиданно вежливо говорил: «Пардон», – на моей памяти
ни от кого на танцах я не слышал извинений, –
и продолжал дрейфовать, пока не натыкался на забор. Затем
разворачивался и отправлялся в обратную дорогу тем же путем,
тем же макаром. Завораживающее зрелище! Порою Леня сильно кренился, как подбитый дредноут,
казалось, вот-вот рухнет, но такого никогда не случалось. Если
оставались два танца, он и второй танцевал с той же
девушкой, ничего не говорил, не шутил, не шептал на ушко,
не соблазнял. Но всегда уходил с танцев со своей партнершей
под ручку. Волшебник – сказал однажды завороженно
наблюдавший за ними Вуккерт. Боря в эти
минуты никогда не танцевал, стоял бледный, сжав кулаки, только тихо
шептал: «Позор… Какой позор… Убью!» Чем не казачьи
страсти, гены есть гены.
Заканчивая страницы о братьях Палиях, обязан вернуться к Боре. Я намеренно ввел вас
в заблуждение, сказав, что Боря оставил после себя тайну –
почему он, имея высшее образование, всю жизнь проработал на элеваторе
в скромной должности. Нет никакой тайны, я знаю – почему. Эту
тайну я сберег для высокой, достойной концовки рассказа о своем
друге, легендарном Боре Палие.
По степени прямоты суждений, критическому
отношению к власти, системе Боря вряд ли сильно отличался от Вуккерта, которого я здесь много раз упоминал. Боря
не родился в шелковой сорочке с золотой соской во рту,
ничего ему не досталось в жизни на блюдечке с голубой каемочкой. За все, что он достиг,
Боря заплатил трудом, упорством, всего он добился сам. Не было у него
ни толкачей, ни покровителей, да и подличать, подхалимничать, угождать он не умел.
Конечно, еще студентом Боря
приглядывался к профсоюзам, к тем,
с кем ему предстояло работать. Он никогда не обобщал,
не делал политических выводов, скорее из-за врожденной осторожности,
чем от трусости. Но еще тогда я понял
с его слов, что профсоюзы прогнили гораздо раньше и глубже,
чем партия. Это сегодня стало понятно всем, что власть обслуживает
только саму себя, блюдет только свои интересы. Но Боря понял это сам,
и раньше других. Кумовство, блат, казнокрадство, корысть, личная выгода,
протекция своему – только этим была занята верхушка профсоюзов
на любом уровне. Там и намека на защиту интересов рабочего
класса, трудового люда, интеллигенции не просматривалось, Боря изучил
их вблизи, как под микроскопом. Особенно он огорчился,
увидев жизнь коллег изнутри. На заочном отделении учились,
в основном, функционеры, уже стоявшие во главе профсоюзов
на разных уровнях, диплом им нужен был, чтобы не потерять сытную
кормушку. Как они шиковали во время
сессии в Ленинграде, рассказывал Боря, в каких роскошных гостиницах
жили, какие траты себе позволяли, какие гулянки закатывали!
Я часто вспоминаю Василия Шандыбина, депутата
российской Думы, простого слесаря, яркого трибуна. Шандыбин говорил,
что думал, предлагал то, что нужно государству, народу. Власти такой
депутат оказался не нужен, и они быстро лишили его мандата.
Российская Дума, как говорят в народе, факт вообще уникальный,
половина депутатов – миллионеры и миллиардеры, и рвутся
они туда по одной причине: спрятаться от закона, чтобы сохранить
и приумножить свой ворованный капитал или продвигать нужные им
законы. Вот таким Шандыбиным мне и видится Боря в профсоюзах,
если бы ему там нашлось место. Но место ему не светило ни при каких обстоятельствах,
он трезво оценивал ситуацию. Помню, он сказал мне однажды –
не хочу лезть в грязь, мараться. Может быть, не по-бойцовски,
зато открыто и честно.
Несколько личных рассуждений о профсоюзах.
Уже скоро двадцать лет как на постсоветском пространстве
появились новые государства, и ни в одном из них нет
настоящих профсоюзов. Если бы тот институт, что окончил Боря,
действительно был Институтом Профсоюзов и готовил кадры, занятые
главным – отношениями труда и капитала, для чего
и существуют профсоюзы, то его выпускники сегодня были бы
на вес золота. Архиважная профессия для каждого государства. Теперь
запоздало становится ясно, что и профсоюзы, и их институты
оказались фальшью, фикцией. Все надо строить сначала.
Москва,
2008