Назад

Рауль Мир-Хайдаров

Монолог Арбенина

Рассказ

Маленький городишко, где прошла моя школьная юность, затерялся в западных степях Казахстана, теперь, через пятьдесят лет, нет смысла таить его название, да и из героев этой истории мало кто остался в Актюбинске. События, о которых собираюсь вам поведать, произошли давно, я еще учился в школе.

Летом пронесся слух: в городскую газету назначен новый редактор, и прибывает он не то из Тамбова, не то из Тулы.

В сентябре в нашем 10 «А» появился новый ученик. Высокий, худой, длинноногий. В серых, чуть навыкате глазах было то, чего еще в нас не было: гордость, достоинство, собственная значимость, что ли…

В перекличке он откликнулся на фамилию Бучкин.

«А, редакторский сынок», – мелькнула мысль.

Валентину, так звали новичка, понадобился лишь месяц, чтобы стать своим в классе.

Мне, пожалуй, в жизни не приходилось встречать человека, чье влияние, вкусы, привычки так действовали бы на окружающих. У педагогов есть термин – благотворное влияние. Валентин Бучкин благотворно влиял на нашу школу. Он преобразил скучные школьные вечера. Валентин писал стихи и не делал из этого тайны.

По одному ему известному признаку он отыскал в школе и других, пишущих стихи…

К таким литературным школьным вечерам выпускалась на дефицитном ватмане литературная газета, с подмостков звучали стихи, под фортепьяно читались рассказы Куприна, Чехова, Бунина…

Как удалось Валентину привлечь Тамару Давыдычеву из параллельного класса аккомпанировать чтецу, оставалось величайшей загадкой и оценивалось как подвиг.

Тамара, первая школьная красавица, оканчивала музыкальную школу. Нарядная, кокетливая, даже внешне не похожая на угловатых одноклассниц, она словно временно, проездом остановилась в нашем провинциальном городке. И эта девочка, неприступная и недосягаемая, рядом с которой немели острословы и робели забияки, неделями подбирала музыку к рассказам Бунина…

Достать пригласительный билет на вечера в нашу сорок четвертую железнодорожную школу стало проблемой. Школу охватила литературная горячка, в коридорах говорили о прозе и поэзии, обменивались книгами. Библиотекарша, сияя, чуть ли не каждую неделю проводила диспуты.

В декабре, когда в городке уже вовсю хозяйничала зима, весь класс, все двадцать два ученика, были приглашены Валентином на день рождения.

Все начинания Бучкина оказывались чем-то вроде эпидемии, избежать которую было невозможно. Наш класс закружило в водовороте всяких вечеринок: праздников, дней рождения. Словом, мы не упускали любую возможность бывать вместе.

Все наши встречи кончались литературными чтениями. Валентин обычно говорил, что у нас традиция такая выработалась.

В перерыве между танцами вновь расставляли в зале стулья, гасился свет под абажуром, и если в доме находилась новомодная штучка, называемая торшером, включали его где-нибудь в углу. В мягком полумраке зала Валентин начинал читать свои стихи.

Белая накрахмаленная сорочка, темный бант галстука-бабочки, густые волосы, которые он поправлял часто порывистыми движениями, сразу привлекали внимание маленькой аудитории. Я сидел, охваченный как бы групповым гипнозом, иногда слыша за спиной или сбоку чей-то восторженный шепоток: «Правда, он похож на молодого Блока?».

На все наши встречи и вечера я ходил ради Ниночки Нововой. Отыскав, где она сидит, я мог, ничем не рискуя, смотреть на нее. На ее лице с удивительной быстротой выражение грусти, печали сменялось радостным сиянием глаз, и неожиданный свет улыбки преображал до неузнаваемости знакомое лицо.

Краем уха я тоже ловил слова чтеца, но во мне они не вызывали и толики ее чувства.

Встречались мы довольно часто, и скоро наши поэты выдохлись, творческое вдохновение не поспевало за спросом.

Выход был найден. На одном из вечеров Валентин читал уж очень хорошие стихи.

– Во дает! – сказал я Юрке Ковальчуку. В ответ Ковальчук снисходительно глянул на меня и, наклонившись, зашептал: «Болван, это же Пастернак!».

Уже на следующей встрече чуть ли не полкласса читали стихи, а Женька Парницын умудрился прочесть целую главу из «Песни о Гайавате», замучил всех, чуть в сон не вогнал. Выучить стихотворение, как я понял, было еще полбеды, главное, чтобы оно оказалось малоизвестным (для присутствующих) и не выпадало из общего направления избранной нами поэзии.

Читать читали, да вот беда – название и автора не объявляли. И для меня окончательно все перепуталось, я уже не знал, что написали наши, а что – настоящие поэты. Попав впросак еще пару раз, я извлек урок и больше восторга никому не выказывал.

Плюнул бы я на эти вечеринки, при моей тогдашней гордости, если бы не Нина, не единственная возможность смотреть на нее во все глаза в полумраке зала, когда она целиком жила поэзией.

Я старался по хозяйственной части: расставлял стулья, менял пластинки во время танцев, при этом учитывая вкусы Нововой. Что, как мне кажется, было замечено и принято благосклонно.

Нина жила в одном из трех домов, называвшихся в городе небоскребами. Четырехэтажные тридцатишестиквартирные дома, построенные в годы первых пятилеток из красного кирпича, были единственными в городе «высотными» зданиями. Проводив живших в «небоскребах», мы в одиночку расходились по безлюдным сонным улицам. Возвращаясь светлыми морозными ночами домой, я мысленно строил планы, говорил сам себе – вот увидите, в один прекрасный день я прочту дюжину стихотворений, а то и целую поэму. Вот только бы мне найти такого поэта!

Наш город располагал пятью библиотеками, не считая школьной. Самыми активными читателями вдруг стали мои одноклассники. К библиотеке я подбирался окольными путями, имея наготове легенду, почему я очутился в этих краях, на случай, если встречу кого из 10 «А». Первым делом я переходил от окна к окну, каждый раз обнаруживая то долговязую фигуру Ковальчука, то легкую, изящную Светы Резниковой. Словом, чтобы отыскать из пяти библиотек одну, свободную от нашествия 10 «А», мне приходилось обойти и вторую, и третью. В четвертой или пятой, затратив на это половину воскресенья, я лихорадочно шарил по полкам, заглядывая почти в каждый поэтический сборник: тонкий и толстый, с надеждой вынимал из собраний сочинений тома, полные рифмованных строчек, но мне все казалось: не то, не то. Порою я физически ощущал, что эти страницы уже перелистаны ловкими пальцами Наиля Сафина или замусолены небрежным Лайкиным, который ходил в библиотеку всегда вместе с красавцем Ленечкой Спесивцевым. Иногда на полях я встречал аккуратную галочку, и не было на свете сил, способных переубедить меня, что сделали это не мои одноклассники.

В низеньких, заставленных до потолка стеллажами библиотеках жарко топились печи, и уже через час, обливаясь потом, я утирал рукавом бессменного свитера разгоряченное лицо и все искал, искал. Звонок медного колокольчика, предупреждавшего о закрытии библиотеки, раздавался всегда неожиданно.

Одергивая куцый свитер, опустив смущенное лицо, я проходил мимо любопытной заведующей, в прихожей хватал с опустевшей вешалки поношенное пальтишко и пулей вылетал на стылый двор.

Уже и долгая зима повернула на весну, и в воздухе потянуло запахами талого снега. Оседали на глазах от неожиданных теплых ветров сугробы, и в полдень с обогретых железных крыш звенела капель. Когда я глядел на сугробы, мне казалось, что вот так же и я оседаю в глазах Ниночки все ниже и ниже. Без особого энтузиазма я продолжал ходить из библиотеки в библиотеку.

Однажды, проведя среди книг день и выписав два-три стихотворения, которые тотчас же были забракованы, я собрался уходить. Возвращая взятые книги на полку, невольно потянулся к томику Лермонтова.

Первая же, случайно открытая страница начиналась: «Послушай, Нина!».

Раз десять, а может, и больше прочел я монолог Арбенина, не вставая с места.

Тогда я еще не слышал прекрасной мелодии к «Маскараду», а вокруг меня в тесной и жарко натопленной библиотеке звучала музыка. «Нашел, нашел», – хотелось кричать, плясать, но не было сил даже встать. Приглянувшаяся мне страничка из «Маскарада» была что надо. Как раз то, что хотел сказать Нововой.

На уроках, поглядывая в сторону Нины, я мысленно произносил монолог.

Перехватив взгляд Ковальчука, я думал: это, брат, тебе – не твои хромые вирши, за нами классика!

До Восьмого марта, когда я собирался его прочесть, оставалось еще немало дней, и в монологе, так часто произносимом, выпали несколько строк и появились новые, более близкие к нашей рядовой, а не графской жизни. Я даже позабыл об Арбенине, не покидавшем меня все дни. И, помню, сказал, обрадовавшись: «Вы уж извините, Евгений Александрович, у вас свои дела, у меня свои». С этого дня я свыкся с мыслью, что это мое стихотворение – ну, не то чтобы я его написал, а вообще мое.

Восьмое марта решили отмечать в складчину на квартире у Галочки Старченко на Панфилова, 15. Кстати, этот дом прекрасно сохранился и сегодня, спустя полвека.

И вот день мой настал. Накануне всю ночь снился Арбенин, требовавший вернуть строки на место.

… В тот не по-мартовски холодный снежный вечер звучали удивительные стихи.

Украдкой я поглядывал на Нину, занявшую единственное кресло у входа в зал. Свет из соседней комнаты в дверном проеме освещал часть ее лица, иногда она наклонялась чуть вперед и возникала вся, словно на экране.

И вдруг я увидел глаза Ковальчука. Он так смотрел на Нину… Я знал, кому будут адресованы строки, и решил при этом не присутствовать. Вот Ковальчук поправил бабочку, нервно прошелся пальцами по виску. Протискиваясь между стульями, направляясь к двери, у которой сидела Нина, я почувствовал, как осуждающе смотрят на меня со всех сторон, вслед неслось чье-то шиканье. Такого кощунства еще никто себе не позволял. Но мне уже было все равно. Намереваясь сделать последний шаг, я увидел глаза Нины. «Что ты делаешь?» – словно спрашивала она. Я невольно задержался и, наклонившись, тронул ее руку, лежавшую на подлокотнике высокого кресла.

– «Послушай, Нина! – вырвалось у меня, и со страху я отступил в полумрак зала, – я смешон, конечно…»

Остановить меня было невозможно.

Всю свою боль, отчаяние, любовь вкладывал я в лермонтовские строки…

Сидевшие полукругом одноклассники перестали для меня существовать. Я видел лишь застывшую в кресле Нину, и все слова были для нее одной. И вдруг с последней строкой слова иссякли так же неожиданно, как и появились. Тронуться с места, одним шагом покинуть молчавший зал не было сил. Так я и продолжал стоять, виновато склонив голову, в двух шагах от Нины, когда раздался щелчок выключателя и с потолка хлынул яркий свет. Больше читать стихи уже никто не решился. Нина сидела раскрасневшаяся, а глаза, кажется, даже повлажнели. И вдруг, когда Нина, по-прежнему не замечая никого вокруг, поднялась мне навстречу, свет в зале погас, и зазвучало «Арабское танго» Батыра Закирова. Она положила мне обе руки на плечи и. приблизив взволнованное лицо, тихо прошептала: «Я так счастлива, спасибо, милый…».

Мартук,

1981, 2008

Назад