Назад

Рауль Мир-Хайдаров

 

 

Одноклассник

 

Рассказ

 

 

 

Старый, обшарпанный самолет с яркими надписями на боку, еще не остыв с дороги, нервно подрагивал, а к нему уже торопливо катили трап. Неделин сошел первым.

«Ничего не изменилось», – грустно и удивленно подумал он, оглядывая заросшее бурьяном и спорышем летное поле. Город еще не успел добраться окраинами до аэропорта, и его приземистое двухэтажное здание, увенчанное, словно Адмиралтейство, шпилем, уходившим в выцветшее от жары безоблачное небо, одиноко желтело вдали. Оставляя следы на плохо уложенном плавящемся асфальте, Неделин заспешил в тень. В людном и задымленном зале аэропорта, напоминавшем железнодорожные вокзалы, он приткнулся в ожидании багажа у лестницы, ведущей на второй этаж. Прикуривая от сигареты пожилого казаха в стеганом халате, с удивлением подумал, что никогда здесь раньше не бывал.

Аэропорт в те давние годы, когда Неделин был помоложе, казался ему чем-то нереальным, фантастически далеким. В числе его знакомых не было тех, кто пользовался услугами авиации, и расположен был аэровокзал, по меркам того времени, за тридевять земель в тридевятом царстве, и вела туда единственная приличная в городе асфальтированная дорога. По этой-то дороге, оказавшейся не столь дальней, Неделин возвращался теперь домой. Густая и довольно широкая лесополоса тянулась вдоль дороги до самого города, и от деревьев веяло прохладой. Он даже попросил шофера ехать помедленнее.

Город изменился мало, но Неделина это не обрадовало, скорее огорчило. В тех краях, откуда он вернулся, новые города росли быстро, да и старые преображались на глазах.

«Черед нашего, наверное, еще не наступил», – решил Неделин.

Проехав изменившуюся все же центральную часть города, миновав стеклянный куб нового универмага, машина свернула на Татарку, где вырос Неделин.

К побелевшим от жаркого солнца шиферным крышам тянулись поджарые карагачи. Родная Почтовая пылила по-прежнему, а обочины хранили следы весенней распутицы.

Дом тетки Алевтины Неделин не узнал: высокий свежевыкрашенный забор, новая застекленная веранда и выросшие под застреху посаженные им когда-то тополя преобразили дом, в котором он воспитывался с трех лет.

– Слава!.. Вернулся!.. – только и успела сказать тетка Алевтина и залилась слезами.

Потом, суетясь, поставила во дворе знакомый самовар с чуть помятым боком, и пока он, извергая из трубы острые языки пламени, закипал, показывала то колонку и новый сарай, то холодильник и зеркальный шкаф, то брейтовской породы кабанчика в летнем закутке, то пуховые подушки и стеганые одеяла, по-казахски горкой сложенные у стены.

Чтобы остановить ее, Неделин распаковал чемодан и с волнением стал доставать свои подарки, купленные по совету продавщиц в магазинах, торгующих в Приморье японскими товарами: чайный сервиз, на восточный манер с пиалами, яркие халаты, отрезы на платье и сияющий никелем транзистор с расписной шкалой.

–  Это вам, чтоб скучно не было, – сказал он и по глазам понял, что угодил.

За столом счастливая тетка Алевтина, накинувшая на плечи подаренную черную шаль в алых розах, не сводила глаз с высокого улыбчивого светловолосого парня, узнавая и не узнавая племянника. Девять лет назад она проводила в армию долговязого парнишку с запавшими голубыми глазами, остриженного наголо, отчего его шишковатая голова на тонкой шее казалась нелепой и смешной. А теперь вон какой красавец…

– Если бы отец мог видеть тебя…

Тетка Алевтина взглянула на стену. С потрескавшейся фотографии улыбался молодой парень в лихо примятой кепочке.

– А я уже старше своего отца, – грустно сказал Неделин.

Тетке не терпелось узнать, насовсем вернулся племянник или в отпуск, а может, дела какие попутной дорогой привели? Но спрашивать не стала – успеется.

Неделин служил в инженерных войсках: строил железные дороги, мосты, подъездные пути, административные и служебно-технические здания. А как вышел срок службы, его ударную комсомольскую бригаду начальник строительства упросил остаться. И вот уже седьмой год Неделин жил на колесах строительно-монтажного поезда, строил дороги в Приморье, даже на Сахалине побывал. Здесь же, на колесах, и курсы дорожных мастеров закончил.

За все девять лет ему так и не удалось побывать в отпуске – всегда находились неотложные дела, пусковые объекты. Не мог Неделин[МВ1]  отказывать: раз надо – значит, надо! А надо было всегда.

Нынешний год для Вячеслава Дмитриевича, а в СМП его, несмотря на молодость, иначе не называли, был особенным, и по этой причине ему и в отпуске не отказали.

Десять лет назад он получил школьный аттестат. Особой сентиментальностью Неделин не отличался, но школу свою помнил и любил, и память о дружном 10 «В» была ему дорога. На выпускном вечере, волнующем и трогательном событии в жизни семнадцатилетних, Сашенька Садчикова вдруг предложила: «Ребята, давайте встретимся в этом зале через пять лет…» Предложение было принято с поправкой: собраться через десять. Кто-то принес лист ватмана, и каждый написал то ли шутливое, то ли серьезное обязательство явиться в школу к 17 часам московского времени ровно через десять лет. Хранить обязательство доверили своему комсоргу – Славе Неделину.

Свернутый в трубочку листок этот комсорг берег: сначала в армии, позже – кочуя по стройкам. Неделин часто разворачивал лист и поэтому знал, где чье обязательство.

Первое, занимавшее чуть больше места, чем остальные, принадлежало Юре Лаптеву: твердый росчерк пера оставил заверение, что будущий майор авиации явится непременно. Петя Мандрица обещал вернуться учителем и гарантировал через десять лет хлеб-соль у порога школы. Дольше всего Вячеслав Дмитриевич задерживал взгляд в нижнем левом углу ватмана. Изящные, слегка заваливающиеся влево строки на французском языке принадлежали перу Верочки Осадчей. Чтобы перевести их, Слава воспользовался словарем, – французский язык Осадчей был гордостью 10 «В». Она написала: «Если не помешают зарубежные гастроли или международный конкурс, буду счастлива приветствовать 10 «В». Верочка Осадчая готовила себя к большой сцене, и в ее успехе мало кто сомневался.

Неделин еще до призыва в армию знал, что она поступила в Консерваторию. Позже сведений о ней Слава не имел, хотя всегда ожидал услышать о Верочке по радио или прочитать в газете. На втором году службы в армии сосед по койке заметил, что В. Осадчая уже вполне могла стать В. Петровой или В. Сидоровой, и добавил: «Пропащее дело по девичьей фамилии разыскивать хорошенькую девушку».

«Пропащее», – согласился тогда Неделин. И вот ему предоставлялась возможность увидеть своих одноклассников: Колю Климанова, Валерика Полянского, Людочку Журавлеву и, если посчастливится, ее, – остававшуюся для него всегда Верочкой Осадчей…

Настал день, назначенный восторженной Садчиковой. Вячеслав Дмитриевич с утра несколько раз разворачивал уже тронутый желтизной лист и за каждой подписью старался представить однокашника. За шутливыми обязательствами скрывались мечты, желания, планы… Вечером, стараясь быть точным, Неделин поспешил на встречу.

Пошел он старым маршрутом, переулками. Трехэтажная красного кирпича школа раньше казалась огромным зданием и возникала далеко впереди, пока он, петляя задворками, выбирался к ней. Сейчас ее скрывали невзрачные крупнопанельные дома с осыпавшейся штукатуркой. Да и сама она, зажатая с боков одноликими четырехэтажками, словно потеснилась, ужалась и как бы присела на высокий каменный цоколь.

Подойдя к парадному, Неделин удивился: на стене висела вывеска с другим номером, и школа носила чье-то имя, неизвестное ему. Раньше их сорок пятая была ведомственной, железнодорожной, и может, потому всегда выглядела нарядной, ухоженной.

У подъезда с хлебом-солью не встречал Мандрица, и в школьном дворе было безлюдно. Вячеслав Дмитриевич еще раз посмотрел на табличку и распахнул треснувшую парадную дверь.

В вестибюле все было по-старому: справа, за узорной решеткой, находилась раздевалка, широкая деревянная лестница вела на второй этаж. Перекладывая из руки в руку трубочку ватмана, перевязанную для торжественности ленточкой, Неделин поднялся на второй этаж.

Зала как такового в школе не было, и все школьные торжества проводились на площадке второго этажа, от которой расходились широкие коридоры с классными аудиториями.

Ближе к окнам площадка имела подмостки; сдвинутые в центр эстрады пюпитры белели забытыми нотными листами. И весь зал, как называли во времена Неделина это место, хранил следы большого бала. Не были убраны разноцветные бумажные гирлянды, кругом было рассыпано конфетти, а на стекле большого окна за колонной осталась размашистая надпись: «Прощай, школа!»

«Все как и десять лет назад», – думал Неделин, обходя классные комнаты, в некоторых задерживаясь чуть дольше. В одной из аудиторий он наткнулся на уборщицу, протиравшую полы.

– Вам кого? – равнодушно спросила она.

Неделин объяснил, что когда-то учился здесь и вот решил заглянуть, много лет прошло с тех пор, и неизвестно, когда еще представится случай. Женщина понимающе улыбнулась, как бы разрешая этим осмотр школы.

Дверь учительской была приоткрыта, и Неделин, уже без страха и волнения, как в былые годы, заглянул в кабинет. За столом, спиной к нему, сидела седая женщина. Учительский слух тонок, и она оглянулась. Неделин сразу же узнал в ней преподавательницу литературы и, обрадовавшись, сказал:

– Здравствуйте, Лидия Георгиевна!

Она привстала со стула и, поправляя сползшие на нос очки, ответила:

– Здравствуйте, молодой человек, проходите…

Вячеслав Дмитриевич сел в предложенное кресло, тревожно скрипнувшее под ним.

– Ну-с, я слушаю вас…

Неделин смутился и забормотал что-то невразумительное.

Теперь она оглядела его внимательнее и засмеялась, слегка откинув крупную голову назад и поправляя тяжелые волосы с густой проседью.

– Я-то мастера из ремстройконторы поджидаю, подумала: ну и франт заявился, – и продолжала, – так вы, значит, учились у нас, простите старую, не признала, будьте добры, напомните о себе, о своем классе…

Вячеслав Дмитриевич принялся вспоминать события, факты, связывавшие в прошлом 10 «В» и учительницу литературы. Но в ее жизни было очень много десятых «В», к тому же Неделин не мог припомнить ничего особенно выдающегося. Да и сам Слава Неделин не был учеником многообещающим, любимцем, надеждой школы, тем, кто надолго остается в памяти педагогов. Так они продолжали разговор, не находя желанных точек соприкосновения.

Долгий летний день клонился к закату, в распахнутом окне школьный сад растворялся в сгущающихся сумерках. Потеряв всякую надежду дождаться мастера, Лидия Георгиевна начала складывать бумаги в потертый портфель.

Огорченный Вячеслав Дмитриевич уже собирался распрощаться, как вдруг она спросила:

– Не с вами ли училась девочка, пианистка, что всегда играла на вечерах? Такая милая, славная, мы все от нее многого ожидали. Вот только фамилию ее я тоже запамятовала…

– Осадчая?

– Да, да… Что-то не сложилась судьба у нее. Года два назад слышала, что она в нашем ювелирном магазине работает.

– Не может быть!.. – невольно вырвалось у Неделина.

– В жизни всякое бывает, – сказала, вздохнув, старая учительница.

Огорченный несостоявшейся встречей и неожиданным сообщением, Неделин распрощался с Лидией Георгиевной.

Пройдя высокую арку в ограде, Вячеслав Дмитриевич оглянулся: в сумерках в обманчивом свете единственного фонаря, горевшего у входа на спортивную площадку, школа выглядела совсем такой, как прежде.

«Забыли, ну, конечно, забыли, – думал с обидой Вячеслав Дмитриевич. – Как же так, из тридцати двух человек никто не явился. Ведь живет же кто-то в городе! А Верочка? Не пришла сознательно? Потому что не оправдала чьих-то надежд? Какая чепуха! Ведь и я приехал встретиться, а не хвалиться: смотрите, какой я молодой орденоносец, к тому же депутатский мандат имею. Для меня дороги все: состоявшиеся и несостоявшиеся! Может, наша встреча, наш совет, поддержка кому-то необходимы как воздух».

С такими мыслями расстроенный Неделин возвращался домой.

На веранде и во дворе ярко горел свет.

Раздвижной стол, накрытый цветной скатертью, был сервирован. Тетка Алевтина с соседкой пили чай.

– А где же друзья-приятели? – встретила тетка вопросом. – Мы вот с Филипповной решили, что вернешься не один, и стол накрыли, садись, рассказывай, – и, развязав алую ленту, показала пожелтевший лист Филипповне, – смотри, кума, чего они надумали, и, молодцы, уговор соблюли…

Неделину не хотелось огорчать старушек, и он сказал, что в воскресенье решили отметить встречу в ресторане.

«Она здесь… здесь…– преследовала его неотвязная мысль. – Вот и хорошо, у нее и узнаю об остальных», – решил Вячеслав Дмитриевич.

Решить-то решил, но что касается исполнения… Все-таки это была Верочка Осадчая. И что означает фраза «не сложилась судьба»? В роли сочувствующего, советчика Неделин себя не представлял, даже прожитые годы, какой-то житейский опыт в данном случае не годились. За долгие минувшие годы Вячеслав Дмитриевич убедился, что время ничего не изменило в его отношении к ней. Неделин был бы гораздо спокойнее, если бы встретил Верочку признанной на сцене и счастливой в жизни, к этому он был готов. Неясная, обтекаемая формулировка «не сложилась» таила неопределенность и перевернула устоявшееся с годами представление о ее жизни. Может, ей было трудно, невмоготу? Болезнь, несчастье, профессиональная травма?

Ювелирный магазин располагался в невзрачном тупике. Низкое одноэтажное здание с изъеденной ржавчиной давно не крашенной крышей никак не соответствовало солидной, писанной золотом вывеске. Битый час вышагивал Вячеслав Дмитриевич по пыльному переулку, даже поймал на себе настороженный взгляд какой-то старушки, прежде чем решился войти.

Зарешеченные окна сеяли скудный свет, и бледные неоновые лампы, горевшие вдоль стен, были призваны разгонять тьму средь бела дня.

В тесноте магазинчика узкий застекленный прилавок в форме буквы «Г» оставлял посетителям совсем немного места.

Неделин прошел к прилавку и склонился над стеклом.

– Я слушаю вас, – обратились к нему, как только за одинокой покупательницей захлопнулась дверь.

– Здравствуй, Вера…– пытаясь унять волнение, сказал Вячеслав Дмитриевич.

– Неделя?.. Славик? – от неожиданности она даже отступила назад, смутилась, но лишь на мгновение. – Каким ветром в родные края? Насовсем, проездом? – спрашивала она равнодушно, словно видела его только вчера.

Неделин понимал ее показное равнодушие и даже уловил в глазах неожиданный агрессивный блеск, как бы предупреждавший: «Никаких вопросов, я этого не люблю…»

– В отпуск, решил тетку проведать…

Молодая пара, впорхнувшая в магазин, попросила показать обручальные кольца и прервала их разговор. Пока Вера подбирала кольца, Неделин украдкой разглядывал ее. Странно, но, спроси кто-нибудь, какая она, он бы не смог сказать… Отчетливо помнил только ее лицо. Сейчас за прилавком стояла молодая статная женщина, от того девичьего лица прежними остались лишь глаза. Всем своим видом она словно старалась показать окружающим: у меня все благополучно, я счастливая… красивая… Но Неделина трудно было ввести в заблуждение, он-то хорошо знал Веру, помнил, какое место в ее жизни занимала музыка. Знал он и ее независимый, гордый характер, и на иную реакцию не рассчитывал.

Перебиваемый покупателями разговор продолжался, но Вячеслав Дмитриевич чувствовал, что она тяготится неожиданным визитом. Неделин, словно не замечая ее настроения, терпеливо дожидался маленьких перерывов в работе. Уйти просто так, не узнав ничего о ней, он не мог.

Наступило время обеденного перерыва, и Вячеслав Дмитриевич вызвался проводить Веру домой. По дороге она спросила, один ли Неделин приехал или с семьей.

– Не успел обзавестись, – рассмеявшись, сказал Вячеслав Дмитриевич.

Ответ его, как показалось Неделину, почему-то смутил Веру, она, кажется, даже покраснела. Может, оттого, что Неделин не задавал никаких вопросов, а может, потому, что помнила его простым и бесхитростным, надежным товарищем, Верочка повеселела.

– До завтра, – сказала она у калитки, – приходи вечером… если захочешь…

Дом Осадчих был известен в городе, скорее не столько дом, сколько сад. Разбил его в тридцатые годы отец Верочки, тогда еще молодой врач, украинец. С годами он и дом выстроил. В скудном на зелень краю мало кто верил в чудачества бородатого доктора, но сад, потребовавший стольких трудов и затрат, расцвел, и до войны Василия Яковлевича казахи иначе как садоводом не называли.

В доме под цинковой крышей, что прятался среди сада и имел крытую оранжерею, Неделин никогда не бывал. Хотя, пожалуй, вспоминал его чаще родного.

Теперь же он стал приходить сюда ежедневно. Долгие летние вечера они проводили в саду или в большой гостиной. Не раз, пока Верочка готовила чай, Вячеслав Дмитриевич, минуя зачехленный концертный рояль, подходил к окнам, выходящим в оранжерею. В простенке в застекленной рамке висела фотография их 10 «В». Иногда неожиданно рядом оказывалась Верочка, и они подолгу вглядывались в лица одноклассников, – а может, только в самих себя?

Так получалось, что говорил один Неделин: о службе в армии и работе в СМП, о дорогах и мостах, полустанках и разъездах, что успел возвести в Приморье и на Сахалине, о товарищах и необычном житье на колесах. Вскоре Верочка знала почти все о его наставниках и учениках, друзьях и соседях. За эти дни перед ней прошла его жизнь последних десяти лет; она узнала о нем все, если не считать, что Неделин не сказал ей об ордене, полученном в год золотого юбилея страны, да еще о депутатском мандате, что носил с прошлой весны.

Неделина радовало, что Верочка проявляет искренний интерес к его жизни, казавшейся ему самому будничной и ничем особо не примечательной. Радовало и то, что его ожидали, и если случалось, что она задерживалась в магазине, то Наталья Осиповна, мать Верочки, говорила шутя, что ей велено развлекать гостя и ни в коем случае не отпускать. Но иногда, казалось, беспричинно, Верочка уходила в себя, замыкалась, и тогда, не включая света, они молча сумерничали в просторной гостиной…

В один из таких вечеров Верочка сказала:

– Почему ты не спрашиваешь, что случилось со мной, почему я не состоялась?

Вячеслав Дмитриевич пересел к ней на диван.

– Для меня важно, что ты жива, здорова, я рад тебя видеть…

– Спасибо, Неделин. Никогда бы не подумала, что именно ты будешь меня утешать, и мне это будет приятно. Если б ты знал, как я устала. Конечно, какое будущее прочили, а финал – прилавок. Я чувствую себя улиткой, ежом, только выпускать колючки еще не научилась. Когда домой вернулась, дала зарок, что никогда больше не сяду за рояль. Хотела убрать его с глаз долой, отдать кому-нибудь, да разве мама позволит, рояль старинный, память об отце. Так и стоит пятый год…

Даже знай Неделин поближе жизнь людей искусства, где таких примеров тьма, исповедь Верочки все равно бы тронула его, ведь он любил ее… Тронула бы еще потому, что Верочка никого в случившемся не винила, не пыталась оправдываться. «Людей, не сумевших распорядиться собственным талантом, множество, я одна из них», – просто говорила она.

Успех пришел к ней еще в Консерватории – стала лауреатом международного конкурса в Будапеште. Замужество, которое, казалось, открывало такие перспективы, выбило ее из колеи. Труд, непрестанный, каждодневный, так необходимый для пианистки высокого класса, был предан забвению. К тому же, старевший дирижер вскоре оставил ее. Вместо того, чтобы окончить Консерваторию, Верочка начала гастролировать со всевозможными ансамблями и оркестрами, но быстро поняла, как это далеко от настоящего искусства, и впервые она растерялась, ведь иной работы не знала, к иной жизни не готовилась. Путь в настоящее искусство, казалось ей, был закрыт для нее навсегда. Неожиданно умер отец, мать осталась одна, и это послужило поводом вернуться в отчий дом. Тогда-то она и дала обет, что никогда больше не сядет за рояль.

Несколько раз Вячеслав Дмитриевич пытался прервать Веру, – он видел, что ей трудно и больно вспоминать, но все же дал ей выговориться до конца.

– Вот теперь ты все обо мне знаешь, – заключила она.

Долгий, за два года, отпуск его подходил к концу. С Сахалина, где находился стройпоезд, пришла телеграмма. Просили бригадира приехать.

Исповедь Верочки словно сняла запрет с темы, и теперь разговор все чаще касался ее судьбы. Вячеслав Дмитриевич настойчиво убеждал Веру, что ее нынешнее отношение к музыке – неблагодарное. Ну, ладно, не стала она исполнительницей, но есть же другие возможности быть рядом с музыкой – учить детей в школе, вести самодеятельность.

– Вот у нас в СМП  новый вагон-клуб, построенный по специальному заказу в ГДР, и пианино есть, да человека толкового нет, приезжай к нам, – сказал как-то раз Неделин.

– Тебя что, командировали найти заведующую клубом? – отшутилась Верочка.

– А как же, – в тон ей ответил Неделин, – где нам еще найти человека, которого десять лет учили в музыкальной школе, три года в Консерватории, а он не поделился с другими и толикой полученных знаний, решил рядом с бриллиантами век коротать…

Каждый раз после встречи с Верой Вячеслав Дмитриевич радовался даже незначительным, трудно уловимым на первый взгляд переменам в ее настроении. Улитка все чаще покидала убежище.

В давней школьной жизни не то из робости, не то из врожденной скромности Неделин никогда не говорил Вере о своих чувствах, не догадывались об этом и другие. Уже одно сочетание: Осадчая – Неделин – 10 «В» показалось бы абсурдным. Не лучше чувствовал себя Неделин и спустя десять лет.

«У человека душевный кризис, он потихоньку возвращается в жизнь из плена ложных представлений, а тут я со своими чувствами. А если когда-нибудь упрекнет, что воспользовался моментом?» И второй месяц Неделин был при ней в роли врачевателя, и боялся неожиданным взглядом, словом выдать свое чувство.

Часто вечерами Неделин с Верочкой приводили в порядок запущенный после смерти Василия Яковлевича сад. Вспоминали старые добрые времена, школьные шутки, и смех ее звучал чаще и звонче.

Теплая ночь опустилась на сад незаметно, кое-где сквозь густую крону деревьев проглядывали высокие летние звезды. Верочка и Неделин сидели на спиленной орешине. Он держал ее руки и говорил, порой замолкая надолго.

События прошлых лет, о которых он вспоминал без всякой последовательности, вставали перед ней как в тумане, где общее видно, а детали растворились. Иногда ей казалось, что этот рассказ вовсе не о ней, но в его память врезались так четко и ясно вещи, которым в той давней жизни она не придавала никакого значения… Иногда он порывисто вскакивал и говорил: «Ты… ты ничего не знаешь!» Долгие годы он берег слова для нее, память его хранила события, слова – все, что относилось к ней, и он спешил рассказать, словно это снимало боль и грусть за те безвозвратно утерянные дни далекие.

– Помнишь, в десятом классе был новогодний вечер с почтой? В тот день у тебя был номер тринадцать, как всегда, ты получала много записок, а я никак не решался передать свою записку, написанную дома. В ней было одно слово, которое никогда, ни до, ни после, я не смел тебе сказать. Ты стояла с девочками у окна. На тебе было темно-вишневое платье с большим черным кружевным воротничком. И волосы ты уложила совсем по-другому, не как всегда. Ты была такая загадочная и неприступная. Почтальонша протянула записку, ты прочла ее, пожала плечами, потом засмеялась и показала девочкам, и вы все захохотали. Я не слышал разговора, но смех ваш… Я все время помнил, как ты смеялась…

И перед Верой, как из тумана, всплывал тот далекий зимний вечер в их сорок пятой железнодорожной школе. Первое вечернее платье… Перед глазами закружились в медленном вальсе лица давно забытых одноклассников. Зарешеченное окно за колонной – ее любимое место на вечерах, рядом с нею подружки Светланка Резникова и Ниночка Новова, листок из тетрадки в клетку, где печатными буквами было написано лишь одно слово: «ЛЮБЛЮ».

– В ту же зиму ты придумала разъезжаться после танцев домой в складчину на черном «мерседесе». Так ты называла старые ЗИМы… Забава могла продлиться и дольше, но нашлись последователи, и ты потеряла интерес к собственной затее. А жаль, ведь маршрут сложился так, что в конце пути в машине оставались только ты и я. В разгар танцев вас наперебой приглашали мальчики из второй и одиннадцатой школ, и я боялся, что поездка не состоится, но вы с девчонками были молодцы, уговор соблюдали честно. Уверенные юноши уже составляли маршрут вечерней прогулки, когда вы с очаровательной улыбкой объявляли: «Спасибо, но нас ждет машина. Какая машина? Обыкновенная, черная. Семиместный «мерседес».

Маленькие кокетки, видимо, расстраивать чьи-то планы вам доставляло большое удовольствие. С последним аккордом прощального вальса наша компания вмиг оказывалась на первом этаже у раздевалки. А улыбающийся Лёнечка держал наготове наши пальто, по этой части он был фантастически расторопен. Застегиваясь на ходу, мы бежали вниз по улице, к базару, на стоянку такси. Одним из чудес той далекой зимы было то, что старенький ЗИМ непременно дожидался на стоянке. Салон шумно забивался до предела, и машина, слегка притормаживая, катилась вниз, до перекрестка главной улицы. В тесноте наши лица почти касались, я слышал твое дыхание… А в машине стояло невообразимое веселье.

Автомобиль останавливался у депо, и вслед за Ниной выходил Алик. Прежде чем закрыть дверцу, кто-нибудь невинным голосом обязательно спрашивал:

– Попов, и давно вы съехали на эту улицу, кажется, еще на прошлой неделе вы проживали на Орджоникидзе?

Алик потихоньку грозил кулаком.

За хлебозаводом мы оставались одни, ты перебиралась на заднее сидение, расстегивала верхние пуговицы шубки, а лохматую шапку, сбившуюся на затылок, и не думала поправлять. Я смотрел на твое разгоряченное лицо и видел в глазах отблески продолжавшегося бала, ты все еще была там.

Старый ЗИМ подъезжал к переезду, скрипучий шлагбаум был начеку: исполняя мое желание, преграждал дорогу. Шофер выходил из машины, открывал капот, что-то подтягивал или уходил в сторожку у путей, переезд перекрывался в это время надолго.

Ты сидела, раскинув руки по спинке сиденья, головы наши лежали на мягких подушках, пахло кожей и теплом. Мы были так близки и так далеки… Откинутая рука, выронившая перчатку, почти касалась моего лица. Устало тащился промерзший в степи состав, старая машина, подрагивая работавшим мотором, стояла у полосатого шлагбаума. Я был рядом, но для тебя это ничего не значило. Мысли уносили тебя в мир твоих бесконечных фантазий. Никогда я не решался потревожить тебя в такие минуты. Как бы случайно я касался лицом, губами твоей руки, но ты не замечала. Скрипя, поднимался шлагбаум, и мы трогались. Подъезжая, я придумывал причину, чтобы выйти вместе с тобой. Но ты всегда торопливо прощалась. Иногда говорила что-нибудь приятное, но я знал, что слова эти из тех грез, которые я прервал.

…Запах пряных листьев и духота ночи вдруг исчезли, и Верочка ясно ощутила дух мягкой, чуть влажной кожи внутри огромного «мерседеса». Она пыталась увидеть забившегося в угол машины мальчишку, но там было темно. Мелькали лица, жесты, улыбки одноклассников, но его не было. Как она хотела вырвать из темноты хоть одно его слово, один его жест, ощутить на руке прикосновение пылающего лица, но, увы, лишь те давние грезы, о которых он говорил, вставали перед глазами, и слезы невольно покатились по щекам…

Он обошел орешину, встал у нее за спиной. Продолжая говорить, тихо гладил ее волосы. Она откинулась, ощущая тепло и надежность его тела, но слезы почему-то катились и катились из глаз. Она не вытирала их, только боялась – вдруг он коснется ее лица. Почему она плакала? Она и сама не знала: может, оттого, что не сложилась у нее семейная жизнь, может, потому, что те девичьи грезы были как раз о такой любви, а оказалось, все было рядом, только поверни голову, протяни руку…

Третья телеграмма уже требовала возвращения Неделина. «Как я скажу ей, что завтра улетаю?» – думал Вячеслав Дмитриевич.

На звонок у калитки, как ни странно, никто не вышел. Неделин позвонил еще… Калитка оказалась не запертой, и Вячеслав Дмитриевич пошел по дорожке сада к дому. Из раскрытых дверей зала лилась музыка.

Окна гостиной, выходившие в оранжерею, были широко распахнуты, и низкое закатное солнце роняло последние лучи на откинутую крышку концертного «Бехштейна».

 

Ташкент,

январь 1974

Назад