Пешие прогулки

Роман

ГЛАВА I. «ЛАС-ВЕГАС»

В середине сентября неожиданно пошли дожди, столь редкие в этих жарких краях, и пыльный городок, выцветший за долгое азиатское лето от немилосердного солнца, преобразился: исчезли с окон выгоревшие до хрупкой желтизны газеты, распахнулись ставни, старившие и без того неказистые здания, вымытая ночными ливнями листва деревьев обрела подобающий осени цвет.

Обозначились истинные цвета железных крыш коттеджей и особняков, утопавших в пыльных, млеющих от жары садах, – зеленые, темно-красные, голубые; иные, крытые белой жестью, заиграли зеркальным блеском, а ведь еще неделю назад все были на одно лицо под бархатистым слоем мелкой серой пыли. Пыль преследовала горожан повсюду, забираясь даже в наглухо закрытые комнаты, где с весны не отворяли окон. Конечно, будь полегче с водой, в долгие летние вечера не составило бы труда выбрать минутку и обдать из шланга палисадник под окнами, но воды в нынешнем году явно недоставало: давали ее лишь в определенные часы, о чем заблаговременно оповещали горожан по радио. Засушливым выдалось лето, резко обмелела Сырдарья – главная поилица этих мест.

После дождей обрели цвет разбитые мостовые и тротуары, омылись бордюры из светлого местного камня – за лето прибило к ним всяких бумажек, окурков, опавших листьев и, опять же, пыли, оседающей лишь к ночи. Лишь темнота и скорее подразумеваемая вечерняя свежесть, которую, кроме старожилов, вряд ли кто ощущал, как бы гасили запах пыли, заставляли забыть о ней до утра.

А тут, как после генеральной уборки в хорошем доме, отмылись подоконники, карнизы, фасады, заблестели стекла, и теперь по вечерам городок, словно обновленный, светился огнями, гремел музыкой.

Поселок обрел статус города лет двадцать назад, но таковым по существу не стал, и теперь вряд ли когда-нибудь станет, потому что рудник, благодаря которому поспешили назвать городом захолустный райцентр, быстро оказался выработанным, хотя геологи раструбили на всю страну о якобы уникальном заложении, неисчерпаемых запасах, о промышленных разработках на сотни лет самой качественной и дешевой руды в мире. Поселок, заметно расстроившийся, но так и не ставший настоящим городом, имел почти все, что положено городу. За десять лет, пока работал рудник, успели построить кинотеатры, Дворец горняков, рестораны, музыкальную школу, помпезное здание рудоуправления, стадион, две гостиницы. Не обделили себя и местные власти: здание городского суда и прокуратуры, которое в городке называли Домом правосудия, было под стать столичному. Из местного белого камня отстроили и горком партии, и горисполком, на их фасады мрамора тоже не пожалели. Не успели достроить только драмтеатр и больницу – финансирование прекратилось сразу, как только на руднике начались сбои с планом. И стояли наполовину поднятые корпуса как напоминание о былой финансовой мощи городка и его некогда стремительном росте, а окрестный люд, выждав, по его мнению, приличное время, начал потихоньку тащить со стройки все, что только можно. Успели за эти годы отстроить два микрорайона из пятиэтажек, как и всюду по бедности фантазии нареченные Черемушками – первыми и вторыми, и несколько улиц с уютными коттеджами и особняками для технической интеллигенции и руководства комбината.

Когда рудник закрыли, специалисты и часть рабочих уехали на новые разработки, а часть осталась в городке, какая, сказать трудно, скорее всего из местных, тех, что за десять лет успели стать шахтерами или работали на многих вспомогательных участках комбината и на стройках. Как бы там ни было, ни одна квартира в Черемушках не пустовала. Пока работал рудник и бурно расстраивался городок, воды всегда хватало вдоволь – комбинат содержал мощные насосные станции и решал любые, подчас сложные проблемы снабжения города водой. И в эти десять лет городок не только рос, но и щедро озеленялся, – отцы города денег не жалели, с управления благоустройства спрашивали строго, и улицы утопали в зелени.

Рудоуправление свернуло свои дела и откочевало в неизвестном направлении, оставив новоявленному городу множество проблем, день ото дня нарастающих, словно снежный ком. Наверное, и в области, и в республике долго не могли опомниться от шока после закрытия прибыльного рудника, и от всех запросов города отбивались, как от назойливой мухи, потому проблемы и множились год от года. Вернуть городу прежний статус поселка никто не решался, – такого прецедента, пожалуй, не было в стране. Шаг назад, даже разумный, не поощряется, да и местное начальство вряд ли одобрило бы подобную идею, кто же станет рубить сук, на котором сидит.

В городе имелся маломощный авторемонтный заводик, комбинат прохладительных напитков, куда входил пивзавод, станция технического обслуживания «Жигулей», фабрики постельного белья и керамической посуды, шелкомотальные цеха, которые даже с натяжкой трудно было назвать фабрикой, хотя именно так они официально именовались, но все это были предприятия мелкие, с незначительным штатом, устаревшим оборудованием, по преимуществу полукустарные. Раньше, до изменения статуса поселка, они числились артелями и вели свою родословную из далеких тридцатых годов, когда звались еще товариществами. Все эти слабосильные предприятия, как и по-городскому разветвленная сеть бытового обслуживания, общественного питания, конечно, не могли обеспечить работой всех жителей полупоселка-полугорода, на две трети состоящего из частных усадеб, где кое-кто до сих пор держал корову, свиней или пяток овец и жил или за счет сада, или за счет огорода, а чаще за счет того и другого. В давние времена, когда поселок зарождался, делили байскую землю щедро, и подворья оказались и по пятнадцать, и по двадцать соток, словно люди тогда еще предчувствовали, что кормиться придется все-таки с земли.

В первый год после ликвидации рудника городок жил словно в оцепенении: что же будет дальше, ведь жизнь свою люди прочно увязывали с шахтами. Те, кто не представлял себе будущего без рудника, в основном горняки из пятиэтажек, покинули поселок без особого сожаления, а оставшиеся стали приноравливаться к новым обстоятельствам, и, надо сказать, небезуспешно. Уже через два года, похоже, тут стали забывать и о руднике, и о высоких шахтерских заработках, городок зажил новой, не похожей на прошлое жизнью. Резко вздорожали дома, и город-поселок, лишенный работы, стал вновь бурно расстраиваться – правда, теперь уже его частный сектор. Один за другим поднимались добротные кирпичные дома с просторными открытыми верандами, столь популярными в жарком краю. Появился даже целый район, сразу прозванный почему-то Шанхаем, наверное, оттого, что строились там преимущественно корейцы, неожиданно полюбившие новоявленный город, на что у них имелись свои причины. Местные власти, поначалу ломавшие голову, как трудоустроить потерявших работу жителей, вскоре успокоились: жизнь как-то сама все утрясла.

Город неожиданно охватила бурная предпринимательская деятельность: спешно возводились теплицы, оранжереи, парники, лимонарии, домашние инкубаторы, размаху которых могли позавидовать иные государственные предприятия. Появились и пчеловоды. Конечно, и раньше кое у кого в поселке имелась пасека или теплица, но то было так, любительство, дилетантство; теперь же строились основательно, так сказать, на индустриальной основе, благо опыт имелся. Часть горожан специализировалась на цветоводстве: одни занимались тюльпанами и гвоздиками, другие предпочитали зимние каллы и весенние бульдонежи, третьи выводили розы каких-то немыслимых сортов, четвертые – хризантемы и гортензии. Были среди них занимавшиеся только выведением семян и луковиц для продажи. У каждого дела стихийно объявлялись лидеры, авторитеты, при них складывался совет, инициативная группа, решавшая все вопросы – от конкуренции до объемов производства, они же регулировали цены – оптовые и розничные. Одни занимались цветоводством круглый год, другие выращивали цветы лишь к определенным датам – к Восьмому марта, Новому году…

А уж какие только ранние овощи не поспевали в парниках и теплицах! И опять же люди старались специализироваться на чем-нибудь одном или чередовали производство овощей с фруктами и зеленью. В конце февраля у самых умелых уже поспевали помидоры, а огурцы не переводились всю зиму. Ранняя редиска, капуста, обычная и цветная, сладкий болгарский перец и острый мексиканский, которые до мая продают не на вес, а поштучно, радовали глаз покупателя. А зелень! Первый тонкий лучок, по-местному лук-барашек, укроп, кинза, кресс-салат, называемый армянами кутен, а грузинами цицмати, молодой чеснок, первая морковка, что продается в пучках рядом с зеленью, щавель, мята, трава тархун, даже летом стоящая не менее пятидесяти копеек за пучок, – все росло в просторных дворах-усадьбах и приносило немалый доход хозяевам.

А как тут лелеяли рассаду, какой селекцией занимались, чтобы снять урожай пораньше да побольше, отдавая работе не только дни и ночи, но и свое жилье до весны, до теплых дней. Этому энтузиазму и знаниям могли бы позавидовать специалисты из академии сельскохозяйственных наук. Здесь не только знали всё о гидропонике, но и широко использовали ее, особенно семьи, занимавшиеся выращиванием рассады. Заключали договоры с овощными совхозами и продавали в сезон до ста тысяч штук той или иной рассады, а иная стоила по двадцать копеек, – и все это на законных основаниях.

Одни, начав с цветов или ранних помидоров, накопив достаточную сумму, строили лимонарии, потому что в Ташкенте селекционер-самоучка вывел сорт лимона, вызревающий в Средней Азии и по вкусу и размерам намного превосходящий иные известные сорта. И не только вывел, а вырастил целые промышленные плантации, и для желающих приобрести саженцы и консультацию это не составляло труда, было бы желание. А уж вырасти десяток лимонных деревьев, и они себя оправдают. Можно и на базар не возить – потребкооперация охотно закупала лимоны, благо продукт не скоропортящийся. Лимонарий казался горожанам беспроигрышной лотереей, самым надежным вложением труда и средств.

Пожалуй, трудно даже перечесть их все – какими только промыслами не занимались жители небольшого городка, на неопределенное время предоставленные сами себе, пока городские власти готовили проекты, предложения, просьбы в вышестоящие инстанции, выпрашивая для города какое-нибудь крупное предприятие или завод, чтобы занять население. Но такие предложения, даже самые благие, быстро не осуществляются: нужно попасть в планы пятилетки, необходимы экономические обоснования и расчеты, технические проекты, решения Госплана – в общем, годы и годы.

А пока кто-то умудрялся в погребе и старых темных хлевах выращивать шампиньоны и без особых помех сдавать их в местные рестораны при гостиницах. Другие без затей, без парников, теплиц и гидропоники просто сажали капусту, огурцы, помидоры, и что не удавалось продать, солили и всю зиму торговали солениями. Капуста, стоившая в сезон десять копеек, зимой, квашенная с морковкой, тянула уже на два рубля. Солили капусту с морковкой и яблоками – летом их тоже некуда было девать, – солили и по-гурийски, с красной свеклой, целыми кочанами, солили вперемешку с арбузами – наверное, вряд ли упустили какой-то рецепт, известный в народе.

Если овощами, фруктами, зеленью увлекались многие, то были в поселке и люди, занимавшиеся промыслом редким: держали нутрий, песцов, кроликов. А раз появился мех, объявились и скорняки, и шапочники, и вся округа щеголяла в прилизанных нутриевых шапках, мужских и женских, сразу вдруг ставших модными. А одна семья разводила даже породистых собак – от комнатных болонок до сторожевых овчарок, пользующихся особой любовью и спросом во всех окрестных кишлаках. Так у них очередь на потомство была расписана на год вперед, и, чтобы заполучить щенка, следовало заранее оставлять аванс. Наезжали к ним не только из соседних городов, но даже из соседних республик – так далеко разнесся слух о необычном заводчике.

Город, утративший былую экономическую значимость, конечно, сняли с щедрого государственного довольствия, коим по праву пользуются люди такой тяжелой профессии, как шахтеры. Но жители, приспособившись к новым обстоятельствам, вряд ли ощущали себя в чем-нибудь ущемленными, хотя, памятуя о том, что большинство из них не занято «общественно полезным» трудом, время от времени, особенно перед выборами, давали наказы своим депутатам: дескать, городу нужен завод или фабрика. Правда, вряд ли избиратели верили в скорое решение проблемы, и потому не сидели сложа руки, а занимали их чем могли.

2

Была в городе улица, не самая главная, не самая шумная и оживленная, но на ней всегда по вечерам, а иногда и далеко за полночь из конца в конец слышалась музыка. Так случилось, что на этой улице оказались все три городских ресторана, и можно было, прошагав ее всю, переходить от мелодии к мелодии, словно участвуя в музыкальной эстафете. Улица эта ничем не отличалась от остальных в центре городка, если не считать того, что на ней располагалось управление благоустройства, и только на ней да еще на площади, где находились главные административные здания города, единственная поливомоечная машина горкомхоза дважды в день щедро обдавала водой не только мостовую и тротуары, но и деревья, цветы и клумбы у обеих гостиниц. Наверное, улица эта была самой уютной, но местный люд предпочитал шумную, в огнях, главную улицу имени Ленина, где располагались почти все магазины городка и два однозальных кинотеатра, названные отчего-то на кавказский лад «Арарат» и «Арагви, – здесь по вечерам всегда было многолюдно. Кино в городке любили и ходили по старинке смотреть новые фильмы целыми семьями: с бабушками и дедушками, с внуками, что непременно засыпали во время сеанса на коленях. У многих за долгие годы здесь имелись чуть ли не свои фамильные ряды, свои места, и приезжему попасть на хороший фильм, да еще на последний сеанс, было не так-то просто.

В большинстве народ в городке был, так сказать, «при деле»: кто трудился на своем подворье, кто работал на маломощных местных предприятиях, и праздный люд можно было видеть только у кинотеатров перед началом сеансов. Даже подростки не болтались по улицам – им-то более всего находилось дел в усадьбах.

Но жил в городе человек, который ежевечерне совершал прогулки по той самой неглавной улице имени маршала Будённого, где редко умолкала музыка. Он любил эту улицу, ее малолюдье, пустые тротуары, вдоль которых еще шли в рост серебристые тополя, стройные чинары, молодые дубки. Особое очарование улице придавали высокие кусты аккуратно подстриженной живой изгороди, тянувшиеся на целые кварталы вдоль гостиниц.

Запах роз он улавливал еще в переулке, спускаясь вниз от «Арагви». Обилие зелени, цветов, щедрый ежедневный полив создавали на улице как бы свой микроклимат, и, как он понимал, этот воздух был необходим его организму. Он и улицу эту отыскал сам. Чтобы попасть сюда, он проделывал немалый путь, и всегда пешком, хотя мог приехать автобусом.

Жил он в пятиэтажке и был одним из немногих, не имевших, как здесь говорили, ни кола ни двора, что в местном понимании имело широчайший спектр толкований, означавших, впрочем, одно – неудачник. Появился он тут год назад, когда нравы и порядки в городе не только сложились, а достигли полного расцвета. В той, прежней его жизни не было ежевечерних прогулок, к которым он бы привык, пристрастился, и сейчас продолжал свои моционы уже по привычке. Просто после очередного сердечного приступа врачи настоятельно рекомендовали – нужно ходить пешком, желательно постоянно.

Амирхану Даутовичу Азларханову, совершавшему каждодневные пешие прогулки, было под пятьдесят. Выправкой и особой статью он не отличался и не выглядел моложе своих лет – наоборот, ему можно было дать и больше. Ребятня во дворе называла его дедушкой, и он не обижался, как обижаются иные молодящиеся бабушки и дедушки, только иногда грустил, но не оттого, что жизнь прошла, пронеслась, поскольку дедушка, как ни хорохорься, есть дедушка, а потому, что он, к сожалению, дедушкой в полном смысле этого слова не был. Не дал ему бог ни внуков, ни детей, хоть мечтали они с женой о ребенке.

Высокий, крепкий в кости, он сейчас заметно сутулился, плечи его время от времени безвольно никли, словно смиряясь с непосильной ношей, и он, чувствуя это, вдруг спохватывался, распрямлял спину, вскидывал голову, и тверже, четче становился его шаг.

Внимательному наблюдателю все эти преображения непременно бросились бы в глаза, и наверняка этому любопытному пришло бы на ум, что в молодые годы незнакомец обладал завидным здоровьем и был хорош собой. Сейчас на его лице выделялись усталые погасшие глаза, они-то более всего старили человека, что, в общем, случается не часто – как правило, природа дольше всего оставляет нам неизменными голос да взгляд. Он был сибиряк, а это понятие не случайно связывают со здоровьем, крепостью характера, цельностью натуры; более того, был он не просто сибиряком, а потомственным, и помнил свой род до седьмого колена, хоть со стороны матери, хоть со стороны отца, происходившего из старинного рода сибирских татар.

Немолодой человек, каждый вечер не спеша прогуливавшийся мимо трех городских ресторанов по немноголюдной улице Буденного, невольно обращал на себя внимание. Нет, не своим костюмом – пожалуй, он был вообще чужд пристрастиям моды – и тем не менее выпадал из толпы, как сказала однажды о нем бухгалтерша с завода, где он работал. И не то чтобы он был человеком старого воспитания, старомодной учтивости, но его ровное, без подобострастия, но и без гордыни поведение, желание как-то обособиться, не выделиться, а именно обособиться, умение держаться даже с сослуживцами на определенной дистанции, которую он определял сам, ограждали его от людей некоей стеной, хрупкой и прозрачной, но осязаемой, создавали вокруг него пустое пространство, род убежища, которым он явно дорожил.

Конечно, в небольшом городке его знали, и при встрече, будь то на прогулке или по пути на работу, он сдержанно раскланивался со знакомыми, старомодным жестом, вышедшим из обихода, приподнимал шляпу. И тогда можно было увидеть тронутые сединой, но еще по-молодому густые, с живым блеском волосы, чуть вьющиеся, коротко подстриженные, с четким пробором; при этом он сразу становился похож на знаменитого киноактера. Правда, сам он вряд ли об этом догадывался, потому что в кино ходил редко.

И еще одно обращало на себя внимание в поведении этого человека. Никто и никогда не видел его мечущимся, спешащим, суетливым, с явной озабоченностью на лице, как у новых его земляков, по горло занятых подворьем или предпринимательской деятельностью.

Возвращаясь с обеда на службу, он часто по пути заглядывал в книжный магазин, по нашим временам довольно-таки богатый – книгами в городке интересовались мало. Входя, он непременно здоровался с продавщицами как со старыми знакомыми, и те, еще только завидев его в окне, спешно ставили на полку две-три отложенные книги из модных новинок. Но книги он покупал не часто, и редко именно те, которыми хотели его порадовать молодые продавщицы, чем всегда вызывал удивление – уж они-то полагали, что знают, какая книга чего стоит.

Поначалу его даже принимали за нового секретаря горкома, вроде бы так вот демократично, по-простому знакомящегося с местной жизнью, и город полнился слухами. Народ ведь любит байки, когда якобы тот или иной большой чин, подобно старинному падишаху, явно или тайно обходит свои владения, чтобы увидеть все самому, послушать, о чем народ говорит. Заходит, к примеру, в магазин и просит взвесить полкило дефицитной колбасы, а его принимают там за шутника. Или упорно пытается проехать каким-нибудь автобусным маршрутом от конечной до конечной, чтобы наутро вызвать директора автотреста на ковер… Молва есть молва, и везде она одинакова, поскольку проблемы те же… Он, конечно, чувствовал в те дни необычное внимание к себе, ловил изучающие взгляды, но мысль, что его могут принять за кого-то другого, тем более «хозяина» города, ему и в голову не приходила. И вряд ли он когда-нибудь узнал бы о подобном курьезе, если б не рассказали ему об этом на работе. Он весело посмеялся вместе со всеми, но в душе посчитал этот знак добрым предзнаменованием судьбы.

Конечно, самообман горожан скоро рассеялся, и кто уж очень любопытствовал, тот узнал, что незнакомец работает на местном консервном заводике на неприметной должности. Но, как ни странно, новость ни у кого не вызвала ни насмешек, ни иронии, наоборот, что бы там ни говорили о нем люди, но в одном сошлись любители посудачить: приезжий, прогуливающийся каждый вечер пешком, был некогда, несомненно, большим человеком. Народ любит «опальных князей», и незнакомец, немногословный и замкнутый, вызывал скорее симпатию, чем безразличие.

И потому, когда Азларханов появлялся на базаре, покупая в одних торговых рядах лепешку, в других зелень, в третьих фрукты, и всегда понемногу, ибо не лишал себя удовольствия часто ходить на рынок, какому-нибудь новичку на вопрос – кто это? – обычно, поднимая взгляд к небу, отвечали: большой человек. При этом, разумеется, не вдавались в подробности, впрочем, этого и не требовалось: восточному человеку достаточно этих двух слов.

И на базаре, и в тех местах, где он обедал, его принимали как своего, как соседа, порою он даже чувствовал себя неловко.

Обедать ходил он в чайхану при автостанции, где частники жарили шашлык, подавали лагман, приготовленный где-нибудь в усадьбе поблизости, торговали тут и самсой, и нарыном, и хасыпом – район возле автовокзала весьма успешно конкурировал с общепитом. Заходя в чайхану, он непременно раскланивался с чайханщиком, человеком своих лет, и всегда у чайханщика находились для него стул и место, даже если и тесно было в помещении. С чайханщиком они иногда обменивались ничего не значащими словами о погоде, здоровье, пока тот заваривал для него чай и ополаскивал крутым кипятком пиалу без единой щербинки. А когда он усаживался, рядом сразу появлялся какой-нибудь мальчишка из тех, что помогают в чайхане или крутятся возле своих домашних, торгующих на улице.

Его обед, по местным городским понятиям, был более чем скромным – пол-лагмана и палочка шашлыка или полшурпы и одна горячая самса, или пара палочек шашлыка из свежей печени, или штуки три манты с курдючным салом и мелко нарезанной бараниной и горячая лепешка. Мальчишки никогда не заставляли себя ждать: и лепешка оказывалась румяная, шашлык хорошо прожаренным, шурпа обжигающая, а сдачу ему приносили до монетки, хотя тут любили округлять суммы. Поднявшись, он сдержанно благодарил чайханщика, и если проходил мимо торговых рядов, то и тех, у кого мальчишки покупали еду, причем он безошибочно угадывал, у кого брали шашлык, у кого самсу – и сдержанная благодарность эта особо ценилась бесцеремонным торговым людом. Привыкшие к тому, что кругом лебезили, заискивали, продавцы уважали ту дистанцию, что установил с ними этот одинокий немногословный человек. И, отодвигая в очереди какого-нибудь важного и денежного клиента, они тем самым как бы намекали на некую причастность к нему, случайно попавшему в их город человеку, которого, по слухам, должны были вот-вот куда-то отозвать, затребовать, и, конечно, вызов предполагался по самому крупному счету.

3

Однако шло время, бежали недели, месяцы, никто и никуда Азларханова не отзывал, а он продолжал совершать свои каждодневные пешие прогулки, только изредка пропадая из города на несколько дней по делам консервного заводика: ездил то в область, то в столицу республики отстаивать интересы своей «фирмы», которой все чаще и чаще предъявляли штрафные санкции за качество продукции. Возвращался он из центра всегда расстроенный, потому что в оба конца – и от производителя, и от потребителя – вез неутешительные вести; но, памятуя о здоровье, а чаще все-таки по инерции, сложившейся привычке, выбирался по вечерам из дома. Проходя по улице Буденного, мимо трех городских ресторанов, каждый из которых назывался еще претенциознее, чем местные кинотеатры, а именно: «Лидо», «Консуэло» и «Шахерезада», он невольно отмечал: вот уж где жизнь всегда бьет ключом. И пусть рядом пересеивают после весенних ливней или заморозков хлопок, пусть люди в кишлаках плохо питаются, особенно туго бывало с мясом, пусть тысячи и тысячи студентов и школьников трудятся вдали от дома на сельхозработах, пусть где-то наводнение, землетрясение, голод, ураганы, пожары, месячники, субботники, воскресники, засухи, перевороты, локальные и региональные войны – тут всегда царил праздник сытой жизни, и кому-нибудь в городе, наверное, казалось куда престижнее быть завсегдатаем «Лидо», чем, скажем, почетным членом Европейского географического общества.

Что время бежит стремительно, это, пожалуй, ощущает каждый, но если вдруг выпадаешь из жизни, в которой еще живешь, – такое примечает не всякий, и то не сразу, а постепенно, сначала в мелочах. Гуляя как-то по излюбленной улице, он словно впервые услышал, что нынче в ресторанах исполняют другую музыку, поют новые песни. Теперь он прислушивался к музыке внимательнее, полагая, что ошибся, что вот-вот, через день-другой, зазвучит что-нибудь знакомое, донесется из распахнутых настежь окон, в стеклах которых полыхали отсветом яркие люстры, знакомая песня. Но проходила неделя, вторая, и хотя репертуар трех ресторанных оркестров был довольно-таки обширным, он не услышал ни одной старой, привычной мелодии и отчего-то расстроился. «Я как инопланетянин», – впервые сказал он себе тогда.

Музыкой он особенно не увлекался, но в молодости отдал ей должное, ходил на танцы и студенческие вечера. Тогда, в годы его юности, они не были перекормлены музыкой, как теперешние молодые, и оттого многое сохранилось в памяти. Так вот, из того музыкального багажа он не слышал сейчас ни одной мелодии, ни одной песни – и это усиливало ощущение выключенности из жизни.

Тем более неожиданным для него было, когда во время обычной вечерней прогулки, занятый своими мыслями, он однажды услышал из окна «Шахерезады» мелодию, которая вроде бы показалась ему знакомой. Поначалу он решил, что ошибся; это была современная музыка с рваным ритмом и неистовыми ударными. Оркестр смолк, и он постоял еще немного под окнами, надеясь, что, возможно, кто-нибудь попросит повторить вещь – дело обычное. Случалось, что какой-нибудь шлягер звучал во всех трех ресторанах одновременно и по три, четыре раза подряд. Хотя он не бывал до сих пор ни в одном из местных заведений, но догадывался, что оркестры играли, как правило, на заказ, потому музыку на этой улице можно было услышать и далеко за полночь.

Но на этот раз не повезло, музыканты заиграли что-то другое.

Однако, когда он подходил к «Лидо», словно угадав его желание, эта музыка зазвучала вновь, и он невольно улыбнулся: ну, конечно, новомодная штучка, раз играют в каждом ресторане – и, уже теряя интерес, двинулся дальше. Но странно, чем дальше он уходил, тем явственнее слышал эту музыку. «Что за чертовщина, неужто с годами у меня обострился слух?» Он действительно предугадывал, что сейчас вот начнет саксофон или партия перейдет к трубам, а потом вступят ударные.

И наконец он вспомнил!

Ну, конечно, Элвис Пресли, «Рок круглые сутки»! Далекие студенческие времена! Неожиданно для самого себя он вдруг решил заглянуть в «Лидо».

Когда он появился в зале, вечерняя жизнь ресторана уже набирала силу, вино и музыка делали свое дело. Громкие, возбужденные разговоры, преувеличенно раскатистый смех, радостные лица кругом, короче – подобие праздника. Хотя окна были распахнуты настежь и под высокими потолками вращались лопасти вентиляторов, все же сигаретный дым густо стлался над столами, но это, наверное, заметно было только тому, кто входил с улицы.

Сквозь голубой дым он разглядел, что зал полон – ни одного свободного столика, – и уже собирался уйти, не особенно надеясь на удачу, как неожиданно из-за колонны появился метрдотель, словно кто-то показал ему на входную дверь, и, вежливо поздоровавшись с гостем, пригласил его пройти.

В глубине просторного зала, в стороне от прохода, рядом с мраморной колонной притаился сервированный двухместный столик с табличкой «Занято», туда и привел его хозяин заведения. Хотя столик вроде и находился в тени колонны, обзор оказался широким, практически он видел весь зал, и особенно хорошо небольшую эстраду и площадку перед нею, где уже танцевали. Официант не заставил себя ждать и не отходил от стола, пока он не просмотрел меню.

Наличие шампиньонов и перепелок не удивило посетителя, поскольку предпринимательская деятельность местных жителей не была для него тайной. Правда, сам он ни разу в жизни не пробовал этих деликатесов, поэтому сейчас, пользуясь случаем, заказал то и другое и попросил принести еще чайник зеленого чая. После ухода терпеливого официанта, не выказавшего неудовольствия по поводу чайника чая в вечернее время, гость оглядел зал. Впрочем, оглядеть как раз не удалось, внимание его сразу привлекла компания неподалеку от него. Большой, богато накрытый банкетный стол занимали четверо хорошо одетых мужчин, все от тридцати пяти до сорока лет; они о чем-то шумно спорили, оживленно жестикулировали. Судя по обилию закусок на столе и батарее бутылок, они ждали еще кого-то. Что-то в этой компании насторожило бывшего прокурора, хотя кругом, куда ни глянь, гуляли широко, шампанское, как говорится, лилось рекой.

За банкетным столом перехватили его заинтересованный взгляд, хотя гость, конечно, не был так прост, чтобы откровенно изучать соседей. Отводить глаза ему показалось недостойным, в конце концов, он же не подсматривал. И тут произошло неожиданное: под его взглядом все четверо вдруг встали и учтиво раскланялись. Он ответил легким кивком, не поднимаясь с места. Кто они такие, что за вежливость? Может, ошиблись? Но мысль об ошибке он отвел сразу: четверо обознаться одновременно не могут. Пригодился прежний опыт: тренированная память услужливо, словно снимок из фотоателье, выложила перед ним групповой портрет компании за соседним столом, хотя он больше в ту сторону не смотрел. Кто же эти хорошо одетые, уверенные в себе люди? Преуспевающие хозяйственники, высокопоставленные руководители? Было в их повадке что-то от власть имущих – работников аппарата бывший прокурор знал хорошо.

Скорее всего, это бывшие коллеги, он мог встречаться с ними в прошлой жизни, на пленумах и совещаниях в столице республики. Вот только из какой они области – непонятно, городок располагался на границе двух областей, и из обоих центров, при нынешних скоростях и автострадах, сюда рукой подать. Потому и переполнены каждый день местные рестораны: наезжают издалека люди небедные, особенно те, кому по долгу службы подобные заведения следует обходить за версту. А тут вроде ничейная территория образовалась. Не случайно приезжие «хозяева жизни» окрестили городок «Лас-Вегасом».

Догадка эта не порадовала бывшего прокурора, он подумал, что среди тех, кого эти четверо ожидают за столом, вполне могут оказаться люди, которых он действительно знал, с кем дружески общался прежде. И миновать с ними встречи и разговора будет невозможно. Но ни с кем из своей прошлой жизни он видеться не желал; хочешь не хочешь, пришлось бы отвечать на какие-то вопросы, рассказывать о нынешнем своем положении, выслушивать слова сочувствия и возмущения несправедливостью. Поэтому он не стал задерживаться в зале, быстро расправился с ужином и покинул «Лидо». В другой ситуации с удовольствием попросил бы принести еще чайник зеленого чая, хотя настоящий китайский чай тоже остался там, в прежней жизни.

Дома он принял свое обычное сердечное, хотел заодно принять и таблетку снотворного, но передумал – в эту ночь вряд ли удастся уснуть, даже со снотворным. И не ошибся. Если бы не усталость, разбитость и заметные сбои «мотора», он, наверное, оделся и вышел бы снова погулять по ночному городу, как делал иногда, когда мучила бессонница, которую он обрел почти одновременно с первым инфарктом; теперь уже и не помнит, что чему предшествовало. Бессоннице он не придавал особого значения, больше того, считал, что это удел людей думающих, склонных к самоанализу, а у него в жизни – так уж получилось – сейчас как раз была пора раздумий, подведения итогов. В иные бессонные ночи приходили такие мысли, идеи, что он откровенно жалел, что не знал подобных бессонниц в молодые годы.

Сегодня мысли упорно возвращались к «Лидо», к той мелодии из давно прошедшей жизни, которая заставила его свернуть с обычного маршрута.

Тогда, четверть века назад, на танцплощадках страны «знатоки» уже лихо отплясывали полузапретные рок-н-ролл и буги-вуги, и, кроме Пресли, восхищались и другим кумиром, джазовым певцом Джонни Холидеем. Но из того времени студенческих музыкальных увлечений, кстати, весьма непродолжительного, он запомнил именно этот «Рок круглые сутки». И на то была особая причина, достаточно веская, чтобы и сейчас, через столько лет, вспомнить все вновь и почувствовать в душе разлад, хотя теперь и без того хватало печалей.

Он давно не вспоминал свою молодость, может, оттого, что повода не представлялось. Да и была она скорее трудная, чем радостная или интересная. Как ни странно, в студенческие годы он не знал особых привязанностей, не изведал и большой любви, словно жизнь запланировала для него другой отрезок времени, когда у него появятся разом увлечения, пойдут удачи и придет к нему настоящая любовь. Так, в общем, оно и произошло. Он думал: одни раскрываются рано, и на всю жизнь их душевным багажом остаются ощущения юности, у других наоборот: все к ним приходит позже. И первые удивляются такой метаморфозе вторых, не всегда умея правильно оценить духовные взлеты, профессиональные и иные успехи, принимая все за случай, за удачу, не видя подготовительной работы души…

Вспоминая давно прошедшие дни, он сделал для себя еще одно открытие: чем дальше они уходят, тем яснее и четче их видишь, и теперь многое, над чем когда-то бился, мучился, запоздало легко открывается, но все эти открытия только добавляют печали – ведь всего-то порою нужно было войти в другую дверь. И открытие не бог весть какое, прописные истины, скажет иной, обо всем этом писано и переписано, он даже повторял иногда слова поэта – «помню только детство, остальное не мое». Но даже в самых умных книгах это был чужой опыт. А вот когда чужой опыт, один к одному, подтверждается личным, это совсем другое дело, тогда любое открытие поднимается в твоих глазах, обретая особенную ценность. Хорошо, если время подтверждает твою правоту, и пусть запоздало, но доставляет тебе удовлетворение, а если наоборот, время безжалостно высветит твои ошибки, заблуждения, и ладно, коль за свои промахи ты заплатил сам, – обидно, но справедливо. А если за них расплачивались другие? Что может быть тягостнее, чем признавать за собой такое, тем более, если ты всегда был убежден, что живешь и жил только по справедливости, боролся и отстаивал только ее?

4

В его студенческие годы стройотрядов еще не было, в каникулы они отправлялись на казахстанскую целину. Отовсюду, со всех концов Союза, съезжались летом студенты в необъятные и необжитые казахские степи. Строили в колхозах и совхозах, многие из которых были пока лишь обозначены на фанерном щите в открытом поле, и жилье, и больницы, школы, крытые тока, дороги, бурили артезианские скважины, трудились на кирпичных заводах…

После первого курса работали они на севере Акмолинской области, краю суровом, со злыми холодными зимами, жестокими ветрами, утихавшими ненадолго только по ранней весне, а летом с неимоверной жарой и сушью. За все лето не проливалось ни одного дождичка, от немилосердного солнца выгорало, кажется, все живое вокруг. Неоглядные пространства, – можно ехать по степи полдня, и вряд ли встретишь человеческое жилье. Вот тогда они по-настоящему ощутили, как необъятна наша страна.

Однажды Амирхан с шофером ездили на новом газике в райцентр за продуктами. Задержавшись на базе, обратно тронулись поздно вечером. Ночь выдалась темная, протяни руку – не увидишь, в июле-августе в казахстанских степях такие не редкость. Что за дороги в целинной степи, известно: проселочные, колея едва накатана, немудрено, что они заблудились. Проплутав довольно долго, решили остановиться и подождать рассвета, но фары неожиданно высветили невдалеке нечто похожее на человеческое жилье. Шофер, обрадованный, прибавил газу.

Страшным оказалось то место… Тесно, впритык друг к другу, уходили вдаль выкопанные в несколько рядов землянки, знакомые им лишь по военным кинофильмам. Под лучами фар осыпавшиеся входы в подземное жилье напоминали норы; на сохранившихся кое-где покосившихся дверях виднелись порядковые номера, одни, похоже, выжженные, другие написанные масляной краской, от времени уже выцветшей и частью облупившейся. О том, что здесь некогда царил «порядок», говорили не только номера, но и то, что землянки выстроились строго в линию и между рядами тянулось пять-шесть просторных «улиц», да и расстояние между землянками выдерживалось одинаковое. В центре – вроде площадь или плац, в свое время его, видно, так вытоптали, что даже сейчас, спустя годы, здесь не пробилась трава. У края этой площади-плаца, пугая пустыми глазницами окон, стоял приземистый, мрачный дощатый барак, построенный явно наспех, неумело: крыша посередине осела, провалилась, словно ему сломали хребет. Вдали, насколько выхватывал свет фар, виднелись опавшие кое-где проволочные заграждения. Вдруг, потревоженные шумом мотора и ярким лучом, из ближней землянки выскочили шакалы, целая стая, и, подвывая, исчезли в темноте. Страшным, гиблым показалось это место молодым людям, и Амирхан, впервые видевший подобное, спросил у шофера, что все это значит.

– Говорят, здесь держали врагов народа. Ну, тех, с тридцать седьмого года… Тут неподалеку должен быть карьер и кирпичный заводик, они выжигали особый жаропрочный кирпич. Там же на карьере и кладбище. Большое, люди сказывают, – хмуро ответил шофер и невольно тяжело вздохнул.

Видно, и он попал сюда впервые, хотя работал на целине уже второй год и изъездил немало дорог по степи.

В душной ночи зияющие провалы входов в землянки показались обоим незасыпанными могилами, откуда несет запахом тлена. В немом ужасе, не говоря ни слова, рванули на газике в сторону и, как ни странно, часа через два выбрались на знакомую дорогу.

С шофером о том ночном видении Амирхан не заговорил ни разу… Хотя дважды в неделю они по-прежнему отправлялись на базу за продуктами, но в сумерки уже никогда не выезжали из райцентра, оставались ночевать в доме для приезжих. Не говорили они об этом и ни с кем из ребят, но у него долго стояли перед глазами эти норы для людей среди ровной и голой степи. Иногда казалось, что ему все привиделось или приснилось, но он знал, что это, к сожалению, не так.

Потом он не мог понять, почему вначале никак не соотнес судьбу своих родителей с этим лагерем политзаключенных. Казалось, при чем здесь бескрайняя дикая степь, эти норы – и его родители? Но чем чаще он задумывался, тем все больше допускал мысль, что на кладбище в глиняном карьере могли быть похоронены его мать или отец, ибо уже знал, что существовали отдельные лагеря для мужчин и женщин. И вот так сложилась судьба, что провидение, быть может, привело его к затерянным следам родителей. Однако этими мыслями он опять же ни с кем не делился, хотя в студенческой группе у него были друзья, с которыми он работал на грузовом дворе. Годами живший в ребенке страх, что его родители – враги народа, не исчез бесследно, даже когда Амирхан узнал, что мать и отец реабилитированы, что произошла трагическая ошибка, сделавшая его сиротой.

Этот непроходящий страх, чувство ущербности подтачивали его изнутри, мешали стать самим собой, а у многих, наверное, страх так и остался пожизненным комплексом. И часто, в какие-то крутые минуты жизни и в детском доме, и на флоте, и даже в университете – на злополучном собрании, где он оказался неправедным судьей над своим однокашником Гиреем, например, – он как бы ожидал этого подлого вопроса: «А кто ваши-то родители? Враги народа? Реабилитированы? Может, реабилитированы заодно со всеми, а может, опять же по ошибке?»

Услышь он такой гнусный вопрос, вряд ли с твердым убеждением дал бы достойную отповедь любопытному, если б такой нашелся. В те времена об этом – ни о правых, ни о виноватых – распространяться было не принято, вот и не говорили. Да и сами вернувшиеся из лагерей без повода и всякому о своих мытарствах не рассказывали, словно старались поскорее забыть о них. Оттого и он, Амирхан Азларханов, в ту ночь ни словом не обмолвился шоферу, что, может, в таких лагерях погибли и его родители. Но та ночь не прошла для него бесследно, он почувствовал неодолимое желание побывать в бывшем лагере снова, пройти по этим «улицам», постоять на плацу, заглянуть в землянку, заглянуть в коридор разваливающегося трухлявого барака – сделать хоть несколько шагов по возможному следу родителей. И однажды, возвращаясь из райцентра, купил на базаре охапку простеньких астр. Шоферу он объявил, что намерен вечером съездить на свидание в соседний совхоз к девушке, и попросил у него на ночь машину – явление по целинным меркам того времени вполне нормальное.

Как только они вернулись, одевшись как на свидание, он уехал в степь, не решившись расспросить шофера о дороге даже как-нибудь обиняком. Но он все же нашел это место, и еще засветло, когда степные сумерки только-только начали сгущаться. Нашел он разваливающийся кирпичный заводик и огромный карьер, где в одной из боковых выработок располагалось кладбище – осевшие под осенними дождями холмики без каких-либо опознавательных знаков. На каждый холмик, сколько хватило, он положил по астре и пожалел, что не взял цветов побольше, хотя купил у цветочницы целое ведро.

Прошагал не спеша все шесть «улиц», зашел в самую большую и мрачную землянку, прошел в оба конца барака, постоял на плацу. Уходя, он хотел найти хоть какую-то вещицу: пуговицу, кружку, ложку, огарок свечи, но, так ничего и не найдя, отломил от колючего заграждения кусочек ржавой проволоки, хранящийся у него в бумажнике до сих пор. Тронулся в обратный путь уже в темноте, но, не сделав и двух километров, вернулся. Подъехав к бараку, плеснул на полусгнившие доски с двух сторон бензином и чиркнул спичкой. Огонь, по мусульманским поверьям, очищает воздух от злых духов, и потому на кладбищах-мазарах иногда жгут костры; но, кроме того, он хотел уничтожить хоть то гнусное, что ему под силу. И долго в степи, пока машина выбиралась на дорогу, полыхал костер.

Между этими главными событиями его первого года университетской жизни – собранием и пожаром в акмолинской степи – прошло всего два месяца, и то, и другое всколыхнуло, обожгло душу Амирхана. Глядя на охваченный пламенем барак в ночной степи, он еще не осознавал, что навсегда избавился от комплекса ущербности; но чуть позже он поймет, что сжег его на том вытоптанном плацу, и уже больше никогда не будет испытывать страха перед анкетами и графой «родители». Он отмечал, что его откровенность в этом вопросе еще долгие годы будет смущать и настораживать людей, но уже не собьет его с позиции и, наоборот, словно рентгеном просветит человека, вздрогнувшего от такой записи в анкете или в биографии. Здесь, в казахстанских степях, где Амирхан с товарищами строил овечьи кошары для совхоза «Жаножол» – «Новый путь», два этих события, казалось бы, разных, не имеющих друг к другу никакого отношения, дали толчок к размышлениям о времени, о судьбе своих родителей, о себе, о своем месте в этом непростом во все времена человеческом мире.

Вспоминая суд над Гиреем, своим однофамильцем, – а про себя он иначе то собрание и не называл, и в комитете комсомола в разговорах мелькало слово «суд», и в деканате оно проскальзывало не раз, – он думал теперь: а что, если и в отношении его родителей все было предопределено заранее, приговор вынесли без суда и следствия, без права на защиту? И кто же были те судьи? Убеленные сединами и умудренные жизнью люди, отягощенные званиями и академическим образованием, для которых закон свят? Люди, которым были понятны заботы и тревоги интеллигенции, собиравшейся в доме его родителей? А что, если судьба отца и матери решалась вчерашним уполномоченным по приемке кожсырья или по сверхплановому севу, за успехи и рвение переброшенным на службу Фемиде?

Отчего же такого не могло быть, тем более в годы, когда действительно не хватало образованных людей, – вполне могло. Ведь даже спустя двадцать лет пытался же он сам вместе с другими членами комитета комсомола судить товарища по курсу за пристрастие к музыкальной моде. Это он-то, имевший одни штаны и на каждый день, и на выход и не имевший о моде даже смутного представления. Но бог с ней, с модой, там хоть что-то можно сказать: не по-принятому короткое или длинное, узкое или широкое, и тем более, если что-нибудь слишком яркое, тут уж точно индивидуализмом попахивает, желанием выделиться. Но ведь пытался же и музыку судить, к которой действительно не знал, как подъехать, оценить: разве «буржуазная», «вредная», «растлевающая», «разлагающая», «бездуховная» – это музыкальные термины? А у них в докладе на комсомольском собрании других слов и определений не было. И какая музыка по-настоящему облагораживает человека, делает его гармоничной личностью, вообще – в каких отношениях состоит музыка с жизнью – знал ли он это? Конечно, как бы они, первокурсники, ни осуждали тогда на собрании модные зарубежные ритмы, запретив от имени комсомола звучать подобной музыке в стенах университета отныне и навсегда, музыка все равно жила, неподвластная диктату и администрированию. Сейчас он, обремененный опытом, ни за что не взялся бы определить судьбу музыкального произведения. Оказалось вот, что мелодии тех лет не забыты и в наши дни, спустя три десятилетия, – а ведь в искусстве выживает только настоящее, – так он думал теперь. Тогда же, в день собрания, осуждая товарища за «пропаганду не нашей музыки» – за принесенную на студенческий вечер пластинку с записью рок-н-ролла (а комсомольское обсуждение могло повлечь за собой исключение из института), он ни разу даже себе не признался, что не вправе выносить вердикт, что не знает досконально предмета, коему должен быть судьёй.

В те дни на целине он сделал для себя открытие, не бог весть какое, но долженствующее, по его понятию, повлиять отныне на его жизнь: научись говорить «нет». Человек начинается с того, что может честно сказать «нет». Ведь и впрямь желание везде и всюду угодить, быть добреньким заставляет людей браться за дела, решать вопросы, к которым они не готовы. Умея вовремя твердо сказать «нет», человек будет в ладах с собственной совестью, а не это ли главное в жизни? Вряд ли кто станет опровергать истину, что большинство бед исходит от людишек, на чьем лице несмываемой краской написано – «чего изволите?» И чем выше забрались такие люди, тем масштабнее беды человека, народа, страны…

Снова и снова он возвращался в памяти к тому, что сказал Гирей в конце собрания, где молодые ораторы запальчиво убеждали себя и зал, что «такому не место в наших рядах». «Я внимательно слушал ваши выступления. И, знаете, тоже сделал для себя вывод, что не смогу учиться с вами дальше. Уходя, хочу сказать, что сегодняшнее комсомольское собрание скорее походило на суд с заранее вынесенным приговором, а это во сто крат преступнее всяких рок-н-роллов. В любом другом вузе это не имело бы такого значения… Но в нашем… Вы же будущие юристы. И вы судили меня только потому, что я – другой, непохожий. Лучше или хуже – вопрос второстепенный. А ведь вам всю жизнь придется судить или защищать других, на вас никак не похожих. Что же выходит – непохожий, значит, чужой, виноватый, ату его?! Только сейчас, побывав в роли обвиняемого – правда, непонятно в чем, – я понял, что дело, которому мы все хотели посвятить свою жизнь, слишком серьезно. Понял, что нравственно не готов быть судьей другим, а без этого преступно служить правосудию. Это главная причина, почему я решил бросить юридический факультет».

А весь-то сыр-бор разгорелся из-за того, что Гирей принес на первомайский вечер в институт пластинку с записью Элвиса Пресли, того самого «Рока круглые сутки», который свободно звучал сегодня на улице Буденного, дав толчок воспоминаниям прокурора.

Там, в акмолинской степи, вспоминая клятву, данную самому себе еще на флоте, на эсминце, где служил срочную до института, – непременно стать юристом и посвятить жизнь борьбе за справедливость, – он понял, что одного желания, даже самого страстного, искреннего, ой как мало. И только тогда он по-настоящему осознал, почему некоторые преподаватели выделяли Гирея, ценили в нем эрудицию, кругозор, интеллект. А ведь еще совсем недавно Амирхану казалось: чтобы стать хорошим юристом, путь один – учись на пятерки, у кого красный диплом, тот и лучший юрист. Тогда, в акмолинской степи, не отметая и не принижая значения диплома с отличием, он понял, что должен воспитать в себе личность, душевный потенциал которой, подкрепленный знанием закона, даст ему моральное право быть судьей другим.

…Прокурор, вернувшийся с прогулки раньше обычного, правильно рассчитал, что в эту ночь ему действительно не заснуть. Уже затихли улицы, угомонились все собаки в микрорайоне, и ночная свежесть, прибив вездесущую пыль, пала на город. Во всем жилом массиве ни в одном окне не горел свет, только в квартире у него попеременно светилось то одно окно, то другое, словно там искали что-то важное и никак не могли найти.

Азларханов ходил из кухни в комнату, которая служила ему и спальней, и кабинетом, присаживался на постель, но желания прилечь не было. Он подходил к одному, к другому окну, вглядывался в безлюдный ночной двор, замечая даже при слабом лунном свете его неустроенность, запущенность, неубранную помойку и свалку, возле которых копошились кошки и собаки. Глядя на это запустение, можно было подумать, что в домах вокруг обитали временные жильцы, и даже не жильцы, а транзитные пассажиры, готовые вот-вот похватать чемоданы и сняться с места, хотя это было совсем не так – никто никуда сниматься не собирался, и прокурор знал это. Отчего такое равнодушие кругом? Ведь даже если квартира казенная, то все равно это твой дом, где проходят твои дни, растут твои дети. И, может быть, другого дома у тебя не будет, дом твой здесь – на втором или третьем этаже, и это твой двор, который иначе, чем поганым, не назовешь. Так оглянись, если уж не в радости, так в гневе на дом свой, так ли полагается жить человеку в собственном доме, на своей земле в одной-разъединственной жизни, отпущенной судьбой? Об этом он размышлял не раз, но нынче мысль, скользнув поверхностно, не задержалась на сегодняшнем, думалось о другом. Впервые за долгое время он мысленно вернулся в далекие студенческие годы, в первые годы своей стремительной карьеры, шаг за шагом вспоминая давние дни, и многое оживало в памяти – в красках, с шумами, запахами.

Да, в крошечной холостяцкой квартирке на третьем этаже, где всю ночь горел свет, действительно происходило важное для хозяина дома событие…

ГЛАВА II. ЛАРИСА

Оканчивая третий курс, Амирхан одолел «Римское частное право» и труды Ликурга о государственном устройстве – в подлиннике, специально для этого выучив латынь. «Римское право» изобиловало цитатами, изречениями философов и поэтов, так что, увлекаясь интересной мыслью, он открыл для себя античную литературу, древних мыслителей и историков – одна ниточка тянула за собой другую. Книжного бума не было еще и в помине, в университетской читалке он без всякой очереди получил три тома «Опытов» Монтеня, а Плутарха, Цицерона, Фрейда, Шопенгауэра приобрел в букинистических магазинах для своей будущей личной библиотеки. Жизнь в детдоме и служба на флоте приучили его к строгому распорядку, но даже в расписанных наперед по часам неделях ему теперь не хватало времени на многое.

Основное время, конечно, «съедала» учеба, о том, чтобы повышать свой культурный уровень (как тогда выражались) за счет занятий, не могло быть и речи: первоначально поставленная цель – окончить университет с отличием – не отменялась даже тогда, когда он ввел и другую, личную систему самообразования. Столь напряженная программа (да к тому ж еще и приходилось подрабатывать на грузовом дворе), конечно, лишала его отдыха, достаточного общения со сверстниками, не давала полноты ощущения студенческой жизни, университетской среды. Он сам понимал это, но распыляться все же не стал; временно лишая себя приятных сторон жизни – общения с друзьями, спорта, частых в те годы студенческих пирушек, даже свиданий, он не поступился главным – учебой и своей программой культурного самообразования. Кто знает, не потому ли он был неожиданно для себя щедро вознагражден: единственный из выпускников курса он получил целевое направление в московскую аспирантуру. Это сейчас легко, без особого трепета произносятся слова «столица», «Москва» … А в те годы от этих высоких слов дух захватывало, голова кружилась. Москва! Три года в Москве! Как он радовался, и как ему завидовали, как его поздравляли! Пожалуй, теперь этого не понять нынешним студентам – у них какие-то иные радости, как и совсем другие критерии жизни.

Три года в Москве пролетели для него одним счастливым днем, они и в воспоминаниях мелькали как что-то нереальное, фантастическое, словно не с ним, не в его жизни это все происходило. Да и как же иначе! Отдельная комната в только что сданном доме аспирантов, с новенькой мебелью и даже холодильником, показалась ему верхом роскоши, а аспирантская стипендия после студенческой – целым состоянием. А Москва! Он готов был до полуночи бродить по улицам и, пожалуй, за три года исходил ее почти всю пешком. У него была карта города, по которой он прокладывал себе маршруты, а уж в особо примечательных местах побывал на первом же году жизни в столице. Вот где пригодилось его умение распоряжаться своим временем! Учеба его не очень затрудняла; в те годы, как-то поверив в себя, он начал печатать в специальных юридических журналах статьи, и гонорары казались ему непомерно завышенными.

Тогда не так было трудно попасть в любой театр, на выставку, в музеи, было бы желание, – сложнее, правда, на вечера поэзии, необычайно популярные тогда в Москве, но он умудрялся не однажды побывать и в Политехническом музее, где чаще всего проводились такие встречи, и даже в Доме литераторов на улице Герцена. Когда Амирхан познакомился с Ларисой, учившейся на факультете искусствоведения в театральном, он даже одну зиму частенько заглядывал в модное кафе «Синяя птица», неподалеку от площади Маяковского, где день играл саксофонист Клейбанд, а день – гитарист Громин со своими небольшими оркестрами; в кафе приходили послушать игру именно этих виртуозов.

А еще Лариса, заядлая любительница коньков, приохотила его к катку. Какое это было чудо, волшебство – залитый светом и музыкой сверкающий лед, медленно падающие снежинки, смех и улыбки, улыбки кругом. Неужели этот высокий молодой человек в белой щегольской шапочке, лихо режущий лед на поворотах катка на Чистых прудах, в кого он хочет вглядеться сквозь время, – он, вчерашний детдомовец, бывший аспирант Института государства и права Амирхан Азларханов?..

…Прокурор вглядывается в залитый лунным светом грязный двор, но видит давние зимние вечера на Чистых прудах, юношу в белой шапочке, медленно кружащего в танце изящную девушку в лиловом костюме, отороченном белым пушистым мехом, которую иные принимают за балерину, и это ей льстит, она так грациозна на льду, так легка, что кажется, тут уж не коньки, а пуанты. Он пытается увидеть лицо юноши, заглянуть ему в глаза, понять, ощутить, насколько он был тогда счастлив, но это ему не удается. Кружится и кружится пара, лицо зеленоглазой девушки в лиловом, румяной от мороза, он хорошо видит – и смеющимся, и улыбающимся, и грустным, но юноша так и не поворачивается лицом к светящемуся окну на третьем этаже, словно между ними ничего не может быть общего, и расстроенный прокурор отходит от распахнутых настежь ставен и направляется на кухню, чтобы поставить на газ чайник. Чай теперь для него лучшее средство в ночных раздумьях и воспоминаниях. И вдруг, когда, казалось, мысли его отвлеклись от Москвы, он припомнил, как однажды они с Ларисой были в старом Доме кино на улице Воровского.

В Доме кино он оказался впервые. Билеты достала Лариса, – были у нее какие-то влиятельные родственники, связанные с миром искусства, и оттого им иногда удавалось бывать и на премьерах.

Тогда в Доме кино проходил не то просмотр нового фильма, не то какая-то предфестивальная программа – картина оказалась французской; название он запамятовал, а вот режиссера помнил – Трюффо, из авангардистов французского кино. Фильм оставил двойственное впечатление. И смятение вызвало даже не содержание картины, а заложенная в ней неожиданная мысль; он и сейчас отчетливо помнил все, до последнего кадра.

…На Северный вокзал Парижа приезжает, опаздывая к отправлению экспресса, герой фильма. Рискуя жизнью, он успевает-таки, порастеряв вещи, вскочить в последний вагон трогающегося состава. По ходу фильма становится ясно, что опоздать герой никак не мог, – это была бы не только его личная катастрофа, но и катастрофа многих вольно или невольно связанных с ним людей, и без этого вообще не могло быть фильма. Реалистический, жесткий фильм, со страстями, с назревающей к финалу трагедией. Зал, замерев от волнения, следил за судьбой не только главного героя, но и других персонажей, с которыми уже сжился за час экранного времени. И вдруг, в момент кульминации, когда должна бы наступить развязка, вновь возникали первые кадры фильма, и вокзал, и герой, молодой, каким он был в начале фильма, пытающийся догнать уже знакомый зрителям поезд. Но на этот раз герой не догоняет состав и остается на перроне с чемоданами в руках. И началась совершенно иная история, с новыми персонажами, правда, изредка появлялись и те, которых зритель уже знал, и к которым успел привыкнуть, из-за которых волновался, – но в новом фильме они, увы, мало значат в судьбе главного героя. И дело не в том, что, успев на поезд, он оказался более счастлив, удачлив, а, опоздав, потерял себя, потерпел жизненный крах, – нет, такого сравнения режиссер не собирался делать. Вторая часть, вторая версия жизни героя оказалась не менее сложной и интересной, чем первая, она и волновала не меньше, чем первая. Но волею судьбы из-за минутного опоздания это была уже другая жизнь, другая судьба, а всего-то, казалось, герой вошел не в ту дверь. Вот тогда-то он впервые подумал: ведь и в его судьбе не было бы ни Москвы, ни Ларисы, ни юрфака университета, ни аспирантуры, уйди он при демобилизации со всеми в торговый флот, в рыбаки или в китобои, как сманивали их богатыми посулами вербовщики.

Как бы сложилась тогда его жизнь? В ту пору он, счастливый, видевший впереди только успех, продвижение, служение делу, к которому тянулись душа и сердце, не пожалел ни о рыбацких сейнерах в холодной Атлантике, ни о раздольной моряцкой жизни, и Ларисе, конечно, о такой неожиданной проекции фильма на свою жизнь не рассказывал, но фильм долго не шел у него из головы. И сейчас, видя мысленно за окном не пыльный двор, а зимний каток на Чистых прудах, он вновь вспомнил ту давнюю французскую картину: ведь и еще раз мог свершиться крутой перелом в его жизни, останься он в Москве. А такое легко могло случиться – не заупрямься он, не настаивай на том, что дело его жизни – конкретная работа с людьми, а не бумаги, теории, преподавание.

А как упрашивала Лариса остаться в Москве, говорила, что ей еще два года доучиваться в аспирантуре, как она не хотела разлуки, и родители намекали на простор своей пятикомнатной квартиры, доставшейся от деда, профессора МГУ, говорили, что вряд ли когда еще представится ему такая благоприятная возможность остаться в столице. Да и в аспирантуре он значился на хорошем счету, оканчивая, стал членом партбюро, и заикнись, что женится на москвичке и желает поработать над докторской диссертацией, ему пошли бы навстречу, подыскали интересную работу. Согласись он тогда, послушай Ларису, сейчас, наверное, жил бы на Чистых прудах, рядом с новым зданием театра «Современник», давно уже был бы доктором юридических наук, а то, глядишь, и членом-корреспондентом, потому что еще тогда его идеи вызывали одобрение у научных руководителей, людей с именем, по чьим учебникам он учился в университете.

2

Заваривая чай, он неожиданно представил себе, как сложилась бы его жизнь, останься он тогда после аспирантуры в Москве. То видел себя седовласым профессором на кафедре, то членом Верховного суда или Прокуратуры СССР. Вдруг с пронзительной ясностью вспомнил старинный желто-белый особняк с колоннами в ложноклассическом стиле, где жила Лариса, и кабинет ее деда, профессора права в еще дореволюционном университете. Какие там были книги! И эти книги все годы учебы ему великодушно разрешали забирать с собой. Ее родители шутили, что не зря сохраняли библиотеку, чувствовали, что будут у них, если не в роду, так в родне юристы. Помнил он и их дачу в Голицыне, на берегу речки, совсем недалеко от бывшего имения князей Голицыных, где сейчас открыт музей… Какие там пейзажи! Поленовские!

Солидная, степенная жизнь, многочисленная родня, которая обожала Ларису и в общем-то одобряла ее выбор. Бывал он на больших семейных праздниках, свадьбах, поминках, где собирались все ответвления рода и где Амирхана и в шутку и всерьез представляли, как жениха Ларисы, а будущий тесть иногда называл его «наш сибирский хан» и уверял, что у них в роду тоже некогда были татарские ханы и их фамилия Тургановы – от степняков.

То вдруг он видел прекрасно изданные книги, те, что мечтал написать, когда еще учился в аспирантуре, но так и не написал – закрутила, завертела новая жизнь, не то чтобы писать, на чтение порой не хватало времени. Но неожиданно его пронзила такая боль, что он даже вздрогнул. Никогда прежде не задумывался об этом, не связывал воедино: останься он в Москве, наверное, совсем иначе сложилась бы жизнь, судьба Ларисы…

Лариса написала диссертацию о декоративно-прикладном искусстве республик Средней Азии, специализировалась по керамике, исколесила южные республики, побывав почти во всех кишлаках, где народные умельцы работали с глиной. В свои редкие отпуска он сопровождал ее в поездках и, честно говоря, никогда не жалел об этом. У неё были вкус, чутье, она находила забытые школы, направления, систематизировала их. Благодаря ее стараниям и энергии в Москве издали два красочных альбома, рассказывающих о прикладном искусстве южных республик, она же организовала международные выставки среднеазиатской керамики в Цюрихе, Стокгольме и Турине, не говоря уже о выставках в Москве, Ленинграде, Таллинне, Тбилиси. У нее быстро появилось имя в кругах искусствоведов, на нее ссылались, ее цитировали, зарубежные журналы заказывали ей статьи, приглашали на всевозможные международные семинары, коллоквиумы и гостем, но чаще членом жюри.

В счастливые годы, когда у нее выходили альбомы, книги, удачно проходили выставки, она на радостях говорила мужу:

– Я так признательна тебе, твоему упрямству, что ты не остался в Москве и меня утащил, без тебя я не нашла бы себя в искусстве, не сделала себе имени.

А ведь керамикой она увлеклась случайно, купив на базаре за трешку ляган, – так поразили ее простота и изящество обыкновенного большого глиняного блюда, которые изготовляют тысячами в любом среднеазиатском районе. Она смогла увидеть в обыкновенном предмете домашнего обихода необыкновенную художественную выразительность, самостоятельность в нехитрой росписи, индивидуальной даже для маленького кишлака, ведь мастерство и рецепты передавались из поколения в поколение, из века в век. Глина во все времена была самым любимым материалом бедного человека, и он по-своему улучшал и украшал ее. В нашем унифицированном мире, где переплелись, обогащая и размывая друг друга, множество национальных школ, художественных течений, керамика, которую открыла для себя Лариса, каким-то непостижимым образом убереглась от стороннего художественного влияния. В личной коллекции у них имелись керамические предметы, которые передавались из рук в руки уже в пятом или шестом поколении, но манерой исполнения, красками и другими внешними признаками и даже размерами они вряд ли отличались от работ нынешних сельских гончаров. «Вероятно, народ сохранил до наших дней классические образцы керамики», – писала она в своей кандидатской диссертации.

О том же она писала и в альбомах, где щедро была представлена керамика, которую отыскала она в степных и горных кишлаках, цветущих оазисах Ферганской долины, в самых, казалось бы, забытых и глухих уголках. На организуемых выставках всегда присутствовала подробная карта Средней Азии с указанием мест, где обнаружено то или иное изделие, и специалисты, пользовавшиеся не только каталогами выставки, но и картой, поражались огромной работе, которую проделала Лариса всего за десять лет. С ее легкой руки обыкновенный ляган для кухни, без малейшего изменения в технологии изготовления, расцветки, размерах, стал декоративным предметом – для этого на днище перед обжигом делались две дырочки, чтобы можно было укрепить его на стене. Таким образом обыкновенный хозяйственный ляган получил вторую жизнь, декоративное его предназначение дало взлет фантазии местных умельцев, и, пожалуй, тогда всерьез заговорили о моде на восточную керамику из республик Средней Азии, а художественные салоны стали получать заказы на нее даже из-за рубежа. И в этом, конечно, определенная заслуга принадлежала Ларисе – ее энергия, подвижничество способствовали неожиданному взлету древнего и почти забытого ремесла.

В крае, куда он приехал с женой после аспирантуры, люди более всего ценили семейный очаг, домашний уют, родство, детей. Нельзя сказать, чтобы молодые были уж совсем равнодушны к своей домашней жизни, скорее наоборот: Лариса, впервые вырвавшаяся из-под опеки матери, бабушек, дорожила ролью хозяйки, самостоятельностью, хотя поначалу оказалась беспомощной в делах хозяйственных, особенно на кухне. Но никто не делал из этого трагедии – главное, у них была любимая работа, и каждый мечтал достигнуть в ней успеха.

Поначалу она работала в краеведческом музее искусствоведом, а года через три, когда в музее появились созданные ею стенды и статьи ее стали периодически появляться в республиканских газетах, Лариса неожиданно получила предложение занять должность от столичного музея искусств. Эта должность давала ей возможность самостоятельно прокладывать маршруты своих изысканий, и время от времени она стала выставлять свои новые находки уже в музеях Ташкента.

Азларханов продвигался по службе куда стремительнее жены и через три года уже возглавлял областную прокуратуру. В свои тридцать шесть лет он был едва ли не самым молодым областным прокурором, и когда приехал в первый раз в Москву на представление Генеральному прокурору страны, тот даже удивился его молодости.

Сейчас, среди ночи, вспоминая свою семейную жизнь, Азларханов ходил от окна к окну и подолгу вглядывался в залитый лунным светом пыльный двор, но теперь он видел не каток на Чистых прудах, а коттедж, в который они переехали из малогабаритной квартирки, и где они прожили с Ларисой почти десять лет.

Коттедж к тому времени был основательно обжит, года три в нем жил управляющий крупным областным строительным трестом. Наверное, для себя его и возводил, настолько умело, добротно, со вкусом оказался он спроектированным и построенным, – а дом в жарком краю поставить, да чтобы радовал, не так-то просто. Управляющий получил неожиданное повышение и переехал с семьей в Ташкент, а они переселились в дом с садом. Переселились в самый пик саратана, когда ртутный столбик термометра зашкаливал каждый день за сорок. И вдруг такой подарок – коттедж с садом!

Дом не был отделан деревом, не имел паркетных полов, он вообще был без излишеств, в те годы мода на роскошь еще не захлестнула должностных лиц, но все в нем оказалось сработано прочно, основательно, а главное – удобно. Нравилась им большая открытая деревянная веранда, где по вечерам гулял слабый ветерок, и они любили пить там чай, ужинать на воздухе. Сад казался им огромным, хотя восемь соток для современного горожанина и в самом деле немало. Более чем наполовину двор был умело затенен виноградником, и оттого в любое время дня можно было найти здесь прохладный уголок, а по осени, когда созревал виноград, двор, особенно в вечернем освещении, приобретал прямо-таки сказочный вид: над центральной дорожкой, ведущей к зеленой калитке, висели темно-фиолетовые, до черноты, крупные гроздья «Чораса», «Победы» – иная гроздь и в полтора, и в два килограмма. А то вспыхнувшая лампочка на дальней аллее в глубине сада высвечивала тяжелые кисти красноватого «Тайфи», напоминающие детские воздушные шары. Вдоль веранды, только протяни из-за стола руку, тянулась царица лоз – золотистый виноград «Дамские пальчики», или, как его называют местные, – «Хусайни». Они сразу полюбили свой новый дом, и даже днем, в обеденный перерыв, спешили к себе.

Город по тем годам был невелик, это потом, лет через десять, он начнет стремительно расти, и их коттедж окажется чуть ли не в центре. Благодаря новому дому года полтора-два они бывали вместе так подолгу, как никогда больше в их совместной жизни.

Позже жена уйдет из краеведческого музея, и закружит ее по дальним дорогам ее единственная страсть – керамика. А пока, счастливые, они спешили днем домой, благо музей располагался в соседней махалле, а у прокурора имелась служебная машина. Наверное, можно было понять, почему они жертвовали полноценным обедом где-нибудь в чайхане: дома их ждали маленький бассейн и летний душ в саду, а в сорокаградусную жару это немалая роскошь.

Однажды, в конце лета, в воскресенье, он накрывал на веранде стол перед обедом, а Лариса, уже в который раз бултыхаясь в бассейне, окликнула его:

– А знаешь, дорогой, мне пришла в голову потрясающая идея: сделать у нас в саду музей керамики под открытым небом. Все равно же весной уберем эти грядки с овощами и зеленью. Для ухода за ними у нас с тобой нет ни опыта, ни времени, тем более такой баснословно дешевый базар под боком.

То лето, наверное, было и пиком их любви, и он, больше вслушиваясь в милый голос жены, чем в смысл того, что она говорила, не задумываясь ни на секунду, ответил:

– Поступай, как знаешь. Я полагаюсь на твой вкус.

Предложение жены о музее под открытым небом в саду он не то чтобы не принял всерьез, а просто не предполагал, что она могла затеять.

3

Больше они о задуманном домашнем музее не говорили. Наступила долгая теплая осень, созрели и были убраны с грядок овощи, зелень, выкопали и картошку в дальнем углу, у забора. С ночными заморозками потихоньку осыпались розы, но по-прежнему запах их в полдень долетал до открытой веранды. В бассейне уже не купались, однако заполняли его каждый день, Лариса говорила, что когда смотришь на водную гладь, успокаиваешься душой, – и по утрам в бассейне плавали опавшие листья и лепестки роз.

Как-то он уехал по делам на три дня в Ташкент, а когда вернулся, не узнал собственный двор: он казался теперь просторным и… чужим. Не осталось и намека на былой своеобразный восточный уют, даже живая изгородь была ровно подстрижена.

Лариса с улыбкой спешила навстречу, – она звонила в аэропорт и знала с точностью до минуты, когда муж будет дома.

– Ты только не волнуйся и не думай, что я все испортила. Я ведь за лето изучила парковую архитектуру всей Европы: и немцев, и французов, и англичан, нашла и старые российские книги – мне друзья из Москвы помогли, – и до японской добралась, думаю, она нам больше подходит из-за наших восьми соток…

Покормив мужа с дороги, она повела его посмотреть перемены. Двор теперь весь был покрыт привозным дерном и превратился в зеленую лужайку. На фоне изумрудной зелени деревья, что росли ранее среди грядок картофеля и томатов, выглядели иначе – стройнее, элегантнее – что и говорить, в этих английских лужайках что-то было. Лариса с воодушевлением рассказывала, какие деревья доставят на следующей неделе, какие кусты роз и куда надо пересадить. Он слушал ее внимательно, ему нравилась затея жены и то, что она так увлеклась. Слишком уж часто в последнее время она поговаривала о Москве, а тут дел на годы и годы, можно было не сомневаться, он знал свою жену. Улыбнувшись, он только спросил:

– Ты успеешь устроить свой музей в саду, пока меня не снимут с работы?

Она подошла к мужу и, счастливая, положила руки ему на плечи; понимая, что он одобрил ее затею, улыбаясь, ответила:

– Плохо же ты знаешь свою жену. С «Зеленстроем» я рассчиталась по смете и через кассу и даже на всякий случай квитанцию храню. А то, что слишком уж хорошая лужайка получилась, да живую изгородь аккуратно подстригли, так они ведь старались не для областного прокурора, не воображай, нужен ты им! Я объяснила, что задумала музей на воздухе, и всем это понравилось, мне даже обещали кое-что подарить из керамики. Учти, я ведь тоже старалась для рабочих, сама готовила, и моими кулинарными способностями остались довольны, так что, дорогой муж, все взаимно. Единственное, в чем я виновата, – гарнитур для спальни, что мы с тобой приглядели, купим теперь года через два, не раньше…

Он обнял и расцеловал жену, согласный с ней во всем, что она делала.

– Но это еще не все. – Она, смеясь, вырвалась из его сильных рук. – Тебе, как областному прокурору, придется использовать свои связи и влияние, чтобы добыть мне одну-единственную голубую елочку, она просто необходима в ландшафте, что я задумала, озеленители мне такого подарка не обещали…

4

Вдруг он вспомнил, что у него ведь есть возможность увидеть и голубую елочку – он все-таки достал ее для жены, и аккуратные газоны своего бывшего дома. Из той прежней счастливой жизни он взял с собой в этот город, кроме самого необходимого, альбомы, книги, проспекты, что успела издать жена. Впрочем, и забирать-то особо нечего было, жили они, по местным понятиям, чересчур скромно, и главным их достоянием, наверное, был тот самый музей, или, точнее, коллекция керамики, которую собрала Лариса. Со временем, не довольствуясь экспозицией в саду, она заняла под керамику две самые большие комнаты в доме – все равно они пустовали, и появилось у них еще два «зала» малой керамики, восемнадцатого и девятнадцатого веков. Альбомов, с ее текстами, комментариями, было всего два, хотя имелись еще семь альбомов, где она написала раздел или главу, они были изданы за рубежом, и некоторыми она очень гордилась. Наверное, это и было признанием ее труда искусствоведа, исследователя, ученого. Но он, отдавая должное полиграфии, вкусу, изыску, с которыми подавалась в зарубежных изданиях керамика со всего света, все же больше любил альбомы, изданные на родине, в Москве.

В одном из них и были снимки музея под открытым небом и двух комнат его бывшего дома – того самого, где они прожили десять счастливых лет.

Прокурор раскрыл альбом наугад: на ярко-зеленой лужайке, рядом с пушистой голубой елью, на низкой дубовой подставке лежал глиняный сосуд для воды – хум; раньше такой имелся в любом дворе, ведь не только водопровод, но и колодец в этих краях был редкостью. Сосуд из красноватой глины литров на пятьдесят-шестьдесят потерял от времени первоначальный цвет, но на фотографии смотрелся хорошо, выцветшие краски свидетельствовали о возрасте. В нескольких местах сосуд был умело залатан, медные скобы успели покрыться зеленоватым налетом.

Фотографии для этого альбома готовились лет через пять после того, как Лариса задумала и начала осуществлять свой план музея в саду. За это время экспозиция менялась десятки раз. Когда она привозила из дальних поездок какую-нибудь интересную вещь, все в саду начинало двигаться, перемещаться, но, надо признать, от каждой перестановки, замены экспонатов общий вид, панорама улучшались несомненно.

За пять лет подросла и голубая ель, которую они наряжали к несказанному удовольствию окрестной детворы на Новый год, укрепились карликовые деревья. Лариса отыскивала их у садоводов-любителей по всей Средней Азии заодно с поисками керамики, и по весне во дворе розово цвело деревце фейхоа, наполняя воздух тонким ароматом. Исчез розарий, но отдельные кусты роз: алой, багряно-красной, белой, желтой, росли в соседстве с редкими карликовыми деревьями. Перестроили они и свой крошечный бассейн: отодвинули в глубь сада, эмалированную ванну сменили на бетонную, выложенную голубым кафелем, но все это делалось не только для собственного удовольствия – рядом с водой керамика смотрелась совсем иначе.

Когда Лариса всерьез заявила о себе и ее керамикой заинтересовались музеи, галереи, Амирхану удалось побывать с женой на двух из трех ее зарубежных выставок – в Цюрихе и Стокгольме. Конечно, он ездил туда по туристической путевке, но главное, он был рядом, мог помочь, поддержать, был свидетелем ее успеха, видел жену необыкновенно счастливой, и позже не раз благодарил судьбу за то, что она предоставила ему такую возможность.

Наверное, он ценил альбомы, изданные в Москве, еще и потому, что хоть и приезжала съемочная группа с осветителями, с десятком чемоданов всякой аппаратуры, лучшие снимки все-таки были сделаны самой Ларисой. Когда она стала бывать за границей, обзавелась и японской, и западногерманской камерами, и все деньги в поездках тратила на фотобумагу и реактивы. Снимков она делала много, фотографировала и на рассвете, и на закате, и в ослепляющий полдень, и никогда не снимала дома без него, – помогая, муж понимал ее без слов. Оттого ему была дорога каждая фотография в альбоме, ведь он помнил их от замысла до воплощения.

Были в их домашней коллекции и красовались в этих альбомах такие вещи, что дарили ему лично, зная, что жена, да и сам прокурор увлечены столь странным, на местный взгляд, делом, как собирание глиняных поделок. Понятно бы – старинное серебро, хрусталь, бронза, ковры ручной работы, все то, что имеет, так сказать, материальную ценность, а тут – черепки… Дарили часто, от сердца, объясняя этот жест своим долгом помочь популяризации национального прикладного искусства. Если отказывался принять – обижались: на что, мол, человеку один-единственный кумган, даже если он сохранился от дедов, когда рядом живет собиратель, у которого к этому кумгану уже есть пара, да и чаша похожая найдется.

«Даров не принимай», – прочитал он некогда на латыни, и эту истину усвоил крепко, особенно имея в виду свое служебное положение, но, увлеченный азартом коллекционера, не отнес ее на счет простой дешевой керамики, а зря. Хотя девиз этот он не забывал и не раз заворачивал доброхотов, пытавшихся преподнести ему огромные напольные китайские вазы, двухведерные медные кувшины или сосуды для воды. Может, и тут встречались люди, дарившие от души, но он спокойно объяснял, что все это уже, так сказать, из другой оперы, и китайский фарфор, даже ручной работы, его абсолютно не интересует. Китайский фарфор пытались дарить не один год, чего только не приносили, – особенно восхищали метрового диаметра тарелки, очень похожие на восточные ляганы. Прокурор поражался количеству фарфора в здешних краях, хотя знал, что некогда тут проходили древние караванные пути из Китая в Европу.

Много спустя после тех счастливых дней в коттедже на улице Лахути, когда он уже не был областным прокурором, а работал там же, в следственном отделе, на небольшой должности, попадались ему дела так называемых «коллекционеров». А ведь он точно помнил, поскольку его жена проработала три года искусствоведом в местном музее, что еще недавно даже понятия такого – «частная коллекция» – в этих краях не знали, не говоря уже о самих коллекциях. А тут, в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов, враз расплодились владельцы частных коллекций, и вряд ли тому примером послужила подвижническая деятельность его жены, хотя областная печать не раз писала о собрании керамики в их саду. Коллекции эти были, конечно, иные, они представляли художественную ценность, и зачастую немалую, порой приходилось обращаться к признанным экспертам, но главным мерилом подобных коллекций считалась их материальная стоимость, и «собирателями» чаще всего руководило желание вкладывать добытые неправедным путем деньги в антиквариат, который, по их твердому убеждению, будет дорожать день ото дня.

Коллекционировали монеты, портсигары, браслеты, галстучные зажимы, булавки, брелоки – разумеется, только золотые; правда, один из «знатоков» презрел золото и успел собрать шестнадцать платиновых шкатулок и табакерок; попался и рекордсмен по серебряным работам, из его «коллекции» московские эксперты отобрали для музея четыре не известные ранее работы Фаберже. Поразила прокурора еще одна разновидность «собирателей», едва ли известная даже искусствоведам: у них в области, наравне с золотом, «коллекционировали» жемчуг, но эти, не в пример любителям антиквариата, знали о жемчуге действительно много, порой поболее искусствоведов. Прокурор благодаря своей работе видел жемчуг из стран Ближнего Востока, из Африки и Австралии, с Филиппин и новейший японский с океанских ферм, – у мусульман жемчуг прежде ценился выше золота и бриллиантов. Владей он сколько-нибудь пером, обязательно написал бы роман о путях жемчуга, который стекался в эти края со всего света, наверное, получился бы настоящий бестселлер. Вот с такими «коллекционерами» приходилось ему иметь дело, и те, зная об увлечении бывшего областного прокурора, иногда говорили ему, – мол, вы должны понять меня как коллекционер коллекционера, хотя мало кто из них мог сказать что-то вразумительное о художественной ценности своего собрания.

5

…Рассвет, стремительно набиравший силу, сделал излишним электрическое освещение. «Как быстро пролетела ночь! – отметил бывший прокурор. – Пора сворачивать выставку». Убирая альбомы, он не удержался – заглянул еще в один, изданный в Швейцарии. Последняя экспозиция, за полгода до смерти Ларисы. Она, наверное, и была наиболее ценной, в тот раз жена выставляла в Цюрихе только керамику начала века. Совершенно случайно она отыскала в архивах Ферганской долины документы, свидетельствовавшие о том, что в русском поселении Горчакове в 1898 году по приказу генерала Скобелева были открыты две керамические мастерские, где работали местные умельцы. Мастерские просуществовали шестнадцать лет, вплоть до начала первой мировой войны. Лариса затратила долгие месяцы, пытаясь отыскать среди долгожителей хотя бы одного человека, работавшего там, но безуспешно. Однако керамики из этих мастерских сохранилось достаточно, – изделия надолго пережили своих безымянных творцов. Кроме серийной продукции – ляганов, чайников, пиал, наверное, предназначавшихся для солдат, расквартированных в долине, изготовлялись в мастерской и особые партии дорогой посуды – видимо, для дома губернатора, для офицерского собрания и даже для наместника, великого князя Михаила Алексеевича. Вот эта керамика, сделанная на заказ, представляла интерес, особенно та, что имела формы и пропорции, традиционные для Востока, отличаясь при том неожиданной росписью и цветовой гаммой.

Но прокурор открыл альбом, изданный в Швейцарии, не для того, чтобы увидеть восточную керамику, к которой приложили руку первые русские поселенцы в Туркестане.

Именно в этом альбоме были запечатлены два экспоната, которые принесли бывшему прокурору большие неприятности. Сняты они были в доме на Лахути. Низкий стол покрывала большая хорошо выделанная волчья шкура. Плотный мех гиссарского волка вряд ли напоминал бы о грозном хищнике, если б не старинное кремневое ружье рядом. Кто бы мог представить тогда, что волчья шкура да кремневое ружье для фона – символы грядущих бед!

Прокурор хорошо помнил то воскресное утро в середине апреля. В саду у них уже буйно цвела сирень, и газоны, еще ни разу не стриженные с осени, скорее походили на лесные лужайки. Кое-где в углах двора еще цвели подснежники и одинокие тюльпаны, а в тени деревьев – голубые крокусы. Зима выдалась снежная, холодная, долгая и продержалась до середины февраля – редкость для здешних мест. И оттого приход весны в том году воспринимался острее обычного. Пьянил воздух, пьянили запахи согревающейся земли, тонкий аромат молодой зелени и цветов. В тот день, впервые весной, они решили позавтракать на открытой веранде. Он выносил стулья из дома, когда у зеленой калитки раздался звонок. Лариса хлопотала у плиты, и он пошел навстречу раннему гостю.

У калитки стоял хорошо одетый человек в велюровой шляпе, а чуть поодаль – светлая служебная «Волга» с областным номером. Шофер, выйдя из кабины, протирал и без того сверкающий капот, наверное, хозяин был большой аккуратист. Незнакомец поздоровался, назвав прокурора по имени-отчеству, а на приглашение войти отказался, объяснил, что очень спешит. Сказал, что коллеги из районной прокуратуры передали с ним хозяину дома два керамических сосуда, и он с удовольствием выполняет их поручение, тем более что наслышан о деятельности его жены и желает ей всяческих успехов. Добавил еще несколько слов о том, как важно пропагандировать искусство древнего края в стране, и тем более за рубежом. Держался гость с достоинством, говорил вполне искренне, без подобострастия, нередкого в этих краях. Не успел он закончить последнюю фразу, как шофер, оказавшийся тут как тут, подал хозяину машины, предварительно сняв оберточную бумагу, один из сосудов, а тот, оглядев подарок еще раз, как бы убеждаясь, что довез в целости и сохранности, вручил его прокурору.

Слушая приезжего из района, так и не назвавшего себя, Азларханов подумал сначала, что это очередной китайский фарфор, но ошибся. Сосуд оказался действительно керамическим, удивительной сохранности, и если бы он не знал состояния нынешней керамики в крае, решил бы, что это работа последних десяти-пятнадцати лет. Только увидев его вблизи, понял, что изделие старое, очень старое. Прокурор, взяв хум в руки и машинально отметив, что он тяжеловат для традиционной керамики, не благодарил, но и не возражал, хотя шевельнулось в нем какое-то сомнение: слишком хорош был сосуд, чтобы принять его в подарок. И тут у калитки появилась Лариса. Увидев сосуд, она потеряла дар речи, даже забыла поздороваться с гостями; однако сразу же опомнилась и пригласила их в дом. Ее восхищение и радость были столь явны и неподдельны, что приезжий тут же отметил весело:

– Вот и хорошо, кажется, мы угодили хозяйке.

В это время шофер принес второй хум и передал в руки ошарашенной Ларисе. Так и стояли они у калитки, муж и жена, держа в руках по сосуду.

Такой радостной он видел жену не часто, и мысль о том, чтобы не принять, завернуть подарок обратно, как заворачивал он китайский фарфор, появилась и тут же пропала. Они настойчиво и вполне искренне пригласили гостей в дом, но те, поблагодарив, сразу уехали.

В тот день о завтраке не могло быть и речи, полетели и все обширные планы на воскресенье. Сосуды вносили и выносили из дома, под лупой не раз и не два осматривали каждый квадратный сантиметр поверхности – в общем, до самого вечера Лариса не выпускала их из рук. Даже Амирхан, уже привыкший к находкам и открытиям жены, на этот раз был взволнован, таких изделий ни в местном музее, ни в ее личном собрании до сих пор не было. Если бы не традиционная для этих мест форма, не роспись, известная как намаганская и классифицированная давно, еще до Ларисы, он подумал бы, что керамика привезена издалека.

Тяжесть сосудов Лариса объяснила мужу сразу – глины здесь ровно столько, сколько необходимо для придания формы и обжига, остальное – тонко выверенные пропорции минеральных наполнителей, горные породы, дающие такой стойкий цвет, не подвластный времени, и главное свойство – прочность. Лариса была убеждена, что за долгий век хумы эти не раз роняли; другой сосуд, имея такие зазубрины, наверняка уже давно раскололся бы. А тяжесть оттого, что внутри сосуд был облит толстым слоем особой эмали, в состав которой входило серебро; та треть или четверть неизвестных компонентов эмали и составляла тайну старых мастеров. Несомненно, что сосуды предназначались для воды, для долгих караванных переходов, когда в дороге ценилась каждая капля влаги. Она объяснила, что такая техника известна в Европе давно, особенно в Германии и Голландии, и что предметы, изготовленные подобным образом, ценились высоко и не были доступны бедному люду. Конечно, ясно, что старые сосуды не могли принадлежать простому человеку, а были специально изготовлены для кого-то или заказаны самим владельцем, человеком богатым и власть имущим, что в прежнее время и сейчас означает одно и то же. Не исключено, что глину для этих сосудов замешивали на молоке верблюдиц и крови животных с использованием желтков; это не было особой тайной для тех, кто изучал местную керамику, тайной оставались пропорции смесей.

Сосуды можно было бы назвать кувшинами, если бы они имели ручку; рассчитаны они были на долгую дорогу и оттого имели в стенках по три прорези для ремней. Прорези ни на миллиметр не нарушали пропорций хума, и увидеть их можно было только вблизи, глядя сбоку.

Сосуды попали к ним без ремней, но Лариса года два переписывалась со своими коллегами из разных республик, и однажды из Горного Алтая ей прислали два ремня, каждый чуть подлиннее метра. Возрастом сосуды и ремни вряд ли уступали друг другу, если и была разница, то несущественная. Кожаная опояска оживила сосуды, придала им законченный вид. На темно-серой, с желтыми подпалинами шкуре волка два сосуда цвета спелого абрикоса смотрелись удивительно хорошо. Особенно красивы были горловины, взятые в серебряный оклад, тщательно притертая серебряная пробка-крышка венчалась мусульманским символом – полумесяцем…

Сейчас бывший прокурор смотрел на фотографию, не испытывая ни любви, ни ненависти к этим предметам, хотя знал теперь о сосудах то, чего не успела узнать Лариса.

ГЛАВА III. ПРОКУРОР

За год жизни в «Лас-Вегасе» прокурор, казалось, узнал об этом городке все, – слухи стекались в чайханы, где он бывал ежедневно, и Азларханов невольно оказался осведомлен обо всем происходящем вокруг. Иногда кто-нибудь намеренно подкидывал ему информацию. И трудно было понять, с какой целью это делается, скорее всего, тут полагали, что большой человек и в опале остается власть имущим, и стоит ему захотеть… У восточных людей свой взгляд на любое событие, и надо долго прожить здесь, чтобы понять логику иных поступков и слов. Нет, прокурора не забавляла игра в бывшего большого человека, и он не подыгрывал в таких случаях, хотя возможность постоянно предоставлялась. Достоинство, с которым он держался повсюду, и в чайхане тоже, бесстрастие, когда чайхана гудела, переваривая очередную новость, еще более укрепляли веру в тайную власть бывшего прокурора.

Месяц назад в чайхане один пенсионер доверительно сообщил ему, что город их облюбовали картежники, и съезжаются они, мол, отовсюду, и даже из других республик и из Москвы. «Игра на выезде, собрались мастера высшей лиги», – пошутил словоохотливый пенсионер.

Оказалось, его племянник работает в гостинице электриком и часто ладит картежникам особо яркое освещение над столом. Называя суммы выигранных и проигранных денег, пенсионер от волнения заикался, чего в обычной его речи не замечалось. Но Азларханов никак не среагировал на удивительную новость, ибо не понаслышке знал и о выигранных и проигранных суммах, и о масштабах игры. В бытность областным прокурором приходилось сталкиваться – за крупными хищениями, убийствами, грабежами, если копнуть глубже, нередко стояли карты, крупный проигрыш.

Две недели назад, прогуливаясь вечером, он видел возле гостиницы Сурена Мирзояна – Сурика, за ловкость рук прозванного Факиром, и москвича, легендарного картёжника Аркадия Городецкого, по кличке Аргентинец. Какие дела могли привести Факира с Аргентинцем в этот дремотный городок, кроме карт? Да никакие. Хотя он не сомневался: легенда у них на случай проверки имелась безукоризненная. Наверное, если бы пенсионер узнал, что как-то за одну ночь Факир выиграл сумму, в сто раз превышающую ту, от которой он начал заикаться, то, бедный, наверняка потерял бы дар речи вообще. Правда, после той давней ночи председатель райпотребсоюза и один крупный хозяйственник покончили с собой, отчего все выплыло наружу, а остальные шесть человек, проигравшие казенные деньги, сели в тюрьму. В те времена прокурор и познакомился с Факиром. Ни рубля не удалось вернуть тогда обратно: Мирзоян не отрицал, что выиграл чемодан денег, но сообщил, без особого сожаления, что проиграл их через три дня, и описал подробно приметы удачливого игрока, которого якобы видел впервые.

Значит, теперь картежники облюбовали «Лас-Вегас»?

Почему бы и нет? Гостиницы, не осаждаемые толпами командировочных, рестораны, куда приезжают из двух соседних областей «хозяева жизни» пошиковать, пустить пыль в глаза, посорить деньгами вдали от любопытных глаз, – их нетрудно подбить на игру. «Стоящих» людей, которых можно крупно выпотрошить, порой готовят на игру месяцами, к иному «денежному мешку» годами ищут подход, чтобы «хлопнуть» в одну-единственную ночь, – только бы сел за карточный стол. В том, что все три ресторана служили поставщиками клиентуры для картежников, обосновавшихся в гостинице, он не сомневался.

Но сногсшибательные новости, вызывавшие оживленное обсуждение в чайханах, и вообще тайная жизнь необычного города, о которой прокурор знал, а иногда догадывался благодаря опыту прошлой жизни, не трогали все же в его душе каких-то главных струн. Нет, он не был равнодушен к тому, что видел, в нем все-таки не удалось убить главное – чувство гражданина, даже в минуты отчаяния он не говорил: это не мое дело, меня не касается. Просто после двух инфарктов он берег не себя, а время, отпущенное ему; из последнего инфаркта он выкарабкался чудом, благодаря прежнему сибирскому здоровью.

Да и что он мог сделать в нынешнем своем положении? Писать? Кому? По опыту своей беды знал, что редко какое письмо, адресованное в верха, может одолеть границы области или республики. Какая-то тайная рука, неподвластная закону, перекрывала дорогу кричащим о боли и несправедливости конвертам. И немудрено, если повсюду насаждались люди, у которых за версту на физиономии читалось: «Чего изволите?», если приказы первого лица даже на уровне захолустного района выполнялись беспрекословно, какими бы вопиюще беззаконными они ни казались. А если и просачивалось что наверх, то оттуда же и возвращалось к тому, на кого жаловались, с издевательской пометкой: «Разберитесь!» И разбирались, перетряхивая историю жизни автора письма с ясельного возраста до наших дней, а если она оказывалась чистой, как родниковая вода, то принимались за родню до седьмого колена и, конечно, в жизни, зарегламентированной до предела инструкциями, постановлениями, указами, принятыми во времена царя Гороха, – где в каждом пункте: нельзя… нельзя…– отыскивалось желаемое. А если еще учесть, что сейчас многие вещи реже покупаются, а чаще достаются, то редкий автор жалобы выглядел невинным, непорочным рядом с тем, на кого посмел жаловаться. А жалобы людей с «подмоченной» репутацией не имеют даже силы анонимки (не оттого ли так в ходу анонимки?) и закрываются куда быстрее, чем анонимные.

Наслышан Азларханов, например, был о таком курьезе: коллеги в области, до его назначения прокурором, не принимали жалоб на ресторанную обслугу. Еще и выговаривали обсчитанному – не ходи, мол, по ресторанам, не сори деньгами! А иному строптивому прозрачно намекали: вот выясним, откуда у вас такая страсть к ресторанам, у начальства на работе для объективности письменно спросим, с женой потолкуем – вызовем по повестке, в удобное для нас время, – тут уж у всякого обсчитанного жажду справедливости отбивали на долгое время.

С высоты житейского и профессионального опыта он понимал, что одними лишь частными мерами, энергией да энтузиазмом низовых исполнителей нарастающих, как снежный ком, преступлений не изжить. Ну, приложит он усилия, добьется, чтобы выслали Факира с Аргентинцем из города, – так, оставшиеся конкуренты катал только обрадуются, а само зло разве перестанет существовать? Тогда, шесть лет назад, Мирзоян, ерничая, сказал ему:

– Какой же из меня преступник, товарищ прокурор? Я что – крал, вымогал? Обыграл рабочего, колхозника или советского интеллигента, оставил до получки семью без денег? Говорите, что обобрал уважаемых людей? Это для вас они уважаемые, в горкоме и райкоме, а для меня – воры, да крупные воры, иначе откуда у них сотни тысяч? И если бы не я, и мне подобные, вряд ли выявилась бы их настоящая сущность, так «уважаемые» и продолжали бы набивать свои мешки деньгами. Вот и выходит, что я даже приношу обществу пользу – вывожу ворье на чистую воду. За это не сажать надо, а спасибо сказать. Но куда там, от вас дождешься…

Прокурор, конечно, ни в коем разе не разделял взглядов каталы, хотя своеобразная логика в его словах была. Оглядываясь на свою жизнь, он сознавал сейчас, как мало успел. Порою он сравнивал прежнюю свою работу с работой дворника, расчищающего двор в большой снегопад. Очистил, пробил дорогу к калитке, к людям, оглянулся дух перевести, а сзади опять намело, да поболее прежнего. Он видел и знал, как ловко научились в республике обходить закон. Заведет прокурор дело, передаст материалы в суд, вроде выполнил свой долг до конца, а результата нет. На суд оказывают давление и партийные, и советские органы, народный контроль, партконтроль, – глядишь, от прокурорских требований пшик остался: этого нельзя трогать, этот брат, тот сват, этот депутат, тот Герой. Выкрутился один, по ком тюрьма явно плачет, второй, а третий, имеющий прикрытие и тылы, и вовсе перестал обращать внимание на прокуратуру, посчитав, что власть имущим закон не писан.

Когда прокурор был моложе, энергичнее, когда беда еще не приключилась с ним самим, дав почувствовать, кто и в чьих интересах распоряжается в стране от имени закона, – ему думалось: вот тут подтяну, тут уберу, еще одно усилие – и пойдут дела на лад. Сегодня прошлая уверенность, оптимизм по поводу светлого завтрашнего дня правосудия вызывали печальную улыбку.

Признавал он и более жестокое крушение своих жизненных надежд.

Много лет назад, на борту эсминца в Тихом океане, он дал себе клятву, что посвятит жизнь правосудию, чтобы не было вокруг ни одного униженного и оскорбленного, чтобы каждый нашел защиту и покровительство у закона. Так думал он и позже, повторяя клятву в акмолинской степи, среди сотен безымянных могил. Теперь он понимал: его поколению, детям тех сгинувших без следа в жерле ГУЛАГов, не удалось вернуть правосудию безоговорочную чистоту и непогрешимость.

Он был кандидатом юридических наук, занимал немаловажную должность – и не раз выступал на совещаниях с докладами, приводившими в замешательство не только коллег, но и членов Верховного суда и Прокуратуры республики. Имел репутацию теоретика, хотя свой воз областного прокурора, практика, тянул куда исправнее многих других. Не раз и не два садился он за докторскую диссертацию, контуры которой определились еще в аспирантуре, но текучка так и не дала довести задуманное до конца. А предлагал он решения по тем временам смелые, именно они и вызывали споры.

Юриспруденция не медицина, где бывали случаи, когда иную вакцину врач сначала проверял на себе, чтобы обезопасить здоровье человечества. Но раз так распорядилась судьба, что он полной мерой испытал на себе силу беззакония, для него, как для юриста, невозможно было не сделать вывода, не осмыслить случившееся с ним лично. Происшедшее лишь подтверждало его прежнюю позицию, его точку зрения по поводу сложившейся в республике и в стране ситуации с органами правопорядка – назрела необходимость перемен. И теперь главным делом его жизни стало завершить работу, исследующую деятельность правовых органов. Потому-то он и берег время, и не хотел размениваться по мелочам. Врачи ведь ясно предупредили: третьего инфаркта сердце не выдержит, то, что остался жив после второго, – и так подарок судьбы. Да и то надолго ли?

Каждый год он инспектировал подотчетные ему в области правовые органы, – делал это без предупреждения, внезапно. Бывало, инспекция проводилась в несколько этапов, потому что в соседних районах руководители уже были заранее оповещены о его поездке. Но к концу года – шесть ли, семь ли раз ему приходилось начинать инспекцию – в каждой из пятнадцати толстых амбарных книг, заведенных по числу районов, появлялась подробная запись – и многое бы отдали руководители, чтоб заглянуть в эту книгу. Лет пять спустя, как он их завел, прокурор узнал, что за книгами охотились: взламывали машину, рылись в номерах, где он останавливался в поездках.

Уделял он внимание и обстановке в исправительно-трудовых колониях области, организации труда в местах лишения свободы, степени его воспитательной эффективности. По его мнению, тут требовался ряд неотложных мер, усиление материально-технической базы труда в колониях, заинтересованность осужденных.

Как и некоторые другие юристы, он предлагал вывести следственный аппарат из прокуратуры, рекомендовал увеличить число народных заседателей в суде, расширить их права. Настаивал на усилении роли адвоката в судебном процессе, на том, чтобы к лицам, взятым под стражу, допускать адвоката с момента предъявления обвинения.

Именно такого рода идеи в его выступлениях приводили в замешательство коллег по службе, членов Верховного суда и Прокуратуры республики.

Однако, кроме общих, характерных для всей страны, были в республике и свои, специфические проблемы, и мимо них тоже никак нельзя было пройти.

Революция отмела сословия, но осталась живуча, затаилась иная зараза, набиравшая год от года силу – принадлежность к тем или иным родам. И опять негласно стало выползать на свет определение: белая и черная кость. И надо было уже заводить специалистов по генеалогии в каждом районе, чтобы разобраться, какими кадрами комплектуется та или иная отрасль: в высшем образовании люди из одного рода, выходцы из одной местности, в торговле – другие, в здравоохранении – третьи, и так куда ни глянь, особенно в ключевых и денежных отраслях. Забралась эта зараза и выше. Как рассказывал Азларханову его товарищ, прокурор соседней области, у них все восемь членов бюро обкома – выходцы из одного рода, пятеро к тому же состоят в близком родстве, и куда бы он ни писал, все остается по-прежнему, потому что представители рода сидят и наверху, в республике.

Нынешние обязанности юрисконсульта на консервном заводике едва ли отнимали у него больше часа в день, в остальное время он писал, печатал на машинке, делал выписки, запросы, заказывал нужные книги. Это и впрямь была работа ученого. Давно известно, что многое в жизни сделано не теми, кому это положено по должности, а теми, у кого душа болела за дело. Душа у прокурора болела, это уж точно…

С работой этой, никому не известной пока, никто его, естественно, не торопил, не подгонял; не связывал он с завершением ее и каких-то перспектив, перемен в своей судьбе, не мечтал ни о славе, ни о признании заслуг; труд этот успокаивал душу, и день ото дня крепла в нем уверенность, что таков его человеческий и гражданский долг. Наверное, он был похож на тех чудаков, что в одиночку в глухих горах строят мост через ущелье, или изо дня в день, из года в год наводят переправу через бурную реку, или растят на пустыре сад, заведомо зная, что никогда не будут наслаждаться его плодами. Не нужны им ни слава, ни признание, им важно, чтобы остался на земле сад, мост, переправа, колодец в пустыне. И как тот, возводящий мост или роющий колодец, он не сомневался в необходимости своей работы и, как всякий мастер, – а дилетанты вряд ли взваливают на себя подобную ношу, – верил в ее необходимость. Ну, в его случае пусть не каждая строка станет законом или постановлением, но эта работа может послужить толчком для некоторых важных решений.

Нервничал и торопился он лишь в те дни, когда заметно поднималось давление, болело сердце, съедала тоска: не успею, не успею… На всякий случай в служебном столе и дома лежали письма, куда все это отправить, если вдруг с ним что…

Выполненная часть работы, уже перепечатанная и вычитанная, хранилась в отдельных папках в сейфе на службе; в каждой папке имелось и сопроводительное письмо. Многие, с кем он оканчивал аспирантуру в Москве, стали крупными юристами, занимали высокие посты, и он верил, что его бумаги попадут в надежные руки.

А тут и новая тема стала занимать ум: разве он не должен как-то обобщить опыт последнего года жизни в этом необычном со всех точек зрения городе? Будь Азларханов лет на двадцать моложе, он, конечно, не задумываясь, назвал бы деяния своих новых земляков незаконными. Но, подойдя к пятидесятилетнему рубежу, позабыв о спецбуфете и спецпайке, он теперь не был столь категоричным. Однажды, совсем не в русле «законно или незаконно», у него вырвалось: «Как много удобств в этом городе!» И в самом деле: нужен небольшой ремонт в доме – нет проблем, чайхана, где собираются малярных дел мастера, за углом. Корзину цветов ко дню рождения жены? Оставьте на базаре адрес цветочницам, – к определенному часу у вас дома раздается звонок. Перекрасить машину, устранить вмятину – это у Варданяна, на выезде из города. Хорошо сделает? Обижаешь – золотая голова, золотые руки, и берет по-людски.

У вас свадьба, день рождения, голова кругом идет, никогда не принимали гостей больше пяти пар? Ничего страшного, в обед возле автостанции найдите Махмуда-ака. Плов на сто человек, триста палочек шашлыка, двести горячих самсы, сотню горячих лепешек – все будет обеспечено по высшему разряду. Живете в коммунальном доме, в квартире не развернуться? Нет проблем. Сделают навесы, собьют временные столы у вас же во дворе.

Зная не понаслышке о состоянии общепита, он сам охотнее ходил в чайхану при автостанции, чем в заводскую столовую. Ну ладно, в этом городе так случилось, неожиданно, незапланированно, и жизнь сама отрегулировала существование жителей. И стало очевидным, что индивидуальная деятельность не помеха государству, а подспорье, вон как расцвел город, вместо того, чтобы захиреть после закрытия рудника.

Известно, что не всякая деятельность во благо. И не оттого ли, что многие понимают незаконность своего промысла, так переполнены по вечерам рестораны: гуляй, однова, брат, живем! Узаконь, разреши, помоги людям на первых порах, пусть поверит народ, что это всерьез и надолго, и вряд ли кто из местных станет заглядывать так часто в «Лидо». С годами он понял, что хоть запретить легче легкого, да сила закона совсем не в запрете, на интересе должен держаться закон.

Конечно, никому он о своей работе не говорил, в помощи ничьей не нуждался, да кто и чем мог ему помочь? Скорее, следовало оберегать свой труд от любопытных, узнай кто-нибудь, чем он занимается, подняли бы на смех: тоже законодатель выискался! А уж поверить в то, что даже не закон, а какая-то строка его могла родиться в обшарпанном кабинете юрисконсульта консервного завода – вряд ли нашелся бы хоть один такой человек. Здесь властвовала иная психология: законы вынашиваются и рождаются где-то там, наверху, в огромных роскошных кабинетах, где уходящие в высоту стены обшиты темным мореным дубом.

И в тот вечер, когда прокурор единственный раз зашел поужинать в «Лидо», встреться он случайно с кем-нибудь из бывших коллег, окажись с ними за одним столом, конечно, не обмолвился бы ни словом о главном сейчас деле своей жизни. Ну, этого разговора он, положим, избежал бы. Но разговора о том, как он, один из самых известных прокуроров республики, покатился вниз, избежать вряд ли удалось бы.

Да, от разговора о собственной жизни, о судьбе, ему вряд ли удалось бы уйти.

2

Хотя прокурор не хотел возвращаться памятью к тем страшным дням пятилетней давности, сегодня, как никогда за эти годы, он вдруг ясно вспомнил тот ранний междугородный телефонный звонок. Звонили ему домой, на Лахути. Взволнованный мужской голос, назвавший его по имени-отчеству, сказал:

– Беда, большая беда, товарищ прокурор. Убили Ларису Павловну, срочно приезжайте…– и тут же положил или уронил трубку.

Он не успел спросить: как – убили?! Где?! Но минут через пять, когда он лихорадочно собирался, телефон уже звонил беспрерывно.

Вызвав машину, Азларханов сделал единственный звонок; работал у них в областной милиции толковый парень, капитан Джураев, сыскник от бога. Но жена Джураева ответила, что тот уже час назад вылетел на вертолете на место происшествия; значит, милиция уже была поднята на ноги. После первого звонка еще оставалась какая-то смутная надежда, что произошла ошибка или, если что и случилось с Ларисой, то, по крайней мере, жива, но после второго и третьего звонка он понял, что надеяться не на что – в таких случаях даже районные судмедэксперты точны в диагнозе.

Через три часа он был на месте – в самом дальнем районе области, хотя точно знал, что Лариса с коллегами работала неподалеку, но уже в другой республике, где ее тоже хорошо знали. Там местные археологи вскрыли крупное захоронение шестнадцатого века, и её пригласили как специалиста, – обнаружилось много хорошо сохранившейся домашней утвари из керамики.

У морга районной больницы, куда привезли Ларису, после того как ее обнаружил мальчик, случайно наткнувшийся на тело во дворе заброшенной усадьбы, прокурора поджидало все руководство района. Азларханов вошел в морг один и оставался там так долго, что капитан Джураев на всякий случай осторожно заглянул в приоткрытую дверь. Прокурор стоял в изголовье жены и окаменело глядел то ли на нее, то ли в пространство, все еще не веря в случившееся. Густой кровоподтек на левом виске и явно испуганное выражение лица говорили ему и без подсказки медиков, что смерть наступила почти мгновенно. «Я не уеду отсюда, пока не найду негодяев сам», – молча поклялся он жене и вышел к дожидавшимся его людям.

– В нашем районе двадцать лет не было убийства, – удрученно сказал глава поселка.

Район, не имевший каких-либо серьезных промышленных предприятий и избежавший наплыва людей из других мест, и впрямь числился в благополучных, но до статистики ли было ему сегодня?

– Я думаю, что к вечеру выйду на след, – уверенно сказал капитан Джураев, когда они остались одни в комнате милиции, которую выделили специально для прокурора, и протянул ему цветную фотографию, сделанную «Полароидом».

На веранде сельской чайханы, на айване, покрытом грубым домотканым дастарханом, где лежала кисть винограда и стояла тарелка с парвардой, постным сахаром, сидели четверо стариков, перед каждым чайник и пиала. Живописные старцы, в глазах удивление. Отчего – он догадывался: Лариса вынимала из «Полароида» готовый снимок и дарила каждому из них, как тут не удивиться. «Полароид» помогал Ларисе устанавливать контакты с людьми на базаре, в чайхане или в частном доме.

– Я успел побеседовать с каждым из них, они выражают вам соболезнование, говорят – очень милая женщина, так много знает о нашем крае. Она выпила с ними чайник чая и все расспрашивала о Каримджане-ака, которому уже почти сто лет, а он до сих пор делает из глины игрушки. Ее интересовало, не работал ли он в молодые годы в русских мастерских на станции Горчаково, потому что старики уверяли, мол, родом тот из Маргилана. Вот и весь разговор. Она пробыла с ними почти час и, расспросив дорогу к дому Каримджана-ака, отправилась к нему.

– Как она попала сюда? – спросил прокурор, всматриваясь в снимок, словно пытаясь увидеть там, за ним, свою жену.

– Они вчера возвращались домой с раскопок в Таджикистане на «рафике» краеведческого музея. По пути подвезли какую-то женщину, которая и рассказала о старике, что живет тут в районе и делает потешные игрушки из глины, этим всю жизнь и кормится. Лариса Павловна и загорелась, сошла, машину задерживать не стала, – коллеги спешили домой, сказала, что зайдет в районную прокуратуру и попросит, чтобы как-нибудь ее отправили. До Каримджана-ака она не дошла, но двор, где ее нашли в глухом переулке, по пути к нему. – Джураев тяжело передохнул. – Ясна мне и причина. При ней осталась сумка, а в ней триста восемьдесят рублей, судя по документам, взятые в подотчет в бухгалтерии, на случай, если придется что-нибудь приобретать для музея. Скорее всего, кто-то польстился на необычный фотоаппарат, пытался вырвать, а она оказала сопротивление, и тот, или те, со страху или по злобе ударили ее чем-то тяжелым и тупым по виску.

Прокурор невольно передернул плечами, словно воочию видел эту картину и слышал душераздирающий крик жены о помощи. Крик в глухом безлюдном переулке.

– У нее должен был быть с собой еще один фотоаппарат, более дорогой, западногерманский «Кодак», – обронил Азларханов. – Она всегда брала с собой две камеры.

Джураев покачал головой…

– Этого я не знал. И никто мне о втором аппарате не говорил. «Кодака» при ней не оказалось, не было его и в сумке, где лежали деньги. Это меняет дело. Она сошла с «рафика» на автостанции, где в тот час было многолюдно. Человек, понимающий толк в аппаратуре, склонный к преступлению, увидев ценную вещь у хрупкой женщины, к тому же одинокой, мог пойти за ней следом. Но знающий цену «Кодака», скорее всего, не из местных. С «Полароидом» проще: его явная необычность могла привлечь и местного, это сужало, по-моему, круг поиска. Но если человек, которого мы ищем, пошел вслед за ней с автостанции, сейчас он вполне может гулять по Москве или Ростову, в любой точке нашей страны…– Тут Джураев осекся: – Амирхан-ака, клянусь вам, я добуду негодяя хоть из-под земли, такие преступления не должны прощаться…– и с покрасневшими глазами выскочил из комнаты.

Прокурор просидел в комнате час, другой, – телефон молчал, новостей не было. Он держал в руках фотографию и вглядывался в добродушные лица стариков, беседовавших с Ларисой всего шестнадцать часов назад, всего шестнадцать… И при этой мысли он как бы наперед почувствовал всю предстоящую горечь жизни, одиночество, пустоту, ибо знал, что до конца дней своих будет теперь прибавлять к этим шестнадцати сначала часы, затем дни, месяцы, годы… Ему вдруг так захотелось увидеть стариков, последних, с кем говорила его жена, увидеть без всякой цели, без намека на допрос, ибо ничего нового они ему сказать не могли – все, что нужно, уже выспросил дотошный Джураев.

Он выглянул в коридор, – у двери дежурил милиционер, так, наверное, распорядилось местное начальство, на всякий случай. Передал милиционеру фотографию, чтобы вернули ее хозяину, – он не хотел отнимать подарок жены; попросил собрать стариков в чайхане через полчаса.

Машина вернулась минут через десять, старики, оказывается, в чайхане с утра и готовы встретиться с ним. Но аксакалы были явно чем-то напуганы, и разговора не получилось, хотя он понимал, что вряд ли их напугал Джураев – не та школа, не тот стиль. Настораживало его и то, что они прятали свой испуг. Одно прояснилось: был у Ларисы и второй фотоаппарат, и они точно описали его. Значит, версия с человеком с автостанции могла быть верная.

Когда прокурор шел к машине, на высокой скорости подскочил милицейский мотоцикл. Сержант, не слезая с сиденья, выпалил:

– Поймали, товарищ прокурор. Поймали…

Прокурор прыгнул в кабину, и машина рванула с места.

В милиции толпился народ в штатском и в форме. Когда в узком коридоре появился Амирхан Даутович, толпа расступилась, растекаясь вдоль обшарпанных стен, и он шел как сквозь строй, но вряд ли кого видел, взгляд его тянулся к полковнику, стоявшему у распахнутой настежь двери в середине длинного безоконного прохода. Полковник широким жестом хозяина пригласил его в кабинет и торопливо, боясь, что его опередит кто-то из местных должностных лиц, мигом заполнивших помещение, выпалил:

– Признался, подлец, признался. Все бумаги подписал.

Посреди комнаты на стуле сидел неопрятного вида мужчина средних лет, по виду бродяга. Шум, гам, толчея в коридоре и в кабинете его словно не касались, отрешенный взгляд анашиста говорил о покорности судьбе, лишь бы его оставили в покое. Прокурор, лишь мельком глянув на задержанного, сказал собравшимся:

– Оставьте меня с ним наедине.

Люди нехотя освободили помещение.

Через полчаса Азларханов попросил зайти в кабинет начальника милиции. Полковник, не отходивший от двери все это время, переступил порог, заметно волнуясь.

– Послушайте, Иргашев, разве я когда-нибудь давал повод, потакал раскрытию преступлений любой ценой? Может, это практиковалось там, откуда вас перевели, но вы работаете у нас в районе давно, пора бы и уяснить. Я не могу вас благодарить за рвение, даже если в данном случае оно касается меня лично. Признание, которое вы выбили у этого несчастного, ничего не стоит. Что же до ваших методов – заглядывайте иногда в Уголовный кодекс, советую, иначе мы с вами не сработаемся. – Потом, после долгой паузы, от которой полковника прошиб пот, продолжил: – А этого человека определите на принудительное лечение и не числите его фамилию в резерве, чтобы «закрыть» еще какое-нибудь очередное преступление, память у меня крепкая, не советую вам испытывать ее.

Полковнику хорошо была знакома статья, которую имел в виду прокурор, когда говорил об Уголовном кодексе: именно из-за должностных злоупотреблений он с поста начальника областной милиции слетел сначала до поста руководителя городской службы, затем районной в городе, пока не докатился до сельской местности, что, впрочем, никак не отразилось на его погонах – может, оттого, что ему до сих пор так открыто, в лицо, никто не говорил о служебном несоответствии.

Едва за полковником закрылась дверь, в коридоре дружно прошагали к выходу сопровождающие его чиновники, захлопали во дворе дверцы машин, и площадь перед зданием быстро опустела.

В зарешеченное окно прокурор видел, как по двору тащился задержанный, он испуганно оглядывался, все еще не веря в свое освобождение, ждал: вот сейчас из какого-нибудь окна раздастся грозный окрик и наручники снова сомкнутся на его трясущихся руках, как бывало прежде, когда ему уже приходилось отвечать за чужие дела. И только дойдя до калитки и оглянувшись в последний раз, он неожиданно побежал, хотя жалкую дерготню больного человека вряд ли можно было назвать бегом. «В каждом человеке, даже таком, где до распада личности остался всего лишь шажок, живуч инстинкт самосохранения», – почему-то подумал прокурор и впервые почувствовал, как острая боль кольнула в сердце.

3

Наступил вечер, милиция опустела, исчез даже старшина, стоявший весь день у двери временного кабинета прокурора, тишина легла в длинном и мрачном коридоре бывшего барака. Только у входной двери, в комнате дежурного, то и дело раздавались звонки, но телефон перед Азлархановым молчал. Дежурный по райотделу время от времени заносил в кабинет чайник чая, но заговорить не решался, не спрашивал его ни о чем и прокурор. Обхватив голову руками, он сидел, упершись локтями в залитый чернилами грязный стол, и, казалось, дремал, но это было не так: он вздрагивал от каждой трели звонка в конце коридора, от каждой проехавшей мимо милиции машины. Он ждал вестей от капитана, но от того не было сообщений с самого утра.

Скоро опустились легкие дымные сумерки, и во дворе милиции появился садовник со шлангом. Быстро и ловко он обдал мощной струей воды свободную от машин площадь, запылившиеся за долгий день розарии и даже нижние ветви мощных дубов, наверное, посаженных первыми жильцами этого мрачного, уходящего окнами в землю старого барака.

Прокурор не видел, как управлялся во дворе садовник, хотя все происходило у него под окном, но неожиданную свежесть из распахнутой настежь форточки он почувствовал. Наверное, он еще и потому особенно остро ощутил спасительную свежесть, что уже часа два-три чувствовал, как ему отчего-то не хватает воздуха, хотя прежде никогда не жаловался на здоровье, легко переносил жару и духоту.

У розария уже зажглись фонари, в ярком освещении жирно поблескивал свежевымытый асфальт, над лужицами поднималась легкая пелена пара.

«Дождь, что ли, прошел?» – очнулся Азларханов, но тут же отмел эту мысль, дождь летом в южных краях большая редкость. Он поднялся из-за стола – при этом заныли затекшие ноги – подошел к форточке и, расстегнув ворот рубашки, жадно вдохнул свежий воздух. Потом подумал, что ему ведь ничто не мешает выйти из душного кабинета во двор, телефон он услышит – лишь бы позвонили.

Первая горячая волна от вымытого асфальта и освеженной земли прошла, и все вокруг уже не источало накопленный за день жар, как час назад, а дышало прохладой; в палисаднике, под окнами, и чуть дальше, у розариев, остро пахло землей и зеленью, как после дождя. «Волшебная сила воды!» – машинально отметил прокурор. Он стоял во дворе, напротив ярко освещенного зева распахнутых настежь дверей затихшей к ночи милиции, и вглядывался в темноту – не вынырнет ли вдруг из-за высоких кустов колючей живой изгороди ловкая и бесшумная фигура лучшего розыскника области Джураева, не раздастся ли шум подъезжающей машины, не засветятся ли фары вдалеке.

Дежурный районной милиции, заступивший в ночь, видел через окно, как областной прокурор вышагивал вдоль розария. Ему нравилось, как тот по-мужски держался в горе, но ему еще больше понравилось, как тот отчитал сегодня начальника милиции, как поступил с бродягой. Милиционер был молод, заочно учился на юридическом факультете университета и, конечно, как многие юристы, мечтал стать прокурором. Потому и вглядывался он пристально в молчаливого прокурора, о котором был достаточно наслышан и от коллег по службе, и от товарищей по университету. Дежурный жалел, что должен всю ночь просидеть за столом, он знал, что сегодня все силы милиции, вплоть до работников вневедомственной охраны, брошены на розыск убийцы, и не сомневался, что сейчас, в эти минуты, несмотря на позднее время, идет напряженный поиск, и не только у них в районе или области.

Заступив на дежурство, он прочитал в журнале две телефонограммы, переданные капитаном Джураевым в Министерство внутренних дел республики и во всесоюзный уголовный розыск. Первая была зарегистрирована еще до приезда областного прокурора на место происшествия:

«Прошу обратить внимание на всех подозрительных лиц, имеющих при себе фотоаппарат «Полароид», делающий моментальные цветные фотографии».

И вторая:

«Разыскиваемый с «Полароидом» может иметь также и другой фотоаппарат – последней модели «Кодак».

«Жаль, нет пока никаких вестей, – подумал дежурный. – Как хорошо бы сейчас выйти и сказать: не волнуйтесь, товарищ прокурор, нащупали кое-что ребята, надо только ждать». Но не мог он сказать этого и, снова заварив свежий чай, взял стул и вышел к прокурору.

Ни от чая, ни от стула прокурор не отказался и, поблагодарив кивком головы, продолжал вышагивать вдоль забора. Но когда дежурный направился к себе, прокурор все же спросил:

– Нет ли вестей от капитана Джураева?

Милиционер сожалеющее вздохнул:

– Пока нет, товарищ прокурор…– Затем, помедлив секунду – говорить или не говорить, – все же стал докладывать: – Час назад звонил лейтенант Мусаев, он из местных – его отрядили в помощь капитану Джураеву. Так вот, он с обидой сказал, что Джураев оставил его в дураках и без машины. А дело было так… Зашли они пообедать к Мусаеву домой. Джураев попросил вдруг гражданскую одежду, переоделся очень простецки, под кишлачного парня. После обеда они выехали на личной машине Мусаева, – был у них кое-какой совместный план, – но неожиданно Джураев попросил подъехать к автостанции. Пропадал он там минут двадцать, затем вернулся в машину и приказал лейтенанту, чтобы тот занял удобную позицию в чайхане при автостанции, и, если появится человек, приметы которого он довольно подробно описал, велел задержать того любой ценой. А сам он, мол, на машине поедет к вам, поставит обо всем в известность и тотчас же вернется на подмогу. Наказав не покидать пост ни при каких обстоятельствах, Джураев уехал. Наш Мусаев добросовестно просидел в чайхане семь часов, до самого закрытия, и понял, что капитан почему-то решил от него избавиться и что тому нужны были лишь «жигули» с местным номером. Вот и все, товарищ прокурор. А Джураев сюда не заезжал, как обещал нашему Мусаеву…

Но прокурор уже не слушал его. Что еще за трюки с переодеванием, угоном машины? Все это никак не походило на Джураева, он как раз из всех розыскников, – а там подобрались неплохие ребята, – меньше всего увлекался внешними эффектами, хотя результаты его работы поражали видавших виды спецов. Отказаться от помощи местного человека? Казалось, не было в этом никакой логики. Да, не было логики, если бы это был не Джураев! «Значит, ему как раз местный чем-то мешал, – подытожил прокурор. – Ждать! Ждать!» – приказал он себе и продолжал вышагивать вдоль высоких кустов живой изгороди.

Неожиданно к зданию из темноты вырулила машина, на звук ее из дежурки кинулся милиционер. Волнения оказались напрасными: приехал районный прокурор и пригласил коллегу на ужин, но тот, перекинувшись с ним двумя-тремя словами, отказался.

Ночь прочно вступала в свои права: погасли в соседней махалле огни, угомонились поселковые псы и последние магнитофоны, все реже и реже шум какой-нибудь случайной машины нарушал тишину поселка. Заметно посвежело, и Амирхан Даутович вернулся в свой временный кабинет. «Теперь уже до утра не будет вестей», – решил он, поглядев на упорно молчавший телефон, и надолго задумался, провалился памятью в какой-то давний счастливый день с Ларисой. Потому, верно, не услышал нарастающего шума двигателя. И только когда свет фар влетевших во двор «жигулей» полыхнул по стеклам, Азларханов, ослепленный на миг, услышал визг тормозов и одновременно, еще из машины, голос капитана, который сегодня прокурор узнал бы из тысячи.

– Закрой ворота на замок, сейчас налетят родственнички! – громко приказал он дежурному. – И не открывай никому с полчаса. Слышишь, никому – даже полковнику Иргашеву. Скажешь, ключ забрал Джураев, пусть лезут через забор, если кому удастся. – И, уже обращаясь к кому-то еще, велел: – А вы вытряхивайтесь из машины и живо в тот кабинет, где горит окно. Там вас ждут, и очень давно.

Не успел прокурор очнуться от воспоминаний, вернуться в настоящее, как Джураев энергично втолкнул в комнату двух парней. Каждый жест, движение капитана говорили, что он почему-то очень спешит.

– Посмотри за ними, и пусть не разговаривают! – бросил Джураев появившемуся в дверях дежурному и жестом пригласил прокурора в соседний кабинет.

Амирхан Даутович включил в комнате свет и, видя, как устал, издергался розыскник, предложил ему сесть. Но тот жестом отказался от предложения, плотнее прикрыл дверь.

– Нет, товарищ прокурор, садитесь вы, вам предстоят нелегкие часы. Я свое дело сделал, и, пожалуйста, выслушайте меня, не перебивая, у нас очень мало времени. Сейчас примчатся десятки машин, налетят родственники, друзья и начальство, несмотря на полночь, и вряд ли тогда они дадут мне возможность остаться с вами наедине.

Он чуть ли не силой усадил прокурора в драное кресло, протянул ему фотографию.

– «Полароид»?! – вырвалось у прокурора изумленно.

– Тише! – предупредил его капитан. – Да, «Полароид».

С примятой фотографии прокурору улыбались два парня, стоявшие в обнимку. Один был рослый, перекормленный, барственно-надменный. Другой, не достававший ему до плеча, – типичный дистрофик, с таким подобострастным лицом, что казалось, он вот-вот сорвется с фотографии и бросится исполнять любое желание своего господина. И мысль о какой-то дружбе, взаимной привязанности между ними как-то не возникала, сколько ни вглядывайся в их счастливые лица.

– Запомнили? – почему-то настойчиво переспросил капитан.

Прокурор кивнул головой; именно эти парни сейчас находились в соседней комнате. Капитан взял фотографию и, на глазах прокурора изорвав на мелкие кусочки, положил их к себе в карман.

– Будем считать, что фотографии у нас нет. Я дал слово, что снимок нигде фигурировать не будет, иначе этой семье здесь не жить, но это вы сами скоро поймете. Главное, что убийцы у нас в руках, и сейчас, пока не понаехали их защитники, надо в присутствии дежурного успеть провести первый допрос. У меня такое впечатление, что местная милиция вышла на них гораздо раньше меня и они о чем-то уже столковались. В доме Бекходжаева, того, мордатого, мелькнуло несколько важных лиц, мне кажется, я даже слышал голоса полковника Иргашева и районного прокурора Исмаилова, но я на этом не настаиваю. Несмотря на поздний час, находился там и второй парень со снимка. Его я собирался взять первым и допросить одного, но дома его не оказалось, мать с гордостью объяснила, что два часа назад приехал на мотоцикле его друг Анвар, сын очень больших людей, и пригласил в гости, мол, они сегодня черного барана зарезали1.

– Кто такие Бекходжаевы? – быстро спросил прокурор.

– Суюн Бекходжаев – председатель хлопководческого колхоза-миллионера, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета республики. У него еще шесть братьев и две сестры, которых он вырастил и поставил на ноги, и всех братьев и сестер его вы хорошо знаете, они в области на больших должностях. Но и это не все: они из самого знатного и влиятельного рода в здешних краях, и много людей поднялось благодаря финансовой помощи Суюна Бекходжаева.

– А вы, капитан, из рода ходжа2? – неожиданно спросил прокурор.

Джураев улыбнулся:

– Разве похож? Когда-то я любил девушку, оказавшуюся из очень знатного рода. Нам не разрешили обручиться ее родители и братья, они с дружками много раз избивали меня до полусмерти. Мужчина из знатного рода может себе позволить жениться на простолюдинке, а вот женщине никогда не разрешат выйти замуж за неровню. И вот тогда я на собственной судьбе…– Джураев вдруг оборвал себя на полуслове. – Нам пора, уже едут.

В тишине слышалось, как вдали надсадно ревели моторы: машины – оба это знали – спешили сюда.

Они вернулись в смежную комнату. Не успел капитан приготовить бумаги для допроса, как у высокой милицейской ограды появились первые машины, лучи фар скрестились на единственном окне, где горел свет. Увидев замок на воротах, приехавшие загомонили, закричали, стали нажимать на клаксоны, зазвучала брань. Перекрывая шум, послышалось уверенное и возмущенное:

– Что, если убили жену прокурора, можно допускать произвол, хватать наших детей среди ночи?

– Знакомьтесь, это сам Суюн Бекходжаев, – объяснил капитан, обращаясь к прокурору.

Шум, гвалт, автомобильные гудки подняли на ноги махаллю, залаяли собаки, зажглись во дворах огни, кто-то уже молотком сбивал замок. А вот и зычный бас полковника Иргашева:

– Немедленно откройте ворота! Приказываю открыть ворота!

Но дежурный неподвижно стоял в дверях, смотрел на бледного парня, дававшего показания.

– Студент юридического факультета? – поразился прокурор.

– Да, отец сказал: прокурором буду, – промямлил трясущимися губами Бекходжаев-младший.

Капитан пытался остановить прокурора, чтобы успеть задать свой главный вопрос, но тот не слышал его: поднявшись над столом, вдруг закричал:

– Ты – будущий юрист?! – Затем, словно спохватившись, сел и сказал капитану: – Продолжайте.

Но не успел Джураев задать новый вопрос, Азларханов встал из-за стола и подошел к окну. Прямо напротив, у ворот, бесновалась родня и дружки Бекходжаевых; увидев прокурора в окне, толпа зашумела пуще прежнего. Прокурор повернулся и, оказавшись между капитаном и допрашиваемыми, стал медленно надвигаться на дружков, те испуганно заскрипели стульями.

Джураев почувствовал неладное; зная, что прокурору нельзя допускать ни малейшей ошибки, он метнулся к нему. Когда тот поднял руку, то ли замахиваясь, то ли желая схватить за грудки закричавшего от страха Анвара Бекходжаева, капитан уже был рядом, готовый предупредить любое опасное движение прокурора. Но Амирхан Даутович с поднятой рукой вдруг стал медленно валиться на него.

Капитан подхватил Азларханова, не давая упасть, и крикнул дежурному:

– Срочно «скорую»! – И добавил вдогонку: – Спецсвязь с Ташкентом на этот телефон! – А сам, сунув под голову прокурора чужой чапан, осторожно уложил его на полу.

Вместе со «скорой» из районной больницы, находившейся неподалеку, во двор милиции ворвалась и толпа, но дежурный по приказу Джураева пустил в здание только должностных лиц, которых в такой поздний час оказалось неожиданно много. Тут же раздался звонок из Ташкента по спецсвязи.

– Это капитан Джураев, – докладывал розыскник. – Убийц я задержал, подробности через час-полтора в Ташкенте. А сейчас немедленно свяжитесь с санитарной авиацией и вышлите к нам в район самолет, десять минут назад у областного прокурора случился тяжелый инфаркт.

– Зачем самолет, можно к нам в районную больницу, можно в областную, – недовольно заметил полковник Иргашев, как только капитан положил трубку. Держался он теперь куда увереннее, чем днем.

Джураев внимательно оглядел полковника, словно чувствовал, что впереди им еще предстоит долгая борьба, и, чеканя слова, ответил:

– Ни у вас, ни в области я прокурора не оставлю, передам с рук на руки врачам в Ташкенте.

ГЛАВА IV. БЕКХОДЖАЕВЫ

Все эти годы прокурор ощущал посмертную вину перед женой, ведь он даже похоронить ее не мог – в последний путь провожали ее друзья, коллеги по музею, его товарищи по прокуратуре, но главная тяжесть пала на капитана Джураева: он доставил Азларханова на санитарном самолете в кардиологический центр республики, а убитую – в осиротевший дом на Лахути. Он же сфотографировал для Амирхана Даутовича похороны, – так в последний раз сослужили службу отыскавшиеся «Полароид» и «Кодак».

Приехал прокурор на могилу жены поздней осенью, в дождливый слякотный день, прямо из аэропорта, когда через два с половиной месяца его выписали из клиники в Ташкенте. Выписали с весьма суровыми предписаниями. Была у него на руках и путевка в кардиологический санаторий в Ялте. Лечение следовало еще продолжать и продолжать, ни о какой работе не могло быть и речи, хотя он по-прежнему занимал пост областного прокурора. Как ни пытались врачи охранять его от волнений, прокурор, как только пришел в себя, конечно, узнал, как развивались дальнейшие события. Узнал он кое-что новое и от Джураева, когда капитан привез ему в больницу фотографии с похорон жены.

Полковник Иргашев обвинил Джураева в превышении своих полномочий, ведении розыска недозволенными методами, и капитана отстранили от расследования.

Дело для суда затруднений не представляло. Преступник, которому до совершеннолетия не хватало двух месяцев, в содеянном полностью сознался. Сказал, что это он «задумал и осуществил разбойное нападение на искусствоведа Турганову». Нет, убивать ее он не собирался, все получилось непреднамеренно. Когда он сорвал фотоаппараты и побежал, потерпевшая кинулась за ним, а он, отбиваясь тяжелым мотоциклетным шлемом, случайно попал ей в висок. Его товарищ Анвар Бекходжаев, владелец мотоцикла «Ява», на котором они догнали женщину и, совершив разбойное нападение, потом уехали, от этой затеи его отговаривал, но желание завладеть диковинным фотоаппаратом было настолько велико, что он, Худайкулов, пригрозил приятелю ножом, и Бекходжаев был вынужден подчиниться.

На вопрос судьи, почему он в момент задержания оказался в доме Бекходжаевых, обвиняемый объяснил: мол, он знал, что ведутся поиски убийцы, и боялся, что товарищ может его выдать, потому пошел к нему домой и еще раз пригрозил убить, если тот кому-нибудь проговорится. Он представил суду и нож, которым якобы угрожал другу. Суд, учитывая непреднамеренность содеянного – что подтвердил и свидетель, студент юридического факультета Бекходжаев, – а также то обстоятельство, что обвиняемый не достиг совершеннолетия и искренне раскаивается в преступлении, учитывая и его семейное положение – на его содержании находится тяжелобольная мать, – приговорил убийцу к десяти годам. Следствие и суд провели оперативно, в кратчайшие сроки. Правда восторжествовала, преступник найден и осужден, едва не пострадавший от руки негодяя студент Бекходжаев приступил к занятиям на третьем курсе университета, неожиданно обретя опыт свидетеля в суде, который может пригодиться ему в дальнейшей практике будущего юриста.

Человеку безучастному, постороннему, конечно, могло бы показаться, что справедливость и в самом деле восторжествовала, зло наказано быстро, оперативно, чем обычно суд похвалиться не может. Заседание суда было открытым, хотя открытость эта, если разобраться, тоже имела свою историю. Суд по разным причинам трижды откладывали, и коллегам Ларисы Павловны, приезжавшим на заседание, приходилось всякий раз возвращаться назад в город рейсовым автобусом, и с каждым разом их становилось все меньше и меньше – путь все-таки не близкий, да и рабочий день как-никак. А затем вдруг процесс состоялся, но на день раньше объявленного срока, и тому тоже нашлась вроде объективная причина – пожелай кто-нибудь выразить недовольство, не придерешься. И зал был полон, – однако людей, действительно неравнодушных к судьбе Ларисы Павловны и находящегося в критическом состоянии прокурора, здесь почти не было. Зато наехали люди из области – родные дяди и тети свидетеля Анвара Бекходжаева, все до одного, а также прибывшие с ними на белых и черных «Волгах» сочувствовавшие беде, в которую попал несмышленый студент, сын уважаемых родителей. Было бы, конечно, несправедливо утверждать, что в зале все поголовно переживали за студента, боялись, как бы он из свидетелей не перекочевал на скамью подсудимых. Нет, местный люд хорошо знал, кто на что способен, и без помощи суда, но им хотелось увидеть, как выпутается на этот раз из истории всесильный Суюн Бекходжаев. Он уже не один год, подвыпив, орал на колхозников: «Закон – это я!» – и показывал жирным пальцем на Звезду Героя и депутатский значок. И вот представился редкий случай проверить, не переоценивает ли свои возможности их председатель. Хотя мало кто сомневался в силе Бекходжаевых, но иным казалось – а вдруг? Суд все-таки, и убили не какую-то темную кишлачную бабу, за которую и заступиться толком некому, а жену областного прокурора, говорят, ученую, известную даже за границей.

А вышло так, как и судачили люди по углам, правда, шепотом и с оглядкой, не дай бог дойдет до Героя-депутата…

Присутствовал на суде и капитан Джураев. Его, конечно, никто специально о заседании не предупреждал, не извещал, более того – его отстранили от дела, недвусмысленно посоветовав подальше держаться от этого случая. Правда, официально все же поблагодарили и поощрили за скорую поимку преступников. Но его, опытного розыскника, трудно было сбить с толку: сценарий, который разыграют на суде, он уже знал наперед.

На суд он явился, не привлекая внимания, спрятав под просторным плащом небольшой японский магнитофон. Трех кассет хватило, чтобы записать катившееся без сучка и задоринки судебное заседание.

И все это время Джураев не спускал глаз с нужного ему человека. Этого человека капитан «вычислил» еще в день убийства и обязательно встретился бы с ним в ту же ночь, если бы не приключилась беда с прокурором.

После суда капитан не сразу вернулся в город. До вечера он пропадал на базаре, слонялся из чайханы в чайхану; везде судачили о сегодняшнем суде. Последние часы, пока не стемнело, он провел в чайхане при автостанции, куда когда-то спровадил порядком струсившего лейтенанта Мусаева. Жуткий портрет гипотетического убийцы он тогда нарисовал лейтенанту; впрочем, ничего не сочинял – в прошлом году взял именно такого на одной квартире. А что ему оставалось делать? Он быстро понял, что старики со снимка Ларисы Павловны видели кого-то у чайханы, но боялись назвать, а это могло означать только одно – человек этот местный. Из области ему сообщили, что в райцентре постоянно не проживает ни один уголовник, ни один рецидивист, вернувшийся из мест заключения, а только бывшие растратчики да казнокрады. Значит, боялись они не местного человека с преступным прошлым, а того, с кем связываться было нежелательно, Так выстроил свою версию Джураев в день поимки преступников и понял, что лейтенант Мусаев, которого в округе знает любая собака, ему не помощник, и даже наоборот – в его присутствии вряд ли кого расположишь к откровенности.

Он тогда сразу обратил внимание и на дом на взгорке, наискосок от того двора, где нашли убитую, – с его веранды хорошо просматривались и улица, и весь двор за дувалом. Но к дому этому он вернулся позже, уже вечером. Время бежало, а у Джураева не было никакой ниточки, за которую можно было бы зацепиться, и капитан решил еще раз начать все с начала – со встречи с мальчиком, нашедшим Турганову. Ему казалось, а точнее, хотелось, чтобы именно мальчик забрал второй фотоаппарат, «Кодак», если он находился у нее в сумке.

Через несколько минут разговора капитану стало яснее ясного, что мальчик никакого фотоаппарата не видел, хотя, конечно, он его так в лоб не спрашивал. Чтобы как-то оправдать свое вторичное появление в доме, капитан попросил поподробнее рассказать, как тот нашел убитую женщину. Может, в такой вот интуиции и таился его талант сыщика. В который раз мальчик говорил: играли уже в поздних сумерках в футбол, тут, прямо на улице, мяч залетел во двор, и старшие ребята, как обычно, послали его за мячом…

Джураев на всякий случай дотошно расспрашивал: какие мальчики, после чьего удара мяч улетел за дувал… И тут-то мальчишка вспомнил, что мяч поначалу влетел во двор напротив, к Суннату-ака, тот как раз копался у себя в огороде. Обычно он сразу возвращал мяч ребятам, перекинув рукой через дувал, а тут запузырил его ногой во двор через дорогу и добавил еще: «Ищите теперь во дворе бабушки Раушан, пока окончательно не стемнело». И как только нашли убитую, тут же набежали взрослые, и кто-то сказал, что нужно позвонить в милицию. Телефон на этой улице был только у Сунната-ака, но он, оказавшийся во дворе со всеми, заявил, что телефон не работает, и попросил ребят на велосипедах доехать до милиции. Вроде несущественная деталь, но восточному человеку она говорит о многом: здесь поостерегутся сообщить неприятную весть, даже если к ней и непричастны, или, как говорят на языке юристов, имеют стопроцентное алиби. Мог, мог видеть со своего двора случайно Суннат-ака то, что совершилось в этот день на пустынной улице, может, хоть самый конец, может, крики слышал, оттого и направил ребят во двор, чтобы наткнулись на убитую. Но Сунната-ака в тот час дома не оказалось, а чуть позже Джураев уже вышел на фотографию, сделанную «Полароидом», и точно знал, кто убил жену прокурора. В суде Джураев не спускал глаз с Сунната-ака – вроде подтверждалась и вторая его версия. Вот к нему-то и направился капитан, как только стемнело…

Суннат-ака оказался человеком вовсе не робким, как предполагал вначале капитан, встретил он его без всякого замешательства и суеты, хотя ночной гость, предъявляющий милицейское удостоверение, заставит растеряться любого, тем более человека сельского. Он провел капитана на открытую веранду, откуда действительно хорошо проглядывались улица и двор напротив, и усадил за стол, над которым свисала яркая, без абажура, лампочка. Потом, тут же извинившись за оплошность, сказал:

– Наверное, здесь вам будет гораздо удобнее, – и показал на низкий айван в саду.

«Пожалуй, так будет удобнее нам обоим», – согласился про себя Джураев, потому что с улицы освещенная веранда дома на взгорке тоже хорошо просматривалась.

Суннат-ака, захватив со стола чайник и две пиалы, подсел на айван, с вызовом и нескрываемой усмешкой заявил:

– Я слушаю вас, человек закона.

Но капитан от него лучшего приема и не ждал, опасался, что и во двор в такое время могут не пустить, поэтому сделал вид, что не заметил иронии, и начал издалека:

– Суннат-ака, я не стану вас спрашивать, почему вы навели ребят на двор, где нашли убитую, почему не позвонили в милицию, хотя телефон у вас работал – это я знаю точно, потому что звонил к вам и разговаривал с вашей женой. Понимаю, вам не хотелось иметь дело с милицией. Не знал я одного, когда и как вы узнали или увидели, что во дворе напротив находится убитая женщина. Может, это случилось за час перед тем, как ребята начали играть в футбол, а может, несколько раньше, а может, даже в тот же час, когда ее убили, с вашей веранды улица и усадьба Раушан-апы как на ладони – в этом я убедился сейчас еще раз. Так вот, до сегодняшнего дня я не мог ответить на вопрос, что же вы знаете об этой истории: какую-то малость или все.

– И почему же вы прозрели именно сегодня? – опять же с вызовом, но без всякого замешательства спросил хозяин дома. Он протянул руку и налил чаю ночному гостю.

Джураев кивком головы поблагодарил его, отпил глоток.

– Сегодня я был в суде и все время наблюдал за вами. Происходящее в зале меня не интересовало, я знал ход заседания наперед, к тому же я все записал на магнитофон.

– И чем же я вас заинтересовал?

– Очень любопытна была ваша реакция на некоторые показания, например, вот на это, – и капитан, достав портативный магнитофон, включил то место, где судья задавал вопросы свидетелю.

– Какое имеет значение, как я реагировал в суде, когда все уже ясно. Убийца ведь пойман и осужден? – не то спросил, не то подытожил, закругляя разговор, Суннат-ака, но былой неприязни в его голосе уже не было.

– Ну, положим, то, как вы реагировали, может и не иметь значения, но то, что вы знаете, имеет. Ваша реакция меня убедила, что не Азат Худайкулов затеял разбойное нападение, и не он, пусть даже по неосторожности, убил жену прокурора.

Суннат-ака зло рассмеялся:

– Да, нечего сказать, проницательные люди стоят у нас на страже закона и порядка! Вы что же, считаете, я тут один сомневался? Вы что, всерьез думаете, что Азат мог угрожать, заставлять и даже поднять нож на сына Суюна Бекходжаева? Да он глаз на него не смеет поднять в самом сильном гневе, он у него в холуях чуть ли не с пеленок. Умные люди рассудили здраво: зачем отвечать вдвоем, когда лучше одному, к тому же несовершеннолетнему. Конечно, наобещали Азату, что не оставят в беде. А тому почему не поверить, если видит, что все идет, как и разыграли у него на глазах. Значит, и его вытащат потом, года через два-три, как только история утихнет. Понятно, не задаром выручал дружка – Бекходжаевы люди не скупые, тем более, когда им это позарез надо.

– А мне казалось, Суннат-ака, вам, человеку верующему, уважаемому сельчанами, дорога правда, истина, справедливость…– тихо обронил капитан.

Суннат-ака сперва вроде растерялся от этих слов, но затем встал, давая, видимо, понять, что считает разговор оконченным, и, не скрывая неприязни к непрошеному гостю, сказал:

– Почему это вам, образованным да власть имущим людям, всегда нужно на борьбу за справедливость выставлять наперед себя нас, простых людей? Не по совести это…

Джураев слушал, не возражая, не прерывая. А Сунната-ака словно прорвало:

– Как вы сами считаете, поняли бы меня сегодня на суде, если б я вдруг встал и выложил все то, что вы так ладно придумали? Мой дед, мой отец жили под ними, и я живу под Суюном Бекходжаевым, и дети мои, как я убедился сегодня, будут жить под Анваром Бекходжаевым. А пока, как мне их прокормить, – а у меня их шестеро, – зависит только от председателя. И я должен встать на дороге их сыночка Анвара? Да вы понимаете, чего вы хотите? Ладно, пусть я, по-вашему, человек слабый, безвольный, трус, как вам будет угодно, но я уверяю вас, здесь не найдется ни одного человека, который поступил бы так, как вы добиваетесь. И не вините строго нас – ни меня, ни других односельчан – не мы в этом виноваты. Наведите между собой, наверху, порядок, покажите нам другой, действительно народный суд, тогда, может, и мы поднимемся с колен, скажем свое слово правды. Я все сказал, больше мне добавить нечего… Так что уходите.

Капитан нехотя поднялся и, не попрощавшись, двинулся к выходу. Не успела захлопнуться за ним тяжелая дверь в высоком дувале, как тотчас погас во дворе свет, и растерянный гость остался в кромешной тьме. Он долго стоял, прислонившись к дувалу, так был подавлен. Когда-то он думал, что покорность народа – благо. Сейчас, выйдя со двора Сунната-ака, он понял, что это беда.

2

Вот о чем вовсе не хотелось бы рассказывать прокурору в тот вечер в «Лидо», если бы он оказался за столом с бывшими коллегами. Но любой разговор вряд ли не коснулся бы убийства Ларисы Павловны, которую все они наверняка знали. А следующий вопрос, естественно, был бы к нему: как он оказался здесь, в «Лас-Вегасе»? Уж кому-кому, а его коллегам было известно неофициальное название городка. И вновь пришлось бы возвращаться к тому сырому, слякотному вечеру поздней осени пять лет назад, когда он, возвратившись после инфаркта из ташкентской больницы, утопая в грязи, покидал унылое, донельзя запущенное городское кладбище…

С самого утра, не прекращаясь ни на минуту, моросил дождь. Подъехав к воротам, прокурор оставил машину внизу у дороги, а на кладбищенские холмы поднялся пешком. Шофер напомнил ему про зонт, но он подумал – есть в этом что-то оскорбляющее память Ларисы. Он даже шляпу оставил в машине, – ему казался нелепым этот жест: подойдя к могиле, снять шляпу, а затем вновь ее надеть. Ведь так здороваются с живыми.

Затяжные осенние дожди размыли холмик, тяжелая желтая глина просела, следовало бы подсыпать. На фанерном щите в изголовье можно было разобрать только даты рождения и смерти, написанные фломастером, остальное слизали дожди, – годы, отпущенные судьбой его жене. Там же, на завалившемся вправо щите, висели еще два жестяных венка с истлевшими черными лентами – наверное, от прокуратуры и музея. «До чего убого, казенно, – тоска сжала сердце прокурора. – И при жизни мало что успеваем дать человеку, а такие кладбища – насмешка над памятью». И тут он на миг представил, как мотался, искал, клянчил, заказывая гроб, Эркин Джураев, как, может быть, потом сколачивали его из досок какого-нибудь отслужившего забора или сарая… Он так ясно увидел эту картину, как хоронили Ларису, что неожиданно заплакал, в первый раз с того проклятого утра, когда ему сообщили, что её больше нет…

Среди всей этой убогости, грязи, заброшенности любые слова казались неуместными, и он, так ничего и не сказав жене на их горьком свидании, молча побрел к выходу. Погруженный в свои мысли, он не замечал ни дождя, ни того, что уже сильно промок.

Недалеко от выхода с кладбища он вдруг поскользнулся на мокрой глине, нелепо взмахнул руками и упал. Встал – и упал снова. Но во второй раз уже не смог подняться, почувствовал, как сердце знакомо подкатилось к горлу, и с неожиданным облегчением обреченно подумал: «Ну, вот и все, конец! Прости, милая, что не защитил, не уберег… не покарал твоего убийцу. Прости за пошлость железных венков, за фанерный щит без имени… Прости, что в последние твои часы на земле не был рядом с тобой и в твоей могиле нет горсти моей земли…»

На миг он представил холодные ветреные ночи на этих холмах, как гремят у изголовья, тревожа ее покой, ржавые венки, и от бессилия что-либо изменить заплакал снова. Потом, как ему показалось, что-то закричало в нем: «Нет!!» – и он из последних сил пополз к выходу. Он молил у судьбы месяц, только месяц, чтобы не осталась на земле безымянной могила его любимой жены. Это последнее желание – выжить сейчас во что бы то ни стало, наверное, и спасло его.

Моросил дождь, сгущались сумерки, по разбитой машинами и повозками грязной дороге пустынного кладбища полз человек – ему необходимо было выжить.

Шофер, задремавший в тепле машины, очнулся, – кладбище на горе потонуло во тьме, ни единого огонька, и тишина кругом, только шелест дождевых струй убаюкивал монотонно. Он понял, что с прокурором что-то случилось. Привычным жестом потрогал в кармане куртки тяжелый пистолет и бегом кинулся к кладбищу. У самого выхода наткнулся на Азларханова, быстро нащупал еле пробивающийся пульс, не медля, поднял прокурора и потащил его к машине…

И снова реанимационная палата, затем кардиологическое отделение областной больницы, где его лечили и от тяжелой пневмонии, – еще два месяца между жизнью и смертью. Через месяц, когда врач разрешил навещать больного, Азларханов попросил, чтобы к нему заглянул начальник городского отдела ОБХСС. За все годы своей работы прокурор ни разу не обращался к тому ни с какой просьбой, хотя прекрасно знал, какими безграничными возможностями обладал этот тщедушный человек по прозвищу Гобсек, занимавший свой пост лет двадцать. Начальник отдела появился в палате прокурора в тот же день, и не без опаски: может, решил, что какая-нибудь со знанием дела написанная анонимка поступила. Но после первых же слов больного облегченно вздохнул: просьба прокурора выглядела пустяком, и он был рад, что представился случай оказать услугу самому неподкупному Азларханову.

На другой день в палату провели двух молодых людей, по внешности братьев; это, как оказалось, и были известные в городе мастера, братья Григоряны. Держались оба с достоинством, больному выказали подобающее уважение; с первого взгляда поняли, что прокурору действительно худо, и потому слушали стоя, не перебивая.

– Наверное, вам уже объяснили, зачем я попросил вас прийти?

Братья молча одновременно кивнули.

– У меня нет никаких предложений, никаких пожеланий. Я очень надеюсь на ваш вкус, ваше мастерство, ваш талант. Одно могу сказать вам, как мужчинам: я очень любил ее…– И он протянул им фотографии жены.

– Мы хорошо ее знали, и она нас знала, мы ведь скульпторы, да вот как сложилась жизнь…– Потом, видимо, старший, после паузы продолжил: – Мы уже были утром на месте. Несмотря на убожество кладбища, место для могилы выбрано неплохое, выигрышное для такого памятника, который мы с братом уже представляем… Положитесь на нас, не переживайте, все сделаем как надо, и с вашего позволения заберем эти фотографии…– Братья, переглянувшись, направились к двери.

– Одну минуту, – остановил их слабым жестом Азларханов. – Сколько это будет стоить?

Братья назвали сумму, не маленькую, но гораздо меньше, чем стоила такая работа. Прокурор улыбнулся и протянул приготовленный заранее конверт.

– Вот возьмите, расчет сразу… Знаете мое положение, сегодня жив… Здесь ровно в три раза больше, чем вы сказали…

Братья хотели было вскрыть запечатанный конверт, но он снова остановил их:

– Не надо. Мы не дети, – всякий труд, тем более такого рода, должен хорошо оплачиваться. Особенно если хочешь получить что-то достойное. Ну, а человеку, что отыскал вас по моей просьбе, можете назвать другую сумму, вашу, я не буду в претензии…

Братья понимающе улыбнулись и тихо вышли из палаты.

Прокурор закрыл глаза. Успел все же… Хорошо, что успел.

3

В доме на Лахути прокурор появился только спустя пять месяцев после того утреннего звонка в конце августа, когда ему сообщили о смерти Ларисы. Шла вторая половина января, сыпал мелкий снежок, на проезжей части дороги быстро превращавшийся в грязное месиво, но сад во дворе был красив. Увидев голубую ель, он с грустью отметил, что впервые она стоит на Новый год не наряженной.

Прокурор оглядел не укрытый на зиму виноградник: кое-где еще висели грозди не опавшего, не убранного по осени винограда, особенно живучим оказался сорт «Тайфи», – красные, слегка пожухлые кисти еще дожидались пропавших хозяев. Слабые карликовые деревья впервые встречали зиму не утепленными, и Азларханов подумал, что если и выживет сад – только волею случая; впрочем, это он относил и к себе. Лужайки заросли сорной травой, кусты живой изгороди не стрижены. Сколько труда уходит, чтобы что-то сделать, создать, и как мало нужно, чтобы все пошло прахом…

Он медленно прошел по дорожкам сада, засыпанного пожухлой осенней листвой, пытаясь воскресить какое-нибудь давнее, счастливое воспоминание, но это ему не удалось. Сорвав крупную кисть «Тайфи», вошел в дом, ставший теперь словно чужим…

Через три недели он улетел в Крым, – после двух инфарктов подряд прокурор нуждался в санаторном лечении и постоянном надзоре опытных врачей.

Крым пошел ему на пользу, – здесь он воспрянул духом и уже не чувствовал себя обреченным, как в тот день, когда впервые появился у себя во дворе после пятимесячного вынужденного отсутствия. В середине февраля, когда он приехал в Ялту, следов зимы уже было не сыскать – все шло в цвет, дурманяще пахло весной, морем. С гор, с виноградников «Массандры» легкий ветерок приносил в город запах пробудившейся к жизни земли. Наверное, эта неодолимая тяга всей окружающей природы к росту, к жизни, цветению сказалась и на настроении прокурора. Он подолгу гулял в одиночестве по набережной, вглядывался на причалах в названия кораблей. Но все они, как видно, были спущены на воду недавно, пять-десять лет назад, а ему хотелось встретить хоть один корабль-ветеран, на который он мог завербоваться когда-то в юности. Странно, казалось бы, море и корабли должны были вызывать в нем ностальгию – как-никак четыре года отдано Тихому океану, – но из той прошлой жизни помнилось лишь одно: там, на флоте, он дал себе клятву непременно стать юристом и посвятить свою жизнь правосудию. Когда-то, много лет назад, он вглядывался с палубы эсминца в почти невидимый за туманом берег и с волнением думал о том, как сложится дальше его судьба. Теперь он тоже подолгу стоял на разогретом солнцем берегу, вглядываясь в уходящую за горизонт морскую ширь, и тот же вопрос мучил его десятилетия спустя.

После короткой бесснежной зимы вновь ожили кафе, вынесли на набережную легкие пластиковые столы. Прокурор даже облюбовал одно такое – «Восток» и заглядывал туда сразу после обеда. Народу было немного, и вскоре ему уже привычно ставили на стол бутылку минеральной воды и стакан красной крымской «Алушты», что предписали курортные врачи после тяжелой пневмонии. Он сидел тут, греясь на солнышке, не спеша выпивал свой стакан вина, разбавляя его минеральной водой, чем вызывал удивление малочисленных посетителей. Изредка перебрасывался с соседом фразой-другой, но предпочитал одиночество. Что-то стариковское было в этих долгих часах раздумий на открытой веранде «Востока», напротив главного причала порта, и человеку, знавшему прокурора раньше, бросилось бы в глаза, как резко постарел он за эти последние полгода, каким рассеянным стал его взгляд.

Но взгляд его, заблудившийся в морских просторах, скорее всего, видел вовсе не силуэты уходящих к Босфору кораблей. Может быть, он блуждал мысленно по тем кладбищенским холмам, где сейчас братья Григоряны трудились над памятником его жене. Нет, ни о районном суде, ни о «свидетеле» Анваре Бекходжаеве прокурор не забывал, но он старательно гнал от себя эти мысли, понимая, как еще физически слаб для борьбы. С трудом выкарабкавшись из двух подряд инфарктов, он боялся не третьего, – он должен был укрепить сердце, чтобы оттянуть третий, хотя бы ровно настолько, сколько ему потребуется времени для схватки с кланом Бекходжаевых. Он помнил, как милостива оказалась к нему судьба там, на залитом дождем осеннем кладбище, и верил, что она предоставит ему еще один шанс, других желаний и просьб к Всевышнему у него не было.

В марте, когда до окончания курса лечения оставалось дней десять, прокурор неожиданно получил письмо от капитана Джураева. Что и говорить, грустное и тревожное письмо. Капитан писал о том, что полковник Иргашев пошел на повышение, возглавляет теперь областную милицию и стал его, Джураева, непосредственным начальником. Одновременно поднялся и районный прокурор Исмаилов, державший на контроле дело об убийстве, – он тоже занял немалый пост в городской прокуратуре. Хотя капитан никак не комментировал свое сообщение, прокурор понимал: клан Бекходжаевых щедро оплачивал выданные полгода назад векселя. Остался на месте лишь судья, двадцать лет бессменно сидевший в районе, – был он преклонного возраста и вряд ли хотел искушать и без того благополучную судьбу, служебная карьера, конечно, уже не интересовала его. Но и тут, наверное, были свои варианты, в результате которых выигрывали дети и внуки покладистого судьи.

Но Азларханова больше огорчило другое известие, видимо, ради него и было послано письмо. Капитан писал, что новый начальник задался целью не только выжить его из милиции, но подвести при случае под статью, а уж с опытом Иргашева, мол, проделать такое ничего не стоит. И капитан просил прокурора посодействовать его переводу в другую область или в Ташкент.

Азларханов понимал, что полковник Иргашев догадывался: Джураев знает гораздо больше, чем стало известно суду, и оттого спешил дискредитировать капитана, пользуясь отсутствием прокурора. Если уж капитан Джураев открытым текстом просил о помощи, значит, положение действительно серьезное. В тот же день он заказал телефонный разговор с Ташкентом, и через неделю вопрос о переводе опального капитана в столицу был решен.

Письмо отчаяния, полученное от капитана Джураева, послужило как бы сигналом, он понял: есть ли, нет ли здоровья, выдержит ли сердце еще одно испытание или разорвется окончательно, пора действовать…

Из Ялты в коттедж на Лахути он вернулся в конце марта. Уезжая, оставлял запущенный дом, заснеженный сад – и тревожился, перезимуют ли деревья; но в середине зимы что-то предпринимать казалось поздно, да и не было у него на это ни сил, ни здоровья, ни желания. Каково же было его удивление, когда он распахнул калитку своего дома. Сад выжил! Покрылись листвой все до одного карликовые деревца, любовно собранные Ларисой; зацвел розовым миндаль; в дальнем углу двора, под старым платаном, словно дожидаясь его, одиноко тянулся к свету тюльпан; у кустов персидской сирени отцветали последние крокусы. Давно не стриженные кусты живой изгороди, омытые весенними дождями, дружно пошли в рост и поднялись выше виноградника, тоже вроде перезимовавшего без потерь, – густая зелень его уже отбрасывала на дорожках тень. Выжил сад, порадовал хозяина, поддержал, словно пример показывая…

4

В прокуратуру, после полугодового отсутствия, Амирхан Даутович пришел без предупреждения, никого заранее не оповещая, хотя о том, что он вернулся из санатория, многие, видимо, знали. Прокурора неприятно поразило, что его служебный кабинет, который он считал опечатанным, занимал человек, временно заменявший его. Прежний кабинет заместителя, копия азлархановского, находился тут же, через приемную, – никаких видимых причин для переселения не было.

Амирхан Даутович обживал свой кабинет почти десять лет, иногда сутками не выходил из него, даже ночевал тут не раз. За эти годы тут накопилось немало личных предметов, и сейчас ему было неприятно, что его книги брали в руки незнакомые люди, пользовались в душевой его полотенцами. Никому он, понятно, высказывать претензий не стал, хотя и не скрывал своего неудовольствия. И на просьбу своего заместителя позволить досидеть хотя бы до конца дня ответил отказом. Когда обескураженный заместитель перебрался к себе, Азларханов распахнул окна и попросил вызвать уборщицу. С ней он проговорил гораздо дольше, чем с коллегами; заодно попросил тщательнейшим образом убрать и проветрить помещение, а также сменить всю посуду. Оглядев внимательно сейф, вмурованный в стену, который он накануне того злополучного дня в спешке не опечатал, прокурор отправился в обком, чтобы доложить, что приступает к своим обязанностям, и больше уже в тот день на службе не появлялся.

По дороге в обком он думал о сейфе – там лежали его знаменитые амбарные книги, на каждый район в отдельности. В том, что они на месте, он не сомневался, но вот касались ли их чужие руки, как касались все эти месяцы его чайников, пиал, полотенец, утверждать однозначно он не мог, потому что знал по крайней мере трех человек в городе, кому по силам был и более серьезный шифр сейфа, а если бы кто и поостерегся привлекать местного человека, мастеров подобных дел немало имелось в исправительно-трудовых лагерях – их в области было несколько, – и полковник Иргашев, конечно, мог доставить оттуда любого.

И в обкоме, и в прокуратуре Азларханов выслушал немало соболезнований по поводу безвременной смерти жены, – со многими с того злополучного дня в конце августа прошлого года он виделся впервые. Соболезновали искренне: Ларису Павловну уважали, знали о его нежном отношении к жене, да и сама жизнь прокурора после гибели жены – из больницы в больницу, из инфаркта в инфаркт, из реанимации в реанимацию – не могла не вызывать сочувствия. Даже внешний вид прокурора, поседевшего, постаревшего на много лет, поникшего от болезней, напоминал о трагедии. Никто из тех, с кем он общался в эти дни, ни разу не обмолвился ни о суде, ни об обстоятельствах смерти Ларисы, и прокурор уяснил для себя, что скорый и решительный суд успокоил общественное мнение. О чем и говорить, если преступник пойман, в содеянном сознался и получил суровое наказание?

В эти же дни на одном из служебных совещаний Амирхан Даутович встретился с полковником Иргашевым и с Исмаиловым, бывшим прокурором того района, где произошло убийство, ныне работающим в городской прокуратуре. Оба они подошли к нему, справились о состоянии здоровья, сказали, что свой долг они выполнили и очень сожалеют, что трагедия случилась на их территории. Прокурор сдержанно поблагодарил, но расспрашивать ни о суде, ни о следствии не стал. Дело лежало у него в столе, и он знал, что осужденный находится в исправительно-трудовой колонии у них же в республике, в соседней области, где некогда работал полковник Иргашев.

Азларханов уже не раз просматривал документы, собранные по делу о гибели жены. Конечно, явно зацепиться здесь было не за что – все чин чином, протокол к протоколу; только уж очень заинтересованного и дотошного человека могла насторожить такая гладкость следствия и суда, легкость и скоротечность процесса, ведь все-таки убийство, а не хулиганство какое-то… Он понимал: не случись с ним беды в ночь задержания, в чем бы ни признался убийца, наутро провели бы тщательнейший следственный эксперимент, затем по свежим следам велели бы обоим по минутам расписать время до и после убийства, и вряд ли трусоватый Бекходжаев-младший долго продержался бы в отведенной ему роли свидетеля. Сгодились бы тут и показания матери обвиняемого, рассказавшей капитану Джураеву, что за сыном к вечеру, затемно, специально приезжал пригласить в гости Анвар Бекходжаев на своей красавице «Яве», а не сам Азат отправился, глядя на ночь, во двор Бекходжаевых, чтобы пригрозить убийством своему дружку. Да, не отстрани тогда прокуратура от дела капитана Джураева, не возьмись вести его сам полковник Иргашев, неизвестно, каков бы был результат суда. Вряд ли отвертелся бы Анвар Бекходжаев от справедливого возмездия, даже если б капитан Джураев и не смог обеспечить явку на процесс человека, отдавшего ему снимок, сделанный «Полароидом», и Сунната-ака, наотрез отказавшегося засвидетельствовать то, что видел во дворе через улицу.

Не свали его инфаркт в ту ночь, одного признания обвиняемого оказалось бы недостаточно, – пришлось бы в суде доказывать его вину, а не согласиться с тем, что разыграли ушлые дяди в угоду всесильному клану. Но все это – если бы да кабы… Не стоило сбрасывать со счетов и клан Бекходжаевых, уж они-то наверняка воспользовались неожиданно представившимся временем на тот случай, если Азларханов попытается вновь поднять дело, как только оправится от инфаркта. Но главная сложность ситуации заключалась в другом: что бы он ни предпринял, любой его шаг давал противоположной стороне повод обвинить его в предвзятости, субъективности, чувстве личной мести, злоупотреблении служебным положением, а это означало одно: его, как и капитана Джураева, не подпустили бы к делу.

Азларханову оставался лишь один выход, и он им воспользовался: отправил частное письмо прокурору республики, где, не вдаваясь в подробности, просил в порядке надзора поднять дело об убийстве своей жены. Прошла неделя, вторая, заканчивалась третья, но ни письменного ответа из прокуратуры республики, ни телефонного звонка, на что он рассчитывал, не было. Зато произошел у него неожиданный разговор в административном отделе обкома партии, куда он зашел по каким-то текущим делам. Он уже уходил, когда заведующий отделом, заметно волнуясь, попросил его задержаться еще на несколько минут. Начал он издалека…

– Амирхан Даутович, вам ли не знать, как вас здесь ценят и уважают. Мы понимаем, что благодаря вам правопорядок в нашей области на ступень выше, чем в целом по республике, в этом, конечно, ваша заслуга. Знаем, и как высок ваш авторитет среди коллег. Поэтому мы все очень переживали за ваше здоровье после трагической гибели Ларисы Павловны. Вы даже не можете представить, какой общественный резонанс вызвал этот прискорбный случай, – у меня в отделе ни на минуту не умолкал телефон. Люди требовали найти и наказать негодяя, ведь вашу жену в наших краях знали многие, гордились ее успехами. Я думаю, мы приложили все усилия, чтобы найти и покарать убийцу, и успокоили общественность, которая вряд ли простила бы органам правопорядка промедление и проволочку в таком шумном деле. Какие только слухи не ходили по городу, и мне десятки раз приходилось объяснять людям, что вы живы и вот-вот появитесь на работе. Вот в такой нервной обстановке пришлось работать в ваше отсутствие. – И тут, несколько замявшись, он перешел к тому, ради чего и затеял этот разговор: – И вот теперь, когда мы видим вас в добром здравии и радуемся вашему возвращению в строй, надеясь, что ваша душа хоть немного успокоилась, вдруг узнаем, что вы бы хотели вновь вернуться к делу об убийстве жены. Конечно, поймите меня правильно, вы вольны этого требовать, но это может худшим образом отразиться на вашем здоровье, на вашей работе, не говоря уже о том, что вновь всколыхнется общественное мнение, начнутся нежелательные пересуды, слухи. Неизвестно, чего вы добьетесь, а шума будет много, это уж точно… Я думаю, что вашу просьбу о пересмотре дела вряд ли поймут и поддержат. Но это, так сказать, мое личное мнение, и, пожалуйста, не сочтите этот товарищеский разговор за вмешательство в вашу личную жизнь и тем более в вашу служебную компетенцию.

Прокурор слушал молча, не перебивая, – сразу понял, что завотделом говорит по чьему-то поручению, это чувствовалось, – он тяготился возложенной на него миссией. Может, он говорил вполне искренне, и логика в его рассуждениях была, но этот человек ведь не знал и доли того, что было известно об этом деле Азларханову. Может, он даже допускал мысль, что Анвар Бекходжаев, проходивший по делу свидетелем, и достоин какого-то наказания, но как человек, привыкший мерить общими категориями, а не частными, нисходящими до каждой отдельной судьбы, считал, что ради этого не стоит вновь будоражить общественность и признавать за судебным процессом и решением какие-то ошибки. Прокурор понял: запущен пробный шар, разговор этот затеян как предупреждение, как зондаж его настроения и духа. Уразумел он и то, что письмо его не вышло за пределы области, и зря он дожидался звонка прокурора республики. Ни о письме, ни о том, кто же стоит за этим разговором, он спрашивать заведующего отделом не стал. Поблагодарив за заботу о своем здоровье, за память о Ларисе Павловне, ничего не ответив по существу, откланялся. Но и заведующий не был так прост, и вряд ли ему доверили бы столь деликатную миссию, если бы он не обладал проницательностью: он тоже понял, что прокурор от задуманного не отступится.

Разговор в обкоме прокурор принял к сведению, уяснив, что писать снова в столицу не следует: через месяц там предстояло крупное совещание – вот тогда-то он выберет момент и попросит аудиенции у Прокурора республики. К этой встрече он должен был подготовиться и, может быть, пойти на нее вместе с капитаном Джураевым.

Следует четче определить круг прямых родственников Суюна Бекходжаева, занимавших в области большие посты. Это даст повод, чтобы дело на расследование забрали в столицу. О том, какое тут может оказываться давление, такой список говорил бы красноречивее любых слов. Двух сестер главы клана, под фамилиями мужей, он установил сам, но из братьев на номенклатурных должностях обкома пребывали только двое Бекходжаевых. Пришлось ему обратиться к людям, которым он доверял, и тут же «отыскались» остальные четыре брата депутата, но уже под другими фамилиями. Поразительный факт для человека, не знающего тонкостей Востока: здесь единокровные братья и сестры могут носить разные фамилии – скажем, отца или деда. Может случиться, да и случается зачастую, что, жалуясь на какого-нибудь чинушу, бюрократа, мздоимца, человек обращается к его родному брату или сестре, только фамилия чинуши повторяет фамилию отца, а у брата фамилия образована от имени того же отца. Кроме братьев и сестер председателя колхоза, три его старших сына, родные братья «свидетеля», тоже занимали высокие посты в области и районе. Внушительный список составил прокурор – этот клан и без помощи извне мог одолеть любую преграду и свалить кого угодно. А ведь была еще ближняя и дальняя родня, да и просто преданные люди, обязанные чем-нибудь всемогущему клану.

Утвердившись в мысли, что через месяц он непременно попадет на прием к Прокурору республики, Азларханов успокоился и без суеты стал готовиться к встрече. Принятое решение сказалось и на его настроении, он обретал душевное равновесие.

На дворе стояла весна, и он, как прежде, хоть и несколько запоздало, подолгу копошился в саду. В одно из воскресений с приглашенным в помощь садовником тщательно подстриг кусты живой изгороди, и двор сразу сделался просторнее, принял прежние привычные очертания. Целую неделю после работы он выгребал с лужаек, изо всех углов двора остатки прошлогодней листвы, и казавшиеся безвозвратно запущенными английские лужайки удалось привести в приличный вид. Работы в саду и в осиротевшем доме оказалось так много, что ему не хватало ни суббот, ни воскресений, ни долгих весенних вечеров, но занятия эти не тяготили его, наоборот, наполнили жизнь каким-то смыслом. Обрезая погибшие за зиму лозы виноградника, ладя новые опоры для молодых побегов, хозяин двора нет-нет да и возвращался мыслями к предстоящей встрече в Ташкенте, к последнему своему шансу добиться справедливости.

Конечно, в своих планах он просчитывал, как в шахматах, различные варианты, размышлял о том, что могут предпринять против него Бекходжаевы. Ему было яснее ясного, что они постараются обязательно, любым способом дискредитировать его – это верный, многократно подтвержденный жизнью путь против тех, кто добивается правды. Но, как бы строго он ни подходил к себе, «пятен» не находил, – сколько помнил себя, всегда старался жить честно, достойно. Прокурору казалось, что здесь клану и их советчикам придется туго.

Неожиданно пришла мысль: хорошо, что осужденный находится в заключении далеко, не под рукой клана и полковника Иргашева. Ведь случись с ним какая беда, например, несчастный случай, – все бы в планах прокурора рухнуло; тогда бы его действия уж точно показались бы только личной местью. И он на всякий случай пометил в бумагах, что на приеме у прокурора надо попросить, чтобы осужденного на время доследования взяли на особый режим охраны. Пойдя на компромисс с совестью, задавленный обстоятельствами, парень теперь уже собственной рукой стягивал петлю на своей шее – могли Бекходжаевы разыграть и такую карту.

5

Недели через две после памятного разговора в административном отделе обкома, рано поутру, в кабинете прокурора раздался звонок по особому телефону – звонил первый секретарь обкома. После выхода на работу Азларханов виделся с ним несколько раз, а однажды они провели вместе четыре часа, так много накопилось важных дел за время его болезни.

Встречались они и накануне, поэтому для прокурора звонок явился неожиданностью. Удивил его и сухой, сдержанный тон первого секретаря, который просил непременно зайти в обком в первой половине дня. О чем предстоит разговор, какие бумаги следует захватить, ничего не сказал, как бывало прежде. Удивило и время – «в первой половине дня» вместо привычного «сейчас же» или «во столько-то». Он словно предоставлял прокурору возможность подготовиться к разговору или, наоборот, изрядно поволноваться.

Долгая работа в должности областного прокурора научила Азларханова многому, прежде всего выдержке, хладнокровию, – впрочем, едва ли слабонервный долго продержится на такой работе, – и он не комплексовал от того, мило или не мило говорит с ним секретарь обкома, у того тоже работа: что ни день – сюрпризы, на каждого улыбок и хорошего настроения не напасешься. Но какое-то чувство подсказывало, что дело все-таки касается его лично.

Перед самым обедом прокурор вошел в приемную. Секретарша, по-видимому, была предупреждена о его визите. Кивнула на обитую добротной кожей дверь: «Ждет, уже спрашивал дважды».

Едва прокурор вошел в кабинет, секретарь обкома поднялся из-за стола и направился ему навстречу, так он поступал всегда, когда был в настроении. На Востоке вопросов сразу, в лоб не задают – таковы давние традиции: вначале, пусть мимоходом, но справятся о здоровье, о семье, а уж потом – разговор о деле. И хотя они виделись только вчера, секретарь обкома все равно спросил прокурора о здоровье, самочувствии, о том, не нужно ли чем помочь. Потом вызвал секретаршу и попросил чаю, она, словно предугадав желание хозяина кабинета, тут же внесла чайник с пиалами. Азларханов понял, что разговор предстоит долгий и, скорее всего, малоприятный.

Секретарь обкома, поблагодарив расторопную секретаршу, разлил крепкий ароматный чай, но усаживаться не стал. Взяв пиалу, подошел к окну. Окна кабинета выходили на внутренний двор, в настоящий сад, тщательно спланированный и любовно ухоженный. Сейчас в обкоме был перерыв, и в летней столовой и чайхане обедали сотрудники. Из окна третьего этажа старинного особняка, выстроенного некогда для русского генерала-наместника, было хорошо видно, чем потчуют сегодня повара. Впрочем, запахи плова, жарящегося шашлыка, тандыр-кебаба, горячих лепешек, ангренского угля из кипящего трехведерного самовара – подарка делегации из Тулы, долетали и до распахнутого окна. Но сегодня аппетитные запахи не привлекали, а прежде они не раз обедали вместе там внизу, в саду.

Сейчас Первый молча стоял у окна, словно выглядывая кого-то или не решаясь начать разговор, который, видимо, тяготил его – такой нерешительности прокурор за ним раньше не замечал. Затем он подошел к своему огромному столу, взял бумагу, лежавшую на видном месте, отдельно, и вернулся за другой стол, где стоял чайник. Жестом пригласил гостя сесть и протянул ему письмо, ради которого, наверное, и пригласил прокурора.

На фирменном бланке – дорогая вощеная финская бумага – сразу бросалось в глаза крупно набранное название учреждения на трех языках: арабском, английском, русском. Прокурор недоуменно прочел: «Духовное управление мусульман Средней Азии и Казахстана» и на миг усомнился, не перепутал ли свои бумаги на необъятном столе хозяин кабинета, но Первый, перехватив его удивленный взгляд, сказал с сожалением:

– Не ошибся, не ошибся, читай дальше. Думаешь, только к тебе стекаются жалобы и анонимки на всех и вся. Пришла вот и на тебя, в первый раз за десять лет, да так некстати, словно кто-то задумал добить тебя после того, что ты перенес…

Письмо было направлено по двум адресам: в ЦК компартии республики и копия – первому секретарю обкома. «Круто начинают», – подумал прокурор без особого волнения, но письмо его заинтриговало.

«Духовное управление мусульман Средней Азии и Казахстана обращается к Вам за помощью. В частной коллекции керамики Азларханова А. Д. вот уже несколько лет находятся предметы, изъятые из Балан-мечети селения Сардоба, представляющие особую религиозную ценность для мусульман этих мест. В 1867 году торговый человек, уроженец Сардобы, Якубходжи, на чьи средства и построена Балан-мечеть, совершил тяжелый караванный хадж в святую для мусульман Мекку. По возвращении он прожил недолго, умирая, все свое немалое состояние завещал мечети. Среди многих предметов, доставшихся сельской мечети, особую ценность для верующих представляли два дорогих сосуда, инкрустированных серебром, внутри сосуды были обработаны особой серебряной эмалью – для хранения воды в долгой дороге. Сосуды, по завещанию Якубходжи хранившиеся до недавних пор в Балан-мечети, изготовил известный гончар двора эмира бухарского – Талимарджан-кулал. Сосуды эти, представляющие, безусловно, и эстетическую ценность, совершили долгий путь с Якубходжой в Мекку и вернулись в Сардобу и стали предметами, освященными в святых местах. После смерти ходжи они приобрели в глазах верующих мусульман еще большую ценность.

В подтверждение прилагаем к письму цветной снимок предметов из Балан-мечети. Фотография из художественного альбома, изданного в 1978 году в Локарно, Швейцария, под снимком подпись на английском языке: керамика из частного собрания Л. П. Тургановой (жена областного прокурора).

Просим восстановить справедливость и вернуть святые реликвии мусульман в Сардобу.

С уважением…»

Далее следовала хорошо известная в крае подпись.

Удар был нанесен тонко, ловко, вовремя – он понял это, как только прочитал первые строки жалобы. В ком не вызовет возмущения и протеста подобное кощунство по отношению к вере. Такого варварского поступка, как изъятие из мечети святых реликвий, не одобрили бы даже атеисты. А чей справедливый гнев призван в союзники? Духовного управления, ЦК партии, обкома… Да, слаб оказался он в стратегии против клана Бекходжаевых – о таком шаге он и подумать не мог. Выискивал какие-то «пятна» в своей жизни, а, оказывается, здесь не просто «пятна», тут и злодеем предстать недолго, если кому-то уж очень надо. Конечно, он ни на секунду не поверил, что Бекходжаевы подобрали ключи к Духовному управлению, а тем более – к секретарю обкома, они просто использовали известный прокурору прием: умелую подтасовку фактов – в данном случае ход просто изощреннейший, иезуитский. Да, они сделали ход, на который ответить было совсем не просто, оттого он сидел молча, ничего не отвечая озадаченному первому секретарю обкома.

Нарушил затянувшееся тягостное молчание сам хозяин кабинета:

– Не пойму, кому и зачем все это понадобилось? Кому-то необходимо свалить тебя? Понадобился кому-то твой пост? Но я пока этого не замечал, и если это так, узнаю. Тут, конечно, не эти черепки важны, что-то другое, но я никак не возьму в толк, что именно? Мы тут решали с заведующим административным отделом… Да ты и сам понимаешь: без разбирательства не обойтись, письмо на контроле в ЦК партии, и ответ туда мы обязаны представить. Случай с вашей семьей вызвал огромный общественный резонанс, ты лежал в больнице и не можешь вообразить, что тут творилось. Мы очень благодарны начальнику милиции полковнику Иргашеву и тамошнему прокурору Исмаилову: они оперативно провели расследование и суд, сурово наказали убийцу, тем самым успокоив народ. И когда пришло предложение поощрить их за оперативность, я не возражал, теперь они оба работают в области. Им я и поручил расследовать эту историю с Балан-мечетью.

Затем, после небольшой паузы, отхлебнув глоток чая, он спросил, разглядывая цветной снимок, приложенный к письму:

– А сосуды эти – пропади они пропадом – где: у тебя дома или в нашем краеведческом музее?

– Дома, – ответил Азларханов подавленно.

– Вот и хорошо, очень хорошо. Я беспокоился, что они пропали, а это уже был бы скандал. Пожалуйста, пусть твой шофер немедленно привезет их сюда, ко мне. А я попрошу, чтобы пригласили имама Балан-мечети, и верну ему их лично. Главное, появится возможность дать лаконичный ответ в Духовное управление и в ЦК партии: реликвии возвращены мечети, – может, тем и отделаемся. – И, считая, что разговор окончен, секретарь обкома поднялся.

Прокурор ничего объяснять не стал. Он понял, что ему предстоит это делать не один раз, и устно, и письменно, – клан неожиданно получил еще один козырь. Комиссия во главе с полковником Иргашевым и прокурором Исмаиловым, конечно, постарается раздуть историю с сосудами из Балан-мечети, уж кому-кому, а им проигрывать единоборство с прокурором было нельзя.

Подавленный новостью, Азларханов медленно спустился вниз и долго сидел в машине, раздумывая: потом, вспомнив просьбу секретаря обкома, велел ехать на Лахути. И тут он благодарно оценил прозорливость Первого: еще не зная всей ситуации, тот почувствовал, что за сосудами из мечети что-то кроется и пропажа их может неблагоприятно отразиться на его судьбе. Впервые он с ужасом подумал: а ведь, действительно, пропади, не дай бог, эти чертовы плошки, какую бы только напраслину не возвели на Ларису, вплоть до того, что она не привезла их обратно из Швейцарии. Они были главным экспонатом ее последней выставки и вызвали там пристальный интерес у антикваров. Сейчас, осознав все это, прокурор усомнился и в правильности своего ответа секретарю обкома, в комнаты, где располагалась коллекция, он не заходил ни разу после своего возвращения домой. Но то, что она привезла свои любимые экспонаты обратно из Швейцарии, он помнил точно.

Не без волнения переступил он порог комнаты, где Лариса собрала керамику девятнадцатого века. Сосуды Якубходжи стояли на обычном, отведенном им с первого дня месте, фоном служила деревянная панель из трех старых резных створок дверей. Прокурор и сейчас некстати отметил, что сосуды смотрелись прекрасно и без ухищрений фотографа, без огромной шкуры гиссарского волка и кремневого ружья. Он вспомнил, как любовался, не скрывая восхищения, этой фотографией секретарь обкома.

Снимая тяжелые хумы с полки, хозяин дома горько усмехнулся: теперь ему нужно думать вовсе не о том, как смотрятся эти сосуды или какое они произвели впечатление на секретаря обкома, а что следует ему предпринять в связи с жалобой, ведь он ясно представлял, кто стоял за всем этим. Но как бы ни гнал он от себя эти мысли, перед глазами отчетливо стояла страница из альбома, изданного в Локарно. И вдруг сам собой выплыл логичный вопрос: «Откуда у них эта страница, где они взяли альбом, изданный в Швейцарии?» Ведь альбом выпускался специально к выставке, небольшим тиражом, и даже Ларисе удалось добыть всего три экземпляра. Один они подарили по возвращении в Москву дальним родственникам, рьяным поклонникам ее увлечений, а два других находились у них дома. И вряд ли даже при большом желании можно было так скоро отыскать столь редкое издание. Оставив сосуды, он прошел в кабинет, который делил с женой и где у них была библиотека. Книги по искусству, репродукции занимали отдельную полку, и альбом, изданный в Локарно, сразу бросался в глаза – он стоял не торцом в ряду, а был развернут обложкой.

Прокурор снял альбом с полки и торопливо перелистал страницы, снимок керамики из Балан-мечети был на месте, цел. Он поставил альбом обратно на полку и начал искать второй экземпляр. Посмотрел на стеллажах, в ящиках стола… И вдруг вспомнил, что брал альбом в прошлом году на службу, когда рассказывал сослуживцам о поездке в Швейцарию. Вспомнил, что видел его недавно среди бумаг в сейфе, когда интересовался, целы ли его амбарные книги по каждому району, что вел он в течение последних десяти лет.

Отправив машину с сосудами Якубходжи в обком, Амирхан Даутович пешком вернулся к себе в прокуратуру. Он думал, может, прогулка по весеннему городу наведет его на мысль об ответном ходе, который ему следовало предпринять без промедления. Но мысли приходили какие-то вялые, разрозненные…

В приемной его никто не дожидался, не нужно было никуда срочно звонить, и он открыл сейф. Альбом лежал в глубине, на второй полке, и яркий его корешок заметно выделялся среди тяжелых, уже потрепанных амбарных книг. Прокурор достал альбом, почему-то машинально пересчитал амбарные книги и, закрыв сейф, вернулся за стол.

Открыл альбом наугад – получилось как раз там, где была керамика из Балан-мечети, но от страницы остался лишь корешок – обрезали весьма аккуратно. «Значит, предчувствие не обмануло меня. – Прокурор захлопнул альбом. – Так вот какой, выражаясь шахматным языком, оказалась домашняя заготовка Бекходжаевых. Что ж, зря они времени не теряли, пока я кочевал из больницы в больницу, прямо-таки гроссмейстерский ход придумали. А сколько у них таких ходов про запас приготовлено или уже сделано?»

Азларханов размышлял, что же ему теперь предпринять. Конечно, он мог наперед рассчитать кое-какие их ходы, да что толку, Бекходжаевы не сидели полгода сложа руки и каждую его попытку готовы встретить во всеоружии. Он снова вернулся к сейфу и достал книгу по району, где находилась Балан-мечеть. Прочитав пять-шесть записей по Сардобскому району, не стал листать дальше, положил ее обратно в сейф. Даже этих беглых, наугад взятых записей, с фактами, а главное, с его предположениями, вполне хватало, чтобы клан, спекулируя этими сведениями, заполучил из района любую угодную для него версию исчезновения сосудов из Балан-мечети. И можно было не сомневаться, что комиссия во главе с полковником Иргашевым и прокурором Исмаиловым представит секретарю обкома «подтверждение», где он будет выглядеть отнюдь не лестно, и, может, даже подведут его действия под Уголовный кодекс – в том, что Бекходжаевы не будут придерживаться никаких правил приличия, прокурор не сомневался.

Оценивая положение, он просидел, не выходя из кабинета, до позднего вечера, но ответа, равного ходу противника, так и не придумал. Все сходилось на том, что необходима встреча с Прокурором республики, где он должен был выложить теперь все как есть: и о Ларисе, и о могущественном клане, и о сосудах из Балан-мечети, и об исчезнувшей из сейфа странице альбома, и о своих амбарных книгах, за которыми уже давно охотятся, и о полковнике Иргашеве, и о прокуроре Исмаилове, неожиданно получивших повышение, и о заключенном Азате Худайкулове, которого следовало перевести куда-нибудь подальше и взять под особый надзор. И встреча эта выглядела бы куда убедительнее, если бы на ней присутствовал и капитан Джураев.

Конечно, рассчитывая только на встречу с Прокурором республики, он, по сути, расписывался в собственном бессилии, но какие бы он ни строил планы, понимал, что противник имел огромный выигрыш во времени и готов ответить на любой его ход.

Поздно вечером того же дня на Лахути раздался неожиданный междугородный телефонный звонок. Звонил из Ташкента Прокурор республики. Расспрашивая о здоровье, житье-бытье, он так же, как и секретарь обкома, долго не переходил к главному, ради чего побеспокоил в столь поздний час. И прокурор, как и утром в обкоме, почувствовал это.

– Ты, конечно, догадался, что неспроста я звоню тебе среди ночи, да еще домой. Но с работы мой звонок тебе могли бы и не понять, такая уж у меня должность. Впрочем, тебе ли об этом говорить, – усмехнулись на другом конце провода. – Но я знаю тебя уже больше десяти лет и по-человечески, думаю, просто обязан поставить тебя в известность. Тут в последние три недели пошли потоком на тебя анонимки. Первые откладывал в стол, а вот последние не могу придержать даже я, потому что адресованы они в ЦК и к нам. Чушь вроде бы, а реагировать мы обязаны. Одна пришла из Ялты, оттуда один отдыхающий санатория, где ты лечился, сообщает, что ты предлагал за семьдесят пять тысяч интересную коллекцию керамики XVIII и XIX веков, которая неоднократно выставлялась за рубежом и указана в известных в Европе каталогах по искусству. Якобы в поисках клиентов ты ежедневно ходил в модное и дорогое кафе «Восток», где просиживал долгие часы. Тут даже написано, что официанты нашли тебе клиента за шестьдесят тысяч, но ты не согласился, и есть намек, что анонимка – в отместку за твою жадность и неуступчивость в цене.

Другая анонимка более подробна и написана с большим знанием твоей жизни, наверняка консультировали люди, близко знавшие вашу семью. Там тоже ваша коллекция оценивается, но гораздо выше, цитирую: «По самым скромным подсчетам, коллекция, собранная в доме прокурора, стоит от ста до ста двадцати тысяч…»

Еще пишут, опять же цитирую: «скромная жизнь прокурора области лишь ширма, главная цель его – обогатиться за счет уникальной коллекции». Обращают внимание, что ты ни разу в своей жизни не пользовался бесплатной обкомовской путевкой в отпуске, а проводил эти дни в экспедициях с женой, чтобы, используя служебное положение, ускорять поиски необходимых для коллекции предметов. Пишут, что твоя жена специально издала альбом музея под открытым небом в вашем саду на Лахути, чтобы разрекламировать свое частное собрание и позже выгоднее его реализовать. Пишут, что и в зарубежных альбомах, особенно последних, она старалась подать керамику только из своего собрания, и что, мол, вывозила свои личные экспонаты за рубеж, чтобы прицениться, сколько же это будет стоить. И что главной ее целью в будущем было показать свое частное собрание за границей полностью, и при удобном случае остаться там, разбогатев на продаже известной коллекции.

В общем, чушь несусветная. Там еще много всяких небылиц, вроде той, что вы с женой собирались остаться в Швейцарии на последней выставке, да что-то вам помешало, или Швейцария вас не устраивала, тем более у Ларисы Павловны через год намечалась выставка в Америке, в Нью-Йоркском Центре современного искусства.

Короче, восемь страниц убористого текста на машинке… Ты же знаешь, у нас жалобы и анонимки на судей и прокуроров одни – взятки, потому и раздумывали, как это обвинение классифицировать, как подступиться. Тут нам рекомендовали сверху создать комиссию, включили и экспертов по искусству, чтобы оценить ваше собрание, – в общем, ждите ее на днях. Трудные тебе предстоят дни, но я от души желаю выпутаться из этой нелепой истории…

И разговор неожиданно прервался, Азларханов не успел даже слова в ответ сказать. Впрочем, о чем было тут говорить? О том, что никогда не только не предлагал никому коллекцию жены за семьдесят пять тысяч, но даже и не подозревал, что она может стоить таких денег? Или спросить, в здравом ли уме люди, берущие на контроль подобные анонимки, – до денег ли, пусть даже и семидесяти пяти тысяч, человеку, только что потерявшему любимую жену и чудом оправившемуся от двух подряд тяжелейших инфарктов, человеку, месяц не покидавшему реанимационной палаты?

В эту ночь он не сомкнул глаз. Нет, не потому, что испугался коварных анонимок, или лихорадочно прикидывал ответы на вопросы во всех инстанциях, или мысленно готовился к встрече с комиссией, которая должна была вот-вот нагрянуть. После неожиданных разговоров в один день с секретарем обкома и Прокурором республики, особенно после ночного звонка из Ташкента, понял, что он уже не контролирует положение, утлое суденышко его жизни сорвало с причала и понесло в открытый штормящий океан. В эту бессонную ночь он меньше всего оценивал серьезную опасность, нависшую над его репутацией честного человека. Как прокурор, охраняющий права граждан, он думал о том, что закон несовершенен: одной умело написанной анонимки достаточно, чтобы закопошились вокруг тебя комиссии, проверяющие, уполномоченные, и откуда только сразу и люди, и средства на подобные мероприятия находятся. И даже кристально честный человек обязан в таких случаях выворачивать карманы, оставаться в нижнем белье, показывать свою спальню, кухню, кладовки, дабы уверились, что он живет по средствам.

И даже если комиссия подтвердит твою кристальную честность, не велика ли плата за доставленное анонимщику удовольствие? Как же дальше смотреть в глаза друг другу, и тому, кто проверял, и тому, кто велел проверять, и тому, кого проверяли? Делать вид, что ничего не произошло? Если находятся люди, так легко раздевающиеся перед другими, кто гарантирует, что они в ином случае не будут раздевать догола следующих, причем ссылаясь на собственный пример и подавая его уже как образец поведения.

Не давала ему покоя и другая мысль: два человека, наделенных высокими полномочиями, – и первый секретарь обкома, и прокурор республики – проявили человеческое участие в его судьбе. Выскажи он при случае им какую-то обиду на несправедливость, они едва ли теперь поймут его, потому что, даже выказывая ему сочувствие, они как бы совершали героический поступок, ибо преступали некую запрещающую линию, прочерченную анонимкой. Значит, на открытую помощь этих людей, хорошо знавших и даже ценивших его, он рассчитывать больше не мог, и тому подтверждение – полутайный ночной звонок; но, как говорится, и на том спасибо.

6

А дальше события развивались куда стремительнее, чем он предполагал. Комиссия, возглавляемая полковником Иргашевым и прокурором Исмаиловым, управилась с делами в Сардобском районе за один день и к вечеру представила в обком материалы об изъятии сосудов Якубходжи из Балан-мечети. Любопытные документы… Выходило, что прокурор трижды посещал Балан-мечеть, и даже были точно указаны даты, которые совпадали с теми днями, когда Амирхан Даутович действительно проверял район. И все три раза он якобы требовал от имама мечети подарить ему сосуды Якубходжи, побывавшие в Мекке, на что имам всегда отвечал отказом. Была якобы однажды в мечети и жена прокурора. Она, мол, тоже восхищалась керамикой Талимарджана-кулала, гончара эмира бухарского, и очень хотела приобрести кувшины для своей коллекции. Она даже оставила собственноручно написанную записку имаму. На страничке из блокнота было написано ее стремительным почерком:

«Очень понравились ваши кувшины, думаю, они украсили бы любую выставочную коллекцию. Музей готов приобрести их по разумной цене. Жаль, не застала вас, заеду еще раз на этой неделе.

С уважением, Л. П. Турганова».

Такие записки она не раз оставляла в домах, если не заставала в тот час хозяев интересовавших ее предметов.

А изъял сосуды прокурор якобы собственноручно, при следующих обстоятельствах. Понимая, что имам мечети добровольно никогда не отдаст святые реликвии мусульман в частную коллекцию, он вроде наказал работнику районной прокуратуры Шамирзаеву следить за работой Балан-мечети и при первой же мало-мальски противоправной деятельности тут же поставить его в известность. И такой повод скоро представился. При ремонте мечети завезли два кубометра пиломатериалов и машину кирпича, первоначально предназначенных для строительства школы в соседнем кишлаке. И Шамирзаев, согласно распоряжению областного прокурора, завел уголовное дело на имама мечети, купившего ворованный материал.

Вывод был таков: путем угроз, шантажа старого больного человека прокурору удалось заполучить желанные хумы для своей коллекции. За ними он якобы явился лично в сопровождении Шамирзаева. И дата «изъятия» тоже документально подтверждалась: он действительно в тот день приезжал в Сардобу и был в прокуратуре, где провел короткое совещание.

Ознакомившись с заключением комиссии в административном отделе обкома, прокурор лишь спросил у заведующего:

– Нельзя ли вызвать в обком Шамирзаева из Сардобы?

На что завотделом грустно закатил глаза и развел руками:

– Умер, умер, к вашему и нашему сожалению, Шамирзаев, еще в позапрошлом году. А имам скончался год назад.

– Что ж, логично, – усмехнулся Азларханов.

Не заставила себя ждать и высокая комиссия из Ташкента, о которой предупредил коллегу ночным звонком Прокурор республики. Прибыли они впятером: два незнакомых искусствоведа-эксперта, работник из прокуратуры республики – из новеньких, важный чиновник, представлявший народный контроль на республиканском уровне, и представитель из парткомиссии при ЦК.

Комиссию, да еще столь солидного состава, не ждали ни в обкоме, ни в прокуратуре, не ожидал такого внимания к себе и Азларханов.

В обкоме, понятное дело, были рады, что заключение своей, областной комиссии по жалобе насчет раритетов из мечети у них уже имелось. И приезжие, еще не увидев частного собрания Тургановой, были тут же ознакомлены с выводами комиссии полковника Иргашева. О прибытии комиссии в обком прокурору сообщили на работу и просили через полчаса быть дома, чтобы показать проверяющим коллекцию.

Прокурор не стал вызывать машину, а отправился домой пешком, полчаса ему вполне хватало, чтобы не заставлять себя ждать.

Было начало апреля, и весна день ото дня набирала силу. Подойдя к дому, он на секунду залюбовался подстриженной живой изгородью, сочная зелень радовала глаз. Оставив калитку распахнутой, прошел во двор. За эти дни, после возвращения из Ялты, он с помощью нанятого садовника привел двор в порядок. Возвращаясь с работы, прокурор до полуночи проводил время в освещенном саду, подбеливал, обрезал, окучивал, и сегодня, после обильных мартовских дождей, двор, кусты роз, сирени выглядели так, словно нарочно были подготовлены для осмотра. И он невольно залюбовался творением рук Ларисы – все здесь до мелочей было продумано ею и напоминало о ней.

Задумавшись, прокурор и не слышал, как комиссия появилась у него за спиной.

– Впечатляюще! – изрек представитель народного контроля, и в голосе его не слышалось усмешки, скорее наоборот.

Оба эксперта-искусствоведа разбежались по двору, их восторженные возгласы раздавались то у одного экспоната, то у другого. Азларханову пришлось давать объяснения, чаще всего о том, в каких каталогах и где были представлены те или иные предметы. Все, что он говорил, эксперты тщательно вносили в затрепанные толстые тетради; запись вел и представитель из народного контроля, следовавший за прокурором по пятам, – он словно боялся, что хозяин может о чем-то сговориться с экспертами. Два других члена комиссии, по всей вероятности заядлые садоводы, проявили неподдельный интерес к карликовым деревьям, редким кустарникам и цветам, к английским лужайкам, и если задавали вопросы, то они касались только сада.

Пробыв в саду более часа и осмотрев все экспонаты «музея под открытым небом», перешли в дом. Две самые большие комнаты коттеджа, отданные под коллекцию, Азларханов уже успел привести в порядок, после того как вернул сосуды Балан-мечети секретарю обкома. Здесь гости пробыли гораздо меньше, чем во дворе, и тут он тоже отвечал только на вопросы искусствоведов-экспертов и важного чиновника из народного контроля, у которого их оказалось всего три. Указывая на ту или иную вещь, он спрашивал: «А это за сколько приобретено?», «Где приобретено?», «У кого приобретено?» Вот на эти вопросы отвечать хозяину было затруднительно, особенно на первый – за сколько приобретено? – потому что он точно знал, что редко какое изделие покупалось за деньги. Большинство предметов было принесено незнакомыми людьми, подарено друзьями, соседями, коллегами по работе. Он и говорил об этом, но по глазам видел, что его ответ не вызывал веры у представителя из народного контроля, который, наверное, и был председателем комиссии, слишком уж надменно и официально держался.

В комнатах, несмотря на теплый весенний день, было прохладно, тянуло из углов сыростью, видимо, и керамика хранила еще зимний холод нежилых помещений, и комиссия выразила желание посмотреть альбомы, каталоги выставок, во дворе, на весеннем солнышке. На открытой летней веранде уже стоял стол, и хозяин вынес туда все то, что попросили проверяющие. Разобрав альбомы, члены комиссии стали внимательно разглядывать их, время от времени делая какие-то выписки в свои записные книжки и тетради. По тому, как увлеченно рассматривали издания искусствоведы-эксперты, он понял, что большинство из них они видели впервые. Особенно быстро и шумно листал альбомы и каталоги тот, которого прокурор негласно признал председателем комиссии. То и дело раздавался не столько восторженный, сколько полузавистливый возглас:

– Во дает, в Испании издалась…

Или:

– Смотри, смотри, вот тот хум, что под дубом лежит, напечатан в швейцарском альбоме!

Разглядывая композицию с сосудами из Балан-мечети, он произнес, не скрывая удивления:

– Это ж надо, какого огромного волка охотник подстрелил из такого древнего ружья!.. – и долго сокрушенно качал головой.

Альбомы и каталоги рассматривали дольше, чем всю коллекцию керамики. Они, наверное, задержались бы у него во дворе еще с часик, но неожиданно подъехали две машины, и человек, прибывший за ними, объяснил хозяину дома, что обед для гостей в загородной резиденции обкома уже готов. Пригласили на обед и прокурора, не очень настойчиво, правда, но он отказался. С тем комиссия и отбыла. О ее выводах он узнал только через неделю на бюро обкома партии, собранном по его персональному делу.

Если быть точнее, с заключением комиссии его ознакомили перед началом бюро, которое было перенесено по каким-то причинам на более позднее время. Он с трудом прочитал до конца путаное, неконкретное заключение, все, что выдвигалось и вменялось ему в вину. Не смогли эксперты-искусствоведы и правильно оценить коллекцию керамики, но тумана напустили немало. Дважды в заключении ссылались на лондонский аукцион «Сотби», где в последние годы участились продажи частных собраний керамики из разных стран. Приводили в пример коллекцию господина Кемаля из Анкары, которая была продана за восемьдесят четыре тысячи фунтов стерлингов; фигурировала здесь и коллекция генерала Чарлза Грея, которую тот, еще в начале века, вывез из Египта, – ее на аукционе «Сотби» оценили в сто тысяч. Не преминули эксперты указать, что в рецензиях о выставках Тургановой западные журналисты не раз писали о стоимости экспонатов, – а газетчики оценивали коллекцию щедро, зная, что она не продается. Оттого предполагаемая цена, называемая восторженными журналистами, была куда выше, чем назначил аукцион «Сотби» за коллекции из Анкары и Порт-Саида. И эта, гипнотизирующая любого простого человека, живущего на зарплату, цифра витала в стенах обкома задолго до начала бюро, она определила его тон и настроение. Наверное, слух опережает скорость света, обрастая деталями или, наоборот, теряя их, и уже скоро не говорили, что коллекция керамики оценивается экспертами примерно в сто пятьдесят тысяч, а уверяли, что областной прокурор собрал сто пятьдесят тысяч, или просто называли эту потрясающую цифру, увязывая всяк на свой лад с его фамилией такие большие деньги. Но все эти слухи распространялись и ширились уже после бюро, на котором и решилась судьба областного прокурора.

Конечно, и до бюро обкома его члены знали и о заключении комиссии полковника Иргашева, и  о выводах проверяющих из Ташкента. Комиссия из Ташкента не преминула отметить, что иметь в домашнем саду «музей под открытым небом» – вызывающая нескромность, и партийная, и должностная.

Однако, обшарив чуть ли не все углы коттеджа, комиссия даже мельком не упомянула о спартанской скромности жилья прокурора, где не было ни одной вещи, которые принято называть предметами роскоши.

Членом бюро обкома оказался и один из младших братьев Суюна Бекходжаева, из тех, что носили другую фамилию. Он не стал выступать первым, но, видя, что собравшиеся не вполне разделяют выводы двух комиссий, все же не утерпел, взял слово.

– Я бы хотел, чтобы меня поняли правильно. Мне совсем не просто говорить слова правды человеку, перенесшему такое большое горе – потерю жены, и едва оправившемуся после двух тяжелых инфарктов, но долг коммуниста обязывает к этому. Я тоже, можно сказать, косвенно соприкоснулся с бедой товарища Азларханова, убийца-маньяк, так быстро пойманный и сурово наказанный органами правосудия, угрожал жизни моего родственника, студента, будущего коллеги нашего прокурора. Поверьте, если он не пострадал физически, то психологическую травму он получил на всю жизнь, я знаю это точно. Так что мне, больше чем кому-либо, понятна беда товарища Азларханова. Беда неожиданно высветила и другое, и я убежден, даже не случись беды, рано или поздно ситуация с частной коллекцией выплыла бы наружу. И тут мы подходим к сути дела. Я хочу сказать о корысти, какие личины она может принимать. Если раньше на бюро мы обсуждали людей, наживших неправедным путем дома, машины, дачи, ковры, хрусталь, то сегодня мы сталкиваемся с более изощренной формой стяжательства. Меня поразила оценка уважаемых и авторитетных экспертов из столицы – сто пятьдесят тысяч! В такую астрономическую цифру оценивается собранная семьей прокурора редкая керамика нашего края. На такую сумму у нас не тянул еще ни один хапуга.

Азларханов видел, как члены бюро неодобрительно закивали головами, и непонятно было, то ли это неодобрение относится к говорившему, то ли к нему, прокурору. А брат Суюна Бекходжаева между тем продолжал:

– Я не знаю всех методов, посредством которых собрана коллекция, и не хочу знать, копаться в грязи, но, например, изъятие святых для мусульман реликвий Балан-мечети не разделяю даже я, убежденный атеист. Этот факт дискредитирует товарища Азларханова и как коммуниста, и как должностное лицо. Это большой политический вопрос, и, я думаю, бюро обкома даст принципиальную оценку такому поступку.

Но вернусь к корысти. Она шла под руку с неуемным тщеславием жены товарища Азларханова, и в лучах этой славы, как я знаю, любил покрасоваться и сам областной прокурор. Партийной нескромностью я считаю и то, что он дважды сопровождал жену в ее зарубежных поездках. Сегодня, когда была названа астрономическая стоимость коллекции, сумма, я понял, наконец, объяснил для себя действительно неуемную энергию искусствоведа Тургановой. Убежден, ею двигали тщеславие и корысть, что отчасти и привело эту женщину к гибели…

Прокурор, до этого хладнокровно выслушивавший всех выступающих, неожиданно поднялся с места.

– Прекратите свои подлые измышления, товарищ Бекходжаев, и не касайтесь грязными руками имени моей жены, иначе я…– и он, как тогда, в день задержания преступников, вышел из-за стола и, не помня себя, угрожающе двинулся на Бекходжаева.

Такое на бюро обкома случилось впервые, и дядя Анвара Бекходжаева взвизгнул от страха точно так же, как некогда племянник. Амирхана Даутовича под руки вывели из кабинета секретаря обкома, где проходило бюро, и заседание закончилось уже без него.

Бюро обкома началось во второй половине дня; когда Азларханов покинул приемную, рабочий день в старинном особняке давно закончился, и он брел по пустым, гулким коридорам, спускался по устланной коврами лестнице, не встретив ни одного человека. Между вторым и третьим этажами у прокурора снова прихватило сердце, и он, присев прямо на ступеньке лестницы, принял нитроглицерин. Нашел в себе силы подняться только потому, что чувствовал – заседание бюро вот-вот закончится, а он не хотел, чтобы его видели в таком жалком состоянии – ни друзья, ни враги. Осторожно, держась за широкие, отполированные временем перила мраморной лестницы, он спустился вниз.

Уже сгущались весенние сумерки, и в воздухе заметно посвежело, – прокурор даже поежился, но, наверное, знобило его не от холода. Он не спеша пересек нарядную площадь перед обкомом и направился к стоянке служебного транспорта. Несмотря на поздний час, машин на стоянке оказалось много. Обычно, когда Амирхан Даутович еще переходил площадь, его машина уже выруливала навстречу, но на этот раз «Волга» не спешила к нему, и он решил, что шофер заговорился с коллегами. Подойдя ближе, Азларханов не увидел своей машины и стоял некоторое время в растерянности, заметив, однако, как из других машин наблюдают за ним. Он уже хотел повернуть назад, как из «Волги», крайней в ряду, вышел пожилой шофер и направился в его сторону. Прокурор узнал Усмана-ака, несколько лет назад тот возил его. Усман-ака подошел к нему, поздоровался и, жестом пригласив к своей машине, не скрывая смущения, сказал:

– Ваш-то… бежал, как крыса с тонущего корабля. Пронюхал, видно, что вы уже не областной прокурор и у вас крупные неприятности, и уехал, как только ушли на бюро… Такая нынче молодежь пошла практичная, а, небось, у вас характеристику в институт подписывал, заочник…– и Усман-ака от злости сплюнул.

Прокурор, поблагодарив старого шофера, от его услуг отказался и отправился домой пешком – пройтись ему не мешало.

Была суббота, последняя суббота апреля, и на улицах большого города вечерняя жизнь вступала в свои права: люди шли в кино, в парки, просто гуляли. Многие раскланивались с ним, оборачивались ему вслед: после смерти Ларисы Павловны вряд ли в городе был человек, не наслышанный об их семье. Не знали они только о сегодняшнем бюро обкома, о выводах которого он догадывался еще до заседания. Особых иллюзий он не строил: после ночного звонка прокурора республики понял, что обложили его основательно, после таких обвинений едва ли кого оставили бы на столь ответственном посту.

О своем несдержанном поступке на бюро обкома прокурор не жалел, знал: не останови он Бекходжаева, тот продолжал бы поливать грязью Ларису, а подобных заготовок у них на этот счет, наверное, имелось немало, – безошибочно высчитали, как дорога для него память жены. Не жаль ему было и должности, которую наверняка потерял надолго, если не навсегда, – обидно было сознавать, что проиграл борьбу, считай, без боя. Растоптали как мальчишку, и пикнуть не позволили. Эта мысль и не давала покоя ни по дороге домой, ни дома.

«Если Бекходжаевы думают, что, дискредитировав меня как прокурора, лишили должности, власти и теперь я им не опасен, – рассуждал он, – так зря они успокоились. Может, мне без чинов и легче будет отстоять свою честь, и то, что они считают концом, будет только началом».

Он долго расхаживал по  пустому, неуютному дому, не зажигая света, затем вышел в сад. Весенние сумерки быстро перешли в ночь, и бурно разросшийся по весне сад пугал темнотой. Прокурор стоял на открытой веранде, не желая возвращаться в дом и не включая фонари в саду, мысль о том, что он сдался без боя, точила сердце.

И вдруг он представил себе, как Бекходжаев, по паспорту Садыков, вернулся после бюро обкома домой, где его наверняка дожидались остальные родственники, включая и самого Суюна Бекходжаева, и сейчас они за столом празднуют победу, упиваясь своей властью, вседозволенностью; ведь не шутка – отстояли убийцу и заодно стерли в порошок областного прокурора. Это ли не показатель мощи их клана.

Прокурор так ясно увидел это торжество самодовольных людей, что, не задумываясь, решил испортить им преждевременный праздник.

Он вошел в кабинет и поднял трубку прямого телефона, такой же аппарат с двузначным номером – он знал – стоял и на квартире члена бюро обкома Садыкова. Звонить по городскому телефону он не стал, зная, что трубку поднимут домашние, и вряд ли задуманный разговор в этом случае состоится, а к обкомовскому Садыков подойдет сам. Так оно и вышло: ответил хозяин, в голосе которого сквозило довольство, ликование. Прокурор понял, что поднял Садыкова из-за стола, тот что-то торопливо дожевывал, но к телефону поспешил, наверное, ждал поздравлений по поводу своей бескомпромиссной речи на бюро.

– Это Азларханов, – представился прокурор и услышал, как на другом конце провода человек от неожиданности икнул и тяжело засопел, куда и веселость, с какой он поднял трубку, девалась.

– Товарищ Бекходжаев…– Он упорно называл Садыкова Бекходжаевым, и тот ни на бюро, ни сейчас не возразил. – Мне кажется, вы рано празднуете победу. Если я сегодня и потерял должность, это не означает, что смирился с решением суда. Я хорошо знаю, кто убил мою жену, и есть люди, которые помогут мне доказать это. Если я не найду правды здесь, в республике, я дойду до Генерального прокурора страны. И раненый зверь куда опаснее здорового, примите это к сведению. Меня поставить на колени не так просто, бороться буду до последнего дыхания…– Прокурор чувствовал, с каким напряженным вниманием слушают его на другом конце провода, и, возможно, увидев, как изменился в лице хозяин дома, к нему уже поспешили его братья и сестры или старшие сыновья Суюна Бекходжаева.

Видимо, он в своем предположении не ошибся, Садыков вдруг нервно сказал:

– Подождите две минуты, не кладите трубку…– Прикрыв микрофон, он, вероятно, совещался с набежавшими родственниками. Через несколько минут он ответил: – Я буду у вас через два часа, нам необходимо переговорить с глазу на глаз.

Прокурор посмотрел на часы, и в этот момент городские куранты отбили десять; значит, ровно в полночь в коттедж на Лахути должен прибыть Акрам Садыков, родной дядя убийцы его жены.

Хозяин дома прошел на кухню и поставил на газовую плиту чайник, за весь день он не выпил и пиалушки чая, такой суматошной выдалась суббота.

«Полгода им не хватило, еще и два часа выторговали, – подумал зло прокурор о Бекходжаевых. В том, что у них поубавился аппетит за столом, он был уверен. – Для чего им понадобились эти два часа?» – думал он, но, сколько ни перебирал варианты, к единственному выводу не пришел.

Однако в том, что им действительно необходимы эти два часа, прокурор не сомневался, – все их поступки до сих пор оказывались точно выверены, просчитаны, и чувствовалось, что мозговой трест клана работает четко и оперативно.

«Один придет Акрам Садыков или вместе с братом, а может, заявится вся мужская половина рода?» – продолжал размышлять прокурор. И опять ни в чем уверенности не было, все ходы этого семейства для него оказались непредсказуемы, не стоило и голову ломать. Один ли приедет визитер, или заявится с кем-то, Азларханов был готов к разговору и действию, чаша терпения переполнилась. Конечно, не мешало бы, чтобы сейчас в его квартире оказался капитан Джураев, единственный свидетель, на чью помощь мог рассчитывать теперь прокурор. Но это невозможно… Если бы он знал, что в эти самые минуты в доме Акрама Садыкова, словно читая его мысли, тоже говорили о капитане Джураеве, зная, что этот упрямец, не убоявшийся арестовать сына всесильного Суюна Бекходжаева, – единственная надежда прокурора.

Так в бесплодных размышлениях и пролетели два часа…

7

Едва городские куранты начали отбивать полночь, по сонной Лахути тихо прошуршала шинами черная «Волга» с выключенными огнями и остановилась у ворот дома прокурора. Хлопнула дверца машины, и по слабо освещенной дорожке сада к дому двинулся человек. Один…

На бетонных плитах дорожки, ведущей от калитки к веранде, четко отдавались уверенные шаги. Ритм шагов, упругая поступь сразу подсказали прокурору, что это не Акрам Садыков и уж тем более не Суюн Бекходжаев – братья были в теле, каждый за сто килограммов, и при ходьбе от ожирения шумно дышали.

Хозяин дома поднялся навстречу полуночному визитеру. В ярко освещенной прихожей стоял подтянутый молодой мужчина, лет тридцати пяти – тридцати семи, хорошо одетый, можно даже сказать элегантно, в правой руке он держал новенький кожаный дипломат с цифровым кодом. Встреть прокурор ночного гостя на улице среди празднично одетой вечерней толпы, принял бы его если не за иноземца, так за москвича, настолько он не вписывался в улицы их провинциального областного города.

– Добрый вечер, – сказал незнакомец и нервным жестом поправил свой безукоризненный пробор – на его крепком запястье сверкнули золотом не то «Картье», не то «Ролекс», дорогие и редкие швейцарские часы, особо престижные, прокурор это знал.

Хозяин дома ничего не ответил и тоже жестом пригласил пройти в дом. Незнакомец сделал шаг и задержался в дверях, пропуская вперед прокурора. «Осторожный», – машинально отметил Амирхан Даутович.

В кабинете, не дожидаясь приглашения, незнакомец занял кресло, ближнее к входной двери, тем самым оставляя прокурору место у письменного стола.

Люстра свисала как раз над креслом, где расположился ночной гость, и прокурор хорошо видел его. Гость чувствовал это, но не отодвигал кресло, – оттуда просматривался и коридор. Внешне гость был спокоен, сдержан, не суетлив, но Азларханов чувствовал в нем собранность, готовность к любой неожиданности.

– Считайте, что я Акрам Садыков или Суюн Бекходжаев, все равно, как вам будет удобнее, – у меня самые широкие полномочия от Семьи, – заговорил пришелец, усаживаясь поудобнее в кресле, и попросил разрешения закурить. – Разговор нам, товарищ прокурор, наверняка предстоит долгий, – добавил он, но тут же, погасив зажигалку, неожиданно попросил: – Ради бога, простите мне мое любопытство, но прежде чем мы начнем разговор, я хотел бы одним глазом взглянуть на вашу коллекцию – много наслышан. Вряд ли у меня будет еще возможность появиться в гостях у областного прокурора, да и вообще в Средней Азии. Признаюсь, я не люблю Восток, здесь люди непредсказуемо коварны, и не все поступки объяснимы даже изощренному европейскому уму. – Гость поднялся…

Прокурор расценил его просьбу как возможность проверить соседнюю комнату: нет ли там какой-нибудь приготовленной для него опасности, засады. И чтобы гость успокоился, – а прокурору побольше хотелось выведать у него, и, похоже, можно было рассчитывать на удачу, потому что человек явно принадлежал к породе упивающихся собственным красноречием, – пригласил его в зал.

Керамика, видимо, нисколько не интересовала гостя – в комнатах он задержался не более двух-трех минут. Вернулся он в кабинет более спокойный и сказал разочарованно:

– И эти черепки оценили в сто пятьдесят тысяч?! Впрочем, хорошо, что остановились на этой сумме, потому что на лондонском аукционе в последние годы продано несколько известных коллекций керамики, и гораздо дороже, чем коллекции из Анкары и Порт-Саида. Эти собрания, доложу вам, также сравнивались с коллекцией вашей жены, особенно с той, что выставлялась в последний раз в Цюрихе, и некоторые искусствоведы отдавали предпочтение вашей. Что и говорить, хорошо поработали люди в Москве, горы газет перелопатили, копии со статей в зарубежных журналах и газетах поснимали, они-то и подали идею исходить из оценки лондонских аукционов. Все статьи, где указывалась достаточно высокая предполагаемая цена коллекции или отдельного экспоната, были высококачественно отсняты на японской копировальной машине и тут же, рядом, давался перевод на русский язык. Эти документы, а их набралось немало, прилагались к каждой анонимной жалобе на вас. Так что бедным экспертам ничего не оставалось, как следовать по заранее указанному пути и воспринимать коллекцию глазами восторженных западных журналистов, иначе бы их заподозрили в симпатиях к вам, в необъективности и некомпетентности. Хотя я убежден: надумай любой наш музей приобрести у вас эти черепки, вряд ли предложил бы более тысячи рублей. Но тысяча нас не устраивала. Какой от тысячи резонанс, что она для общественного мнения? Нуль! Вот сто пятьдесят тысяч – это масштаб! Сто пятьдесят – это хапуга, за сто пятьдесят можно любого обвинить во всех смертных грехах…

Прокурор внимательно слушал ночного пришельца: тот явно хотел дать понять, что он в курсе всех его неприятностей, и даже больше – он выдавал себя за одного из стратегов, организующих эти неприятности.

Он пытался вспомнить, где он видел это жесткое, волевое лицо, характерный прищур пугающих холодом глаз, высокий лоб с едва заметными залысинами – то ли в картотеке особо опасных преступников, то ли встречал фотографию в документах, когда просматривал личные дела, инспектируя колонии на территории области? И вдруг, то ли желая сбить с гостя спесь, то ли проверяя, все ли он знает, прокурор спросил:

– Не вы ли вскрыли у меня в прокуратуре сейф?

Для незваного гостя вопрос не оказался неожиданным, он сделал презрительную гримасу:

– Не мой профиль, шеф. Берите выше, я работаю головой, а не отмычкой. – И опять он поправил свою безукоризненную прическу. – А что касается вашего сейфа, то конечно, открыл его человек, отбывающий тут срок, но он о нашем деле, то есть о вашем, ни гу-гу. Ему сказали, что хозяин кабинета потерял ключи и его надо выручить. В сейфе нас интересовали ваши амбарные книги по каждому району. В обмен на информацию из этих книг было необходимо получить содействие должностных лиц против вас. И, как видите, план вполне удался. Суд в районе, где случилось преступление, прошел без сучка и задоринки, и в Сардобском районе, где расположена Балан-мечеть, тоже оказали всяческую поддержку. А за то, что повредили альбом, вы уж извините, у нас другого выхода не было. В вашей дыре нет копировальной машины, передающей цвет, а Духовное управление могла тронуть, вызвать праведный гнев только подлинная фотография.

– Почему вы мне все это рассказываете? Не боитесь, что каждое ваше слово в определенной ситуации я могу повернуть против вас? Организованная преступность у нас карается сурово.

Незнакомец зло рассмеялся в ответ:

– Не боюсь, товарищ прокурор, не боюсь. За это и деньги получаю. «Организованная преступность» … Как вы боитесь произнести это определение, как вообще боитесь что-либо сообщать народу о преступлениях и преступниках, все тешите себя иллюзией: этого у нас нет, этого быть не может. Скажу вам, раз выпала мне такая честь – пообщаться с самим прокурором, попавшим в беду: преступность в основном и есть организованная, и так организована, что вам и представить трудно, иначе бы вы успешнее боролись с ней. Вы же умный человек, разве вас не пугает такая компания: Суюн Бекходжаев, Герой Труда, депутат Верховного Совета, председатель колхоза, Акрам Садыков, член бюро обкома, крупное должностное лицо, тоже депутат, Иргашев, начальник областной милиции, прокурор Исмаилов, и я, профессиональный преступник, будем называть вещи своими именами.

– Хорошо, хоть так представились, – сухо заметил Азларханов.

– А мне скрывать нечего, – заявил гость. – Вот вы прокурор, из тех, что не идут на сделку с совестью, уж мы-то знаем кто есть кто. Наверное, о том, что вы достойный человек, знают и люди на высоких постах, – почему же они оставили вас одного против нас, почему на бюро не приехал прокурор республики, чтобы защищать вас? Честно говоря, мы не были уверены, что удастся растоптать прокурора области сомнительными подметными анонимками и демагогическими выступлениями, но Садыков оказался прав, он, конечно, лучше знает вашу среду – у нас, в преступном мире, так легко оболгать человека не удалось бы. Воистину – тут, у вас, сместились все понятия о нравах.

– Ну, какие у нас нравы, позвольте разобраться нам самим, обойдемся без благородной помощи преступного мира, – парировал прокурор. – Не все так мрачно, как вам видится, молодой человек. А союз ваш – не надолго, не так уж много в наших рядах Иргашевых, Бекходжаевых, иначе бы вы сейчас не отбывали срок, – прервал он философствующего преступника и заметил, что ночной посетитель нервно среагировал на его последнюю фразу. Значит, угадал…

– Много ли, мало, а вам они испортили жизнь, сломали карьеру. Ваша песня спета, прокурор, вы проиграли. А, впрочем, давайте не будем препираться, мы люди полярных взглядов, проговорили уже с полчаса, а к делу и не приступали…

Но Азларханов, глядя на удобно устроившегося в кресле человека, думал о своем – о закрытых совещаниях в прокуратуре республики, где его коллеги не раз пытались поднимать вопрос о сращивании организованной преступности с органами правопорядка у них в крае и в стране, и как такие разговоры круто пресекались, а то и поднимались на смех, хотя примеры приводились далеко не смешные. Глядя на уверенно державшегося ночного визитера, он сейчас не поручился бы, что «гастролер» прибыл откуда-то из Ростова или Грозного, Москвы или Тбилиси. Он вполне мог быть выпущен полковником Иргашевым на время операции из мест заключения на территории области.

Если бы он мог, если бы он только мог задержать этого незваного гостя! Но он понимал, что сделать ему это не удастся. Во-первых, того наверняка подстраховывали, – возможно, сообщник стоял в тени летней веранды и в мгновение ока оказался бы в комнате; во-вторых, преступник был вооружен. Амирхан Даутович сразу, еще в прихожей, отметил едва заметную ременную лямку пистолета под мышкой, – тонкий модный пиджак гостя не очень годился для такого снаряжения. А главное, – что он мог сделать после двух инфарктов и тяжелейшей пневмонии с человеком безусловно сильным, да и жестоким. Глупо было бы погибнуть от пули, от приема каратэ или кун-фу, которыми, несомненно, владел этот человек, – не исключено, что ощущение этой власти силы над другими и подтолкнуло его к преступлению. Обиднее всего, что убийство такое, случись оно, вряд ли когда-нибудь и раскроется: преступник к утру вернулся бы к месту заключения, и какая светлая голова догадалась бы искать убийцу за тюремной решеткой?

Гость достал новую сигарету из длинной золотистой пачки, щелкнул дорогой зажигалкой.

– Бьюсь об заклад, вы никогда не догадаетесь, зачем я к вам пришел…

Прокурор не перебивал, давая возможность ему вновь разговориться.

– Скажу коротко: передать вам этот французский дипломат, кстати, модную ныне вещь, и заручиться вашим честным словом. И ничего больше. Но прежде чем расшифровать свое скромное поручение, я должен передать вам от всей огромной Семьи Бекходжаевых искреннее соболезнование по поводу гибели вашей жены.

Видя удивление на лице хозяина дома, гость повторил:

– Да-да, самые искренние соболезнования. Не станете же вы утверждать, что вашу жену убили… специально… Это тот самый случай, который принято называть трагическим. В данном случае и для вас, и для них трагичнее не придумаешь. Но от судьбы не уйти ни вам, ни им. Мне понятна и ваша утрата, понятна и позиция Суюна Бекходжаева. Он рассуждает так: понесет ли их сын наказание или нет, вашу жену уже не вернуть, и стоит ли губить еще одну судьбу? Цинично, но для такого цинизма есть причины. Суюн Бекходжаев имеет в этих краях определенную власть, и многие люди на высоких постах обязаны своим восхождением ему. В конце концов, Семья не отрицает своей вины и готова нести ответственность, скажем, материальную, готова на определенную компенсацию. Против вас лично у них нет никаких предубеждений, и, не затевай вы столь решительно пересмотр дела, до сих пор оставались бы на своем посту. Так что должности вы лишились благодаря собственным усилиям, – таковы жесткие условия игры: или вы их, или они вас, другого не дано. В случае вашего успеха понесли бы суровое наказание и полковник Иргашев, и прокурор Исмаилов, как видите, игра зашла слишком далеко и назад хода нет. Впрочем, извините за откровенность, мало кто думал, что вы выкарабкаетесь из двух инфарктов. Но опять же, повторяю, ни у кого не было мысли лишать вас должности, и в подтверждение – вот эта компенсация.

Незнакомец поднял на колени стоявший на полу вишневого цвета кожаный дипломат, быстро набрал шифр. Раздался легкий щелчок, и крышка стала сама медленно подниматься. Как только дипломат открылся, гость развернул его к хозяину кабинета.

– Здесь ровно сто тысяч. Это компенсация за организованную Семьей потерю должности и вытекающие из этого последствия: лишение служебной машины, бесплатных путевок, буфета и т. д. Учли и предстоящую разницу в зарплате, и потерю коттеджа с великолепным садом, который наверняка у вас отнимут, вот до чего может довести упрямство…

Незнакомец неожиданно захлопнул дипломат, ловким жестом опустил на пол, подтолкнул легонько ногой к креслу прокурора.

Прокурор молча, правда, не так ловко, как ночной гость, отпихнул носком ботинка дипломат обратно.

– Не устраивает сто тысяч? Мало? Впрочем, я бы тоже за потерю такой должности потребовал «лимон».

Прокурор прекрасно знал, что на жаргоне «лимон» означает миллион и что у них в крае есть подпольные миллионеры.

– У меня повышенная кислотность, и лимон мне противопоказан. Не нужно мне и ста тысяч, да еще в таком роскошном дипломате. Должность свою, на ваш манер, я никогда не оценивал в деньгах, так что напрасно думаете, что я лью слезы, потеряв место областного прокурора. Хотя, честно говоря, очень жалею, что потерял его в такой момент, когда у меня на многое открылись глаза, сегодня я работал бы уже по-другому. Моя личная трагедия высветила жизнь совсем по-иному. И поймите наконец вы со своими компаньонами, что не все потери в жизни компенсируются, не за все в жизни можно расплатиться деньгами…

Незнакомец вдруг хищно улыбнулся и похлопал в ладоши:

– Браво, прокурор, браво!

– Перестаньте паясничать! – оборвал прокурор.

– Я не паясничаю. Я сейчас выиграл пари в двадцать тысяч, – почему бы не поаплодировать себе? Поясню. Идея с дипломатом не моя, я сразу сказал – деньги он не возьмет, не тот человек. С ним, то есть с вами, по-другому надо говорить, вплоть до крайней меры, извините за откровенность. А братья смеются, говорят – кто же от ста тысяч откажется? Тогда я предложил каждому из них пари, в счет своего будущего гонорара за особые услуги… Так что на вашей порядочности я заработал двадцать тысяч…

– Тяжелый у вас хлеб, – прервал прокурор посланника Бекходжаевых, – и я честно хочу предупредить: если наши пути пересекутся, а они пересекутся рано или поздно, я приложу максимум усилий, чтобы вы никогда больше не жили среди нормальных людей, вы крайне опасный человек, настолько опасный, что у нас даже статьи для таких нет.

Незнакомец поправил галстук и, улыбаясь, ответил:

– Я на вашу милость никогда и не рассчитывал и отдаю себе отчет, что мы с вами враги, настоящие враги – и стоим по разные стороны баррикады, как у вас говорится. Но ваша убежденность, вера мне нравятся, как это ни парадоксально, особенно, наверное, на ваш взгляд… Знаете, критерии человеческих отношений ныне настолько размыты, что настоящих врагов не осталось, может, только вы и я, товарищ прокурор, теперь, правда, уже бывший, поэтому давайте будем уважать друг друга. И, заканчивая нашу беседу, я хочу заручиться вашим честным словом, что вы отныне не будете настаивать на пересмотре дела по убийству вашей жены.

– Это тоже ваша идея? – спросил язвительно прокурор.

– Да, моя, и она намного благоразумнее, чем те, на которых настаивают другие, назовем их «радикалами».

– И каковы же планы ваших «радикалов»?

– А вот этого я вам сказать не могу, чужие секреты. Но уверяю вас, жестокие планы, они пугают даже меня. Будьте благоразумны, прокурор, и примите мои условия. Вам сегодня не выиграть схватку, слишком неравные силы: и моральные, и материальные, время на стороне Бекходжаевых. К тому же каждый ваш ход Семья может рассчитать наперед, или, точнее, рассчитала еще полгода назад и, как видите, до сих пор ни разу не ошиблась. Она имела фору в полгода и, поверьте, не сидела сложа руки. Их действия для вас непредсказуемы, как непредсказуемы и силы, что они могут ввести по ходу дела в игру. Ваши тетради оказывают им бесценную помощь, слишком уж большому количеству уважаемых ныне людей выгодно лишить вас поста и дискредитировать.

– Да, в этом вы преуспели, – согласился прокурор.

– Вот именно. Да и на что вы можете рассчитывать? У вас есть один-единственный шанс, или, точнее, единственный человек, на чью помощь и свидетельство вы можете рассчитывать. Тут вы нас немного опередили, успели перевести его в Ташкент, а жаль, у полковника Иргашева в отношении Джураева был интересный план, не успели реализовать, иначе не было бы сейчас у вас и этого шанса. Не скрою, Семья проделала огромную работу и установила того, кто помог Джураеву так быстро задержать убийц. Установили и человека, с кем встречался капитан после суда. На них можете не рассчитывать, их и запугали, и задобрили одновременно, припомнили им их собственные грешки, не получившие огласки в свое время. Если они до суда отказывались вам помочь, то теперь тем более. С Джураевым несколько посложнее, его не запугаешь и не купишь. Вам, наверное, лучше меня известно, что однажды он задержал человека в бегах, у которого денег с собой было гораздо больше, чем в этом дипломате. Задержанный просил в обмен на эти деньги отпустить его, но Джураев отказался.

Прокурор помнил этот случай, но не из-за денег, а потому, что Джураев задержал особо опасного рецидивиста, на чьей совести было три убийства.

– Так вот… Джураев… А что, собственно, Джураев? Работа сыщика – опасная работа, и в ней всякое может случиться, вы это хорошо знаете, прокурор. Больше всего милиция теряет людей в уголовном розыске. Известны радиопозывные и рабочая частота его рации в машине. Ну, например, капитан, поздно вечером возвращаясь домой, проезжает мимо одного особняка, где частенько собираются люди, чьи фотографии он бережно хранит в нагрудном кармане, и вряд ли, учитывая его храбрость и благородство, он избежит искушения встретиться с ними. Он не станет осторожничать, ведь там будут люди, за которыми он давно охотится, люди в розыске. Но всегда есть возможность предупредить и тех, кто в особняке.

– И пусть выживет более удачливый? – уточнил Азларханов.

– Нет, – покачал головой гость. – Капитан не выживет, потому что в суматохе, если надо будет, его пристрелит тот, кто будет страховать эту трогательную встречу. А поскольку там без выстрелов не обойдется, он погибнет честно, на боевом посту, и смерть его ни у кого не вызовет подозрений.

Я логично рассуждаю, прокурор? У этого плана есть несколько страховочных вариантов: такому отчаянному человеку, как Джураев, несложно организовать встречу с пулей или ножом в темном переулке или подъезде. И последнее. Предугадываю, вы скажете: есть Азат Худайкулов, и, может, в нем заговорит совесть, и он расскажет начистоту, как все было? Не расскажет. Потому что на снисхождение суда ему рассчитывать не приходится, а правда для прокурора его не волнует, его волнует его жизнь, когда он выйдет на свободу, а она целиком зависит от Бекходжаевых, как и жизнь его больной матери.

К тому же он не капитан Джураев и тревоги у Семьи не вызывает. Если надо будет, чтобы он замолчал навсегда, для полной гарантии, то он замолчит, будьте уверены. Он как раз работает на строительстве высотного дома, в третью смену, и ходит как сонная муха, того и гляди – сам улетит в монтажный проем.

Наверное, беседа затягивалась дольше рассчитанного, потому что гость нервно глянул на свои часы.

– Теперь, надеюсь, и вы понимаете, в обмен на что я прошу вашего честного слова.

Прокурор сидел, понурив голову, он поверил сразу в этот иезуитский план клана – они хотели получить его молчание в обмен на две жизни, а в том, что они, спасая свои шкуры, не остановятся ни перед чем, он не сомневался. Как ни парадоксально, оставалось только радоваться, что «радикалы» в группировке не одержали верх, и эти люди оставались живы до сих пор.

У прокурора перед глазами встала семья Джураевых, его двое маленьких детей. Вспомнился и сам Эркин, надежный и верный товарищ. Нет, какие бы цели ни преследовал, он не мог сейчас собственной рукой подписать ему смертный приговор, как не мог рисковать и жизнью Азата Худайкулова, которому только недавно исполнилось восемнадцать лет.

Мысль прокурора работала лихорадочно, искала хоть какой-то просвет в тупике, но выходило, что загнали его основательно, не шевельнуться.

«Давать честное слово этому подонку – значит стать перед ними на колени, признать их правоту…» – в отчаянии рассуждал прокурор, не замечая, что гость уже нервничает и торопится.

И вдруг посланник Бекходжаевых, словно прочитав его мысли, сказал:

– Кажется, я допустил какую-то бестактность, требуя от вас честного слова, извините, я не буду настаивать на такой форме решения вопроса. Сделаем так. Я оставлю вас одного, взвесьте мои предложения и свои шансы. Ровно через полчаса, если вы приняли наши условия, включите в зале свет. Если нет, бог вам в помощь, дальше события будут контролироваться «радикалами».

– Вы числите себя в «либералах»? – еще нашел силы для иронии прокурор.

– Представьте себе, да. И ваше счастье, что с вами говорят не они. – И гость, подхватив дипломат, быстро выскользнул из кабинета.

Когда он проходил бетонной дорожкой вдоль летней веранды, хозяин дома ясно уловил шаги еще двух человек.

Прокурор еще долго сидел, понурив голову, не находя в себе сил встать и что-то предпринять, потом он неожиданно вскочил и бросился к телефону. Поднял трубку одного, второго – телефоны не работали.

И впервые за долгую ночь чувство страха охватило его. Ведь у них могли быть варианты куда короче и надежнее…

Он прокручивал в памяти долгий разговор с ночным гостем, и порою казалось, что это сцены из детектива, причем детектива зарубежного; настолько все было нереально для нашей жизни, что, поведай он кому-нибудь об этом разговоре, вряд ли его рассказ приняли бы всерьез. Но в том-то и ужас, что все было всерьез, прокурор знал это. И знание это не облегчало душу, он понимал: в том, что страшные люди, подобные ночному гостю, полковнику Иргашеву, прокурору Исмаилову и Бекходжаевым, здравствуют и считают себя хозяевами положения, есть и его прямая вина.

Но долго рассуждать ему о своей вине не пришлось: раздался слабый звук автомобильной сирены – с улицы напоминали, что время, отпущенное ему, истекло.

Прокурор тяжело поднялся, шатаясь, прошел в зал и на секунду включил огни.

В ответ клаксоны двух машин сыграли радостный марш и, разрывая ночную тишину, «гости» резко рванули по сонной Лахути.

ГЛАВА V. АЙСБЕРГ

С этой ночи, накануне Первомая, жизнь прокурора круто изменилась. Он лишился должности и получил суровое взыскание по партийной линии. Но подкосила его не тяжесть и несправедливость наказания, а откровенность и наглая уверенность ночного посланника Бекходжаевых – открытие для себя неконтролируемого участка жизни. Выходило, что все эти годы он жил в каком-то изолированном и надуманном мире, а в жизни меж тем процветали слои, пласты ее, которые были неведомы ему даже как человеку, не то что прокурору. А ведь он-то считал, что прочно стоит на земле и смотрит на жизнь глазами реалиста; выходит, действительность оказалась куда многозначнее и мрачнее, чем он себе представлял. Спроси его кто до гибели Ларисы, знает ли он жизнь своей области, контролирует ли ее, он, наверное, обиделся бы. Теперь он понимал: его знания были неполными, а точнее – бумажными, телефонными, газетными, победные рапорты застили ему саму жизнь. И даже останься он на своем прежнем посту, все равно почувствовал бы свою надломленность – переход из веры в неверие никогда не проходит бесследно для людей честных.

Его оставили работать в прокуратуре на должности, с которой он некогда начинал в этом здании. Осенью он попал в больницу с нервным расстройством и пробыл там более двух месяцев.

– Вы потеряли какие-то жизненно важные для себя ориентиры…– говорил ему лечащий врач.

И хотя пожилой врач считал, что нервное расстройство связано только с его личной трагедией и неожиданными последствиями после нее, диагноз он поставил точно. Но прокурор, соглашаясь с доктором и признавая его диагноз, все же до конца откровенным с ним не был.

А расстройство началось из-за того, что в стенах прокуратуры ему стал повсюду чудиться подвох: казалось, здесь идет двойная жизнь. Тайный пласт по-прежнему оставался скрытым от него, а открытый не внушал доверия. Он уже не мог, как прежде, с верой выслушивать на заседаниях своих коллег; за каждым выступлением пытался найти подтекст, понять, что стоит за их словами: корысть, скрытый расчет или все же интересы справедливости, закона. Раньше он не обращал внимания, когда шушукались по углам, – мало ли у людей личных забот. Не придавал он значения и тому, кто наведывается в прокуратуру и с кем общается. Теперь же ему казалось, что вся работа бывшего в его подчинении аппарата состоит из каких-то тайных встреч, шушуканий не только по углам, но и за закрытыми дверьми.

Еще год назад он вряд ли интересовался, с кем дружат его коллеги, подчиненные. Теперь же он замечал, что многие из них на дружеской ноге с завмагами, директорами, и люди эти, которым, по расхожему мнению, следовало бы за версту обходить здание прокуратуры, не таясь заезжали сюда на собственных машинах за своими приятелями, уверенно держались в коридорах. Раньше ему как-то не бросалось в глаза, что даже у самых молодых сотрудников прокуратуры есть собственные «жигули» или «москвичи». И хотя он получал в три раза больше, чем владельцы личных машин, они с Ларисой едва сводили концы с концами. Правда, немалую толику средств тратили они на коллекцию, на альбомы и книги. Но все равно о «жигулях» и не помышляли, хотя машина Ларисе в ее разъездной работе была просто необходима.

А приглашения на свадьбы и иные частые торжества? Почему так настойчиво зазывались работники прокуратуры и к кому? И этих связей никто не таил, даже с гордостью рассказывали наутро, что были у того-то или того-то, и какие роскошные столы были накрыты на пятьсот человек, и какие щедрые подарки им там преподнесли, якобы по национальному обычаю. А ведь хлебосольный хозяин, так восхищавший коллег, был всего лишь заведующим складом с зарплатой в сто двадцать рублей.

Когда он попытался завести разговор о профессиональной этике работника правосудия, его подняли на смех:

– Ах, вот как вы заговорили, сменив кабинет? Что же вы раньше молчали, когда сидели этажом выше?..

Как бы ни противилась его душа тому, чтобы подозревать своих коллег, но ведь кто-то же помогал Иргашеву вскрывать сейф, рыться в его бумагах. Кто-то помогал отыскать в давно прошедших днях даты, когда он посещал Сардобский район. Возможно, кто-то из ближайших коллег консультировал как юрист неправедное дело Бекходжаевых, помог ускорить суд, свести концы с концами. Оттого его нервы были натянуты до предела. И в одном из нелицеприятных разговоров с коллегами он сорвался, в результате чего и очутился в психоневрологической больнице.

Корпуса больницы, бывшей когда-то военным госпиталем, возводились давно, одновременно со зданием, где ныне располагался обком партии, здание окружал ухоженный парк, предусмотрительно разбитый не то архитекторами, не то первым медицинским персоналом. Окна палаты выходили на дубовую аллею, где могучие деревья уже роняли желуди, с сухим треском падавшие на асфальт садовых дорожек. Лежал он в одноместной палате, светлой, с высоким потолком и большим окном. Палата нравилась ему, она действовала на него успокаивающе. Старые мастера строили не только добротно и на века, но и наверняка знали какие-то особые секреты, чтобы храм получился как храм, театр как театр, а госпиталь как госпиталь.

– Мне кажется, даже стены здесь дышат милосердием, – сказал он главному врачу больницы. Наверное, он знал, что говорил, потому что в последний год имел достаточно дел с больницами.

Главврач Зоя Алексеевна Ковалева, бывавшая в свое время у них в доме, по-женски участливо отнеслась к нему. Он был окружен заботой и вниманием – отсюда и одноместная палата, которая ныне по рангу вроде и не была ему положена. Больница отличалась строгим режимом, но у него уже через две недели наладился свой распорядок. Осень в тот год выдалась без дождей, теплой, и он подолгу гулял в парке; старые дубы, мирно ронявшие желуди, действовали на него умиротворяюще. Тем летом как раз вышло новое трехтомное издание «Опытов» Монтеня в серии «Литературные памятники», и прокурор подолгу просиживал наедине с книгой где-нибудь в беседке – укромных уголков в парке было много, и он не переставал удивляться, отыскивая их почти на каждой прогулке.

Наверное, в больнице прокурор задержался бы не более трех-четырех недель, если бы главный врач случайно не узнала, что уже готово решение отобрать у Амирхана Даутовича коттедж на Лахути. Еще одна неожиданная крутая перемена в жизни могла непредсказуемо повлиять на психику ее больного, и Ковалева постаралась продержать его в стенах больницы подольше. Зная, что вопрос с коттеджем решен окончательно, она исподволь готовила его к мысли, что ему нужна маленькая, уютная квартира, наподобие его палаты, где он будет чувствовать себя увереннее. Настойчиво внушаемая врачом мысль сделала свое дело – прокурор вполне искренне стал соглашаться, что ему действительно нужно отказаться от дома на Лахути, слишком многое напоминало там ему о Ларисе.

Жалея пациента, щадя его здоровье и психику, а главное – самолюбие, главврач уговорила Азларханова написать заявление о том, что он добровольно отказывается от коттеджа, и пообещала, пока он лечится, через горисполком подыскать ему необходимое жилье; она уже знала, где определили прокурору однокомнатную квартиру.

Когда он написал заявление-отказ от коттеджа на Лахути, сам по себе встал вопрос: как же быть с коллекцией керамики? Прокурор вполне резонно заметил, что отныне собрание жены для него существует только в альбомах и каталогах, с которыми он не намерен расставаться, а саму коллекцию готов безвозмездно передать местному краеведческому музею.

Но вот с передачей коллекции музею вышла заминка… Попросили не указывать в дарственной, которая заверяется юридически у нотариуса, стоимость коллекции в сто пятьдесят тысяч, иначе музею придется брать на баланс такую огромную сумму.

Прокурор же заупрямился: ссылаясь на недавнее заключение экспертов, настаивал на указании именно такой стоимости. Дело на время застопорилось. Тогда директор музея предложил компромиссное решение: определить стоимость коллекции местным экспертам-искусствоведам. Вскоре в больницу принесли новое заключение, где коллекция оценивалась в одну тысячу четырнадцать рублей шестьдесят две копейки.

Прокурор долго смотрел на заключение, не в силах вымолвить ни слова… Может быть, ему виделось бюро обкома, загипнотизированное суммой в сто пятьдесят тысяч, а может, припомнился страшный ночной гость, угадавший нынешнюю цену с поразительной точностью, хотя и был экспертом совсем иного рода. Затем, взглянув на главврача, стоявшую рядом с директором музея, прокурор поставил свою размашистую подпись, означавшую, что он согласен с такой оценкой.

Как только музей вывез коллекцию в свои запасники, Зоя Алексеевна объявила пациенту, что вопрос с обменом жилплощади решен и необходимо срочно переезжать. Сказала, что хлопоты по переезду решили взять на себя его коллеги, хотя все обстояло совсем иначе. Иргашев доставил на Лахути милицейский взвод, и молодые ребята за два часа перевезли весь нехитрый скарб прокурора на квартиру в новом микрорайоне, причем милиционеров крайне удивила бедность хозяина особняка на Лахути; этот же взвод помогал весной переезжать полковнику Иргашеву в областной центр, и там уж пришлось потрудиться!

Чтобы не вызвать у больного подозрений в отношении квартирного обмена, Зоя Алексеевна продержала его в стенах клиники еще две недели. И эти две недели упорно добивалась для него путевки в неврологический санаторий куда-нибудь подальше. Подальше, в центральные, не получилось – он уже не числился номенклатурным работником; нашлась путевка в местный санаторий Оби-Гарм, в горах Таджикистана. В том, что прокурору необходимо срочно сменить обстановку, она была уверена как врач. Гулявшие в городе слухи, что у прокурора отобрали коттедж и коллекцию, могли вызвать новый рецидив болезни, и путевка оказалась как нельзя кстати. Переночевав на новой квартире всего одну ночь, прокурор уехал продолжать лечение в санатории…

2

Так сложилась жизнь, что Азларханов никогда не бывал раньше ни в горах, ни на море, а тут в один год судьба забросила по весне в Ялту, а поздней осенью в горы Таджикистана. Ни организовать, ни отменить ни ту, ни другую поездку он не мог – так распорядилась жизнь: весь последний год он жил в тисках обстоятельств. «Год потерь, – однажды горестно констатировал он. – Потерял жену, потерял дом. Потерял сад. Потерял работу, потерял честное имя… Потерял коллекцию, музей под открытым небом… Потерял здоровье…»

Но жизнь питает человека надеждой, верой… Осень в горах в тот год выдалась на удивление долгой, теплой. Лес на крутых склонах Гиссарского хребта еще не обронил листву и стоял, полыхая багряными всплесками кленов. Сады на горных склонах, виноградники одарили обильным урожаем, оттуда доносило запах спелых яблок, груш, айвы, хурмы. По вечерам в горах заметно свежело, и оттого с наступлением темноты за территорией санатория жгли костры на пионерский манер. Прокурор любил, закутавшись в чапан, просиживать у огня часы перед отбоем. У костра обычно не вели шумных разговоров, не веселились, и это вполне устраивало его.

Днем он подолгу гулял в окрестностях санатория, иногда пропускал обед, но никогда не жалел об этом, сожалел лишь о том, что так запоздало в жизни общается с природой. Иногда приходила в голову отчаянная мысль бросить город, прокуратуру, найти в горах посильное дело где-нибудь в заповеднике или лесничестве и так дожить оставшиеся дни.

Но потери, случившиеся в последний год, были столь велики, что он не мог не думать о них, как бы ни гнал от себя эти мысли. И оттого однажды на прогулке он принял решение все же подробно написать о том, что случилось с ним и его семьей, Прокурору республики. У подножья горы у него уже было облюбовано место, где он подолгу просиживал с книгой, время и ветры так обработали горную породу, что получился как бы настоящий письменный стол с креслом. Целую неделю он провел за этим каменным столом, сотворенным природой, и исписал своим аккуратным почерком толстую общую тетрадь; подробно обо всем, что произошло с ним за последний год, и что он обо всем этом думает. Не забыл написать и о том, что нашумевшую коллекцию жены недавно оценили в тысячу рублей и что он ее безвозмездно передал в местный краеведческий музей. Написал и о дипломате со ста тысячами, и о ночном госте, и его друзьях – полковнике Иргашеве, прокуроре Исмаилове, депутатах Бекходжаевых. Просил обезопасить жизнь капитана Джураева и заключенного Азата Худайкулова.

Отправив в Ташкент тетрадь ценной бандеролью, он несколько воспрянул духом, повеселел. Тогда, накануне Первомая, уступив жестким условиям клана Бекходжаевых, он посчитал свое решение капитуляцией. И этот поступок тоже жег ему душу, не давал покоя. Но вот спустя чуть более полугода он нашел в себе силы, чтобы снова начать борьбу.

Отчаянная исповедь прокурора благополучно дошла из соседней республики до Ташкента и попала в канцелярию прокурора республики. Более того, оказалась в руках человека, хорошо знавшего и уважавшего Азларханова, и тот, начав ее читать, не смог уже остановиться до самого конца. Прочитав послание, он тут же позвонил в областную прокуратуру. Трубку поднял человек, некогда помогавший полковнику Иргашеву вскрывать сейф Амирхана Даутовича.

– Я получил очень странное и страшное до неправдоподобия письмо от прокурора, как бы мне с ним связаться?

Но отвечавший не растерялся:

– Странное? Да каким же должно быть письмо из психушки…

На другом конце провода возникла тягостная пауза.

– Как из психушки?

– Да так, к сожалению, из настоящей психушки. Держали тут его чуть ли не три месяца в отдельной палате для тяжелобольных, а теперь отправили подальше, в горы.

И остальная часть телефонного разговора была о превратностях жизни, о печальной судьбе некогда известного в крае человека…

Начальник канцелярии Прокуратуры республики после разговора долго сидел в растерянности и недоумении. «Какая странная и страшная судьба и как непредсказуемы обстоятельства – за год сломали и разметали жизнь человека, у которого, казалось, такие блестящие перспективы», – думал коллега прокурора. Затем профессиональная привычка и осторожность взяли верх, он понимал, что самое лучшее не только доверять, но и проверять. Тут же связался с неврологическим диспансером. К сожалению, сообщение человека из областной прокуратуры, что Амирхан Даутович после больницы продолжает лечение в горах, подтвердилось. Он долго раздумывал, как поступить с тетрадью, положил на время в нижний ящик стола, месяца через два вспомнил, хотел официально сдать в архив, но ее на месте не оказалось.

А в областном городе человек полковника Иргашева, говоривший с начальником канцелярии, довольно потирал руки, что так ловко ввернул про неврологическую больницу и душевное расстройство прокурора. Затем, возбужденный удачей, он выскочил в коридор и с печалью в голосе поведал первому же встречному сотруднику, что, мол, сейчас звонили из Ташкента и намекнули: почему, мол, держите душевнобольных в прокуратуре. И пошла гулять по прокуратуре новая волна слухов…

3

Вернулся Азларханов из Оби-Гарма домой, на новую квартиру, накануне Нового года. Уже второй Новый год встречал он без Ларисы: уходящий провел в реанимационной палате областной больницы, а этот предстояло встретить на необжитой квартире. Выходило, что у него два события сразу – новоселье и Новый год, но не было праздника в душе. Вспомнил, как прежде с Ларисой наряжал в эти дни голубую ель в своем саду на радость окрестной детворе.

«Как там новые, незнакомые хозяева на Лахути, догадаются ли нарядить ель?» – мелькнула на секунду и пропала мысль – заботы обступали его со всех сторон. Ведь он даже не разложил вещи толком, с тех пор как перевезли их с Лахути. На новой квартире пока не было у него привычного и столь необходимого в быту телефона, может, кто-нибудь справился бы о его здоровье, поздравил, пожелал ему более удачного года. Не был он знаком и с соседями, не удалось ему даже включить телевизор – в областях нужна мощная наружная антенна, а у него не было даже комнатной, все осталось на Лахути, в прежней жизни. Единственным утешением оказалось для него, что к полуночи он более или менее удачно расположил свои вещи и квартира обрела жилой вид. Когда местные куранты отбивали начало 1980 года, он сидел на кухне, за скромно накрытым столом, и надеялся, что наступающий год будет для него удачнее и счастливее, чем два последних.

Но не стали более милосердными ни наступающий, ни следующие за ним годы… К тому времени, как он вернулся из Оби-Гарма, слух о том, что якобы Ташкент настаивает на его увольнении из областной прокуратуры, давно витал в ее стенах. Сделали даже попытку заполучить в неврологической больнице бумагу о том, что Амирхану Даутовичу работа в органах правопорядка противопоказана. Но Зоя Алексеевна выдержала давление и на подлог не пошла, объяснив ретивому начальнику отдела кадров, что подобное нервное расстройство может произойти с каждым, даже не испытавшим того, что довелось вынести прокурору.

В прокуратуре он проработал до лета, – пришлось уйти, слишком уж нервозная обстановка складывалась вокруг него. Способствовало и то обстоятельство, что он был прежде прокурором требовательным, и теперь всяк пытался при случае припомнить ему давние обиды. Может, это случилось еще и потому, что травля его как бы поощрялась новым руководством, во всяком случае, глаза на это закрывали.

Азларханов устроился на завод. Работа юрисконсульта на небольшом заводе не была обременительна, но через год у него начались неприятности: к тому времени он разобрался в технологии производства, сбыте, себестоимости и плановых затратах на продукцию.

Производство было настолько несложным, бесхитростным – ассортимент изделий не менялся десятки лет, – что только абсолютно равнодушный человек не мог вникнуть в суть дела. А вникнув, он даже несколько растерялся: на новой работе от него требовали одного – отстаивать только интересы предприятия, а они, по глубокому убеждению прокурора, противоречили интересам государства и потребителя, а если уж быть до конца откровенным, зачастую наносили только вред. Это-то и попытался объяснить он своему новому руководству, доказывая необходимость перестройки дела во благо и предприятия, и государства, и потребителя. Но его не захотели ни выслушать серьезно, ни понять, более того, когда за юристом закрывалась дверь, крутили пальцем у виска: ненормальный, мол, сам себя без премии хочет оставить. После очередного крупного скандала, когда Азларханов отказался подписывать акт на списание, ему пришлось уволиться.

Новую работу он искал долго… Мучился, переживал и оттого частенько наведывался в больницу к Зое Алексеевне. Она же, благодаря своим связям, помогла ему найти работу на кирпичном заводе в пригороде. Эта работа оказалась для него еще более тягостной, чем прежняя, к тем же проблемам и разногласиям с администрацией завода, что существовали и прежде, добавились новые…

Больше половины рабочих были из досрочно освобожденных заключенных, давших согласие оставшийся срок отработать в горячих цехах кирпичного завода – так называемые вольнопоселенцы. И тут как юрист он видел явные промахи закона. Чтобы выйти из заключения на вольное поселение, осужденные соглашались на все, но согласие не подкреплялось ни желанием, ни умением работать в горячих и опасных цехах. Странное это было социалистическое предприятие, и он откровенно жалел и рабочих, и администрацию, и самого себя, ему нередко приходилось подменять то мастера, то технолога, учетчика или кладовщика – текучка была неимоверной, больше увольнялось, чем принималось, недостающий персонал пополнялся досрочно освобожденными… Не проходило недели без каких-либо происшествий или несчастных случаев. Работа осложнялась ещё и тем, что уже на другой день после его появления все знали, что он бывший областной прокурор; это, мягко говоря, не вызывало симпатий у издерганных, озлобленных людей.

И Зоя Алексеевна с новой энергией принялась искать ему работу, но повсюду встречала то вежливый, то холодный отказ, хотя знала, что опытные юристы нужны были всюду.

– Стена, заговор какой-то против человека, – говорила она в отчаянии.

Однажды он вернулся с работы поздно вечером – вышла из строя обжиговая печь, и вся администрация принимала участие в ремонте. Рабочих не интересовал ни заработок, ни производительность, ни качество, им лишь бы день прошел, им среднее все равно выведут, и пусть за все голова у начальства болит, им даже лучше, если завод не работал. Задержался он и на остановке, более часа прождал автобус, хотя висел график движения и объявленный интервал не превышал десяти минут. Поведай ему кто в его бытность прокурором, что автобусы ходят с часовым перерывом, что есть предприятия, подобные кирпичному заводу, он бы наверняка сказал: сгущают краски, обобщают частные, нетипичные случаи.

И к той горестной вине, что признал он за собой в апрельскую ночь, после ухода ночного посланника Бекходжаевых, он без жалости к себе прибавлял и горе-завод, и автобус, который люди дожидаются часами. Ведь все это должно было находиться под контролем прокуратуры; это он, прокурор, должен был отстаивать интересы граждан, вынужденных пользоваться подобными маршрутами и работать на таких дышащих на ладан предприятиях.

Наверное, на кирпичном заводе у него впервые и зародилась мысль продолжить теоретическую работу в области права, но уже не для докторской, как рассчитывал когда-то. Нет, не волновала его теперь ни докторская, ни какая другая ученая степень; но как человек, как гражданин он не имел права не обобщить опыт последних трех лет жизни.

В почтовом ящике вместе с газетой лежало письмо. Писем он ни от кого не ждал, потому удивился. Обратного адреса на конверте не было…

На миг ему подумалось – может, Бекходжаевы еще чем-нибудь решили порадовать, но он ошибся. Письмо оказалось от доброжелателя, от анонимного доброжелателя. Это обрадовало и огорчило его одновременно. Если даже добро люди пытаются делать тайно, это еще раз говорило о неблагополучии нравственной атмосферы вокруг. В письме лежала вырезка из газеты и краткая записка, отпечатанная на машинке. Он сразу узнал пишущую машинку из прокуратуры – сам часто печатал на ней и видел сейчас четкий дефект, свойственный только ее шрифту: у буквы «ф» не хватало одного кругляша. В записке говорилось, что отправитель письма знает о трудном положении прокурора; ему вряд ли найти в области подходящую работу, недоброжелатели широко распространили слух о его нервном заболевании – оттого-то ему везде и отказывают.

Доброжелатель предлагал обратить внимание на объявление в газете, вырезку из которой прилагал. Более того, автор письма сообщал, что он туда уже рекомендован и там его ждут. Объявление в газете гласило: «Консервному заводу срочно требуется опытный юрисконсульт. Оплата по штатному расписанию. Предоставляется жилплощадь в ведомственном доме».

Он долго мял в руках письмо и понимал, как оно оказалось кстати: после двух инфарктов и тяжелейшей пневмонии работать в горячих цехах среди пыли и озлобленных людей у него уже не было сил. Иногда среди дня ему казалось, что он сейчас упадет или на узкоколейку, или на вагонетки с горячими кирпичами и уже больше никогда не поднимется. Пробегая трижды на дню по территории склада готовой продукции, он каждый раз думал: вот сейчас этот криво-косо уложенный штабель кирпича рухнет на него, и это будет конец. Но, как ни странно, не испытывал страха, хотя знал, что такие происшествия не редкость, и все списывалось – несчастный случай на производстве. Да и попробуй отыскать виновника, когда над территорией склада целый день не опадает пыльный туман, а от лязга и скрежета старых вагонеток не слышно ничего уже в двух шагах, и народ тут тертый, найдет время и место поудачнее, чтобы свалить на голову что-нибудь потяжелее, если задумает.

Да и был ли смысл, ради чего стоило держаться за такую работу? Тому, что он попал сюда, могли радоваться только Бекходжаевы.

Утром из заводоуправления Азларханов позвонил в соседнюю область. По тону разговора сразу уловил, что о нем кто-то ходатайствовал и там его действительно ждали. Не возникло проблем и с переездом: машина с консервного завода через день доставит сюда на областную базу свою продукцию и может перевезти вещи прокурора хоть в один прием, хоть в два, как будет удобно ему самому, пусть только назовет день. На том и порешили.

Амирхан Даутович поспешил подать заявление, и уже через день получил расчет, в понедельник он ждал машину с консервного завода.

В воскресенье, упаковав книги и сложив свои нехитрые пожитки, он поехал на кладбище попрощаться с Ларисой.

Ему нравился памятник из темно-зеленого с красными прожилками гранита, сделанный братьями Григорянами. Как и обещали, постарались они от души. Памятник меньше всего напоминал кладбищенское надгробие, он вполне мог быть представлен на любой художественной выставке – чувствовалась твердая рука и вкус настоящих скульпторов. Хороша была и отлитая по их эскизам бронзовая ограда. На кладбищенской земле деревья растут быстро, и сейчас вокруг могилы тополя и дубы заметно поднялись, а кусты роз так щедро разрослись, что скрывали соседние ограды.

Прокурор бывал здесь часто, почти каждое воскресенье, потому могила была ухожена. Сегодня он пробыл здесь дольше обычного и спустился с кладбищенского холма, когда начало смеркаться.

Возвращаясь, он решил заглянуть на Лахути, попрощаться с домом, где они вырастили сад, прожили столько лет с Ларисой и где были так счастливы. Все это время, послушный совету Зои Алексеевны, он избегал не только разговоров, даже мыслей о своем бывшем доме.

Кто живет или жил там в эти трудные для него времена?

Свернув на Лахути, он не увидел привычной высокой стены живой изгороди. И это так ошеломило прокурора, что он невольно замедлил шаг. Кусты ограды, так радовавшие их, были безжалостно выкорчеваны, а двор со всех сторон окружала мощная бетонная ограда из плит перекрытия, поставленных вертикально: прямо-таки железобетонная крепость возникла перед прокурором.

«Видно, большой начальник живет, раз целую пятиэтажку оставил без панелей перекрытия», – подумал он, подходя к дому.

Бывший хозяин долго ходил вокруг коттеджа, ему хотелось заглянуть во двор, но это оказалось непросто. Прежней зеленой калитки, обычно не запертой, теперь не было, ее заменили мощные железные глухие ворота, выкрашенные в зловещий черный цвет. Все крепко, надежно, на века, нигде ни щелочки – ни в заборе, ни в воротах.

У соседнего дома в переулке стояла пустая железная бочка, и Азларханов, оглянувшись по сторонам – не видит ли кто, – подкатил ее к бетонной ограде. Освещение во дворе, видно, не убрали, и сейчас кое-где на дорожках уже горели огни. Двор свой он не узнал: от того задуманного Ларисой двора не осталось и следа. Да и зачем он был нужен новому, наверное, с крепкой хваткой, хозяину? Не осталось ни одного карликового деревца, с такими трудами собранных отовсюду и так долго приживавшихся. Не было и бассейна, выложенного голубым кафелем, исчезли и английские лужайки. Спилили могучий дуб в углу двора, в тени которого по весне расцветали крокусы, ни одного редкого, экзотического дерева, которыми так гордилась жена. Сказать, что двор пришел в упадок, зачах, он не мог; здесь царил новый порядок: грядки, грядки, грядки – и ни одного бесполезного цветка.

Дом сиял огнями, из распахнутых настежь окон слышалась музыка.

«Наверное, смотрят телевизор…– Прокурор напоследок окинул взглядом безлюдный двор. – Надо будет спросить, кто же это оградился от мира таким железобетонным забором».

Но в этот момент щелкнул выключатель на открытой веранде, и в свете огней он увидел знакомую фигуру в полосатой пижамной паре. Прокурор поначалу подумал, что обознался, но тучный человек властно крикнул кому-то в доме, чтобы выносили самовар, и последние сомнения развеялись. Да, он не ошибся, – в его доме жил и здравствовал полковник Иргашев…

4

…Да, тяжелый и долгий разговор мог бы состояться, повстречайся он в тот вечер в «Лидо» со своими бывшими коллегами.

Вряд ли прокурор собирался кому-нибудь жаловаться на свою судьбу, а ведь рассказ о себе, о Ларисе иначе и выглядеть не мог и ничего, кроме жалости и сострадания, не вызвал бы. Поверженные, побежденные редко вызывают другие чувства, такова уж человеческая психология – он знал это, поэтому и не хотел встречаться ни с кем из бывших знакомых. Прав оказался ночной гость, когда сказал, что нынче время Бекходжаевых и все его попытки добиться справедливости заранее обречены на провал. На справедливость он мог рассчитывать только при изменении общей обстановки в стране, когда само время больше не сможет терпеть Бекходжаевых и насаждаемых ими порядков и нравов.

Совершая каждодневные вечерние прогулки по улице Буденного, он больше не заходил ни в один из ресторанов – не хотел ни с кем встречаться, даже случайно.

Неожиданная ревизия собственной жизни как бы укрепила его дух, утвердила еще раз в мысли, что работа его над юридическим исследованием необходима, нужна людям.

И он понимал, что должен спешить, спешить из-за здоровья – все чаще и чаще сердце давало о себе знать. Была еще одна причина, почему он торопился. Чувствовал он – особенно после того, как оставил пост областного прокурора и жил жизнью большинства людей, разделяя с ними тревоги и заботы, – что в стране на первый план неожиданно выдвинулись люди, подобные Бекходжаевым. Правда, в газетах и по телевидению еще продолжали восхищаться «бегом на месте» под бурные аплодисменты, и Бекходжаевы еще крепко сидели в своих креслах, но недовольство все растущей социальной несправедливостью уже витало в воздухе, и он не мог этого не замечать. Да и как не заметишь день и ночь переполненные рестораны городка, пьяные оргии, картежную игру по-крупному и все растущую вольность нравов – словно пир во время чумы.

И если при всем желании Азларханов не мог укоротить сроки царствования Бекходжаевых, то к новому, грядущему времени хотел прийти не с пустыми руками – он понимал, что придется перестраивать многое.

Прошла неделя, вторая, и он, поглощенный работой, постепенно забыл о музыке давних юношеских времен, заставившей его в воспоминаниях заново прожить жизнь, забыл и о посещении ресторанчика «Лидо», где незнакомцы так учтиво раскланялись с ним, – хотя ежевечерние прогулки по улице Буденного продолжались.

Но пришел день, и его размеренная жизнь нарушилась…

Как-то вечером, когда прокурор вернулся с прогулки, у двери раздался звонок. Время было позднее, гостей он не ждал, – в этом городе почти ни с кем не общался, – поэтому ночной звонок удивил. Все же дверь он открыл. В полутьме на лестничной площадке стояли двое, он сразу их узнал – из тех, что раскланялись с ним недавно, за соседним столиком в «Лидо».

– Добрый вечер, Амирхан Даутович, – приветствовал один из них хозяина дома, другой – просто кивнул головой. – Проезжали мимо, видим, свет горит, решили зайти проведать, не возражаете?

Теперь, лицом к лицу увидев этих мужчин – каждому едва ли было за сорок, – он убедился еще раз, что он их не знает. Нельзя сказать, чтобы бывший прокурор обрадовался ночным визитерам, но и не испугался. Терять ему в этой жизни больше было нечего, все дорогое уже потеряно или отнято. Поэтому он шире распахнул хлипкую дверь своей квартиры и пригласил нежданных гостей в дом.

Те прошли в комнату, представились. Повыше ростом, голубоглазый, уверенный, назвался Артуром Александровичем Шубариным, а другой – чернявый, вертлявый – Икрамом Махмудовичем Файзиевым. Прокурор предложил сесть, но гости усаживаться не спешили. Оглядев более чем скромную обстановку в комнате, Артур Александрович с нотками сочувствия в голосе спросил:

– Что ж так бедно живете, прокурор?.. – Видимо, вопрос был приглашением к разговору, но Азларханов промолчал. – Не жалеете, что отказались от компенсации в сто тысяч?

Наверное, гость ожидал, что хозяин дома удивится неожиданному вопросу, но прокурора уже ничего не удивляло после того, что произошло с ним, поэтому он ответил бесстрастно:

– Нет, не жалею…– Усмехнувшись, в свою очередь спросил: – И много вы знаете таких подробностей из моей жизни?

Гость оживился, довольный тем, что сумел заинтересовать хозяина.

– Думаю, что много. Пожалуй, ничью биографию я не изучал так досконально – ни в школе, ни в институте, как вашу…

– За что же мне выпала такая высокая честь? – поинтересовался Азларханов, еще раз предложив гостям располагаться – разговор начинал вызывать у него интерес. Визитеры заняли один кресло, другой – стул. Нить разговора взял в руки Шубарин.

– Не спешите, все узнаете в свое время. Одно могу сказать, прокурор, – не возражаете, если я буду вас так называть? – изучал я вашу биографию по личной инициативе и, не скрою… с симпатией. Смею надеяться, что мы с вами будем друзьями, по крайней мере, нам этого очень хочется.

Прокурор не понимал, куда клонит гость, но то, что его сразу попытались расположить к себе, настораживало. Ему уже ясно стало, что никакие это не бывшие его коллеги и не работники партийного или советского аппарата, за кого он ошибочно принял их тогда в «Лидо». Но кто они на самом деле, он и предположить не мог.

Шубарин, видимо, желая быстрее перейти к делу, выложил еще один козырь:

– Мы даже знаем, кто убил вашу жену… Известно нам и то, что Анвар Бекходжаев с прошлого года работает прокурором в районе, где некогда совершил преступление. Ну, а чтобы вы не сомневались, что мы знаем о вас не понаслышке, мой друг зачитает сведения, что нам удалось собрать о вашей персоне. Пожалуйста, Икрам.

Чернявый подвижный Файзиев, все время зыркавший глазами по сторонам, явно отрепетированным демонстративным жестом открыл кожаную папку и достал бумаги.

– Итак… Азларханов Амирхан Даутович, родился в 1933 году, в Сибири. Воспитывался в детском доме; родители, юристы, были репрессированы в 1937 году. Служил четыре года в военно-морском флоте на Тихом океане. Закончил в родном городе университет с отличием и аспирантуру в Москве. Был женат. Жена – Лариса Павловна Турганова, искусствовед, собрала частную коллекцию восточной керамики, которая неоднократно выставлялась за рубежом…

Прокурор жестом остановил чернявого – читать тому еще предстояло много, и он не сомневался, что знают о нем все или почти все.

– Зачем вам это? – спросил он устало. – Вряд ли я нынче представляю для кого-то интерес, даже шантажировать меня нет смысла…

Шубарин нетерпеливо перебил хозяина:

– Мы не шантажисты. И, пожалуй, вы правы, что едва ли для кого-то представляете нынче интерес. Время такое, интерес, внимание только к тем, кто на коне, то есть в кресле. Однако хотелось бы, чтобы вы не принимали нас и за филантропов, у нас совсем другие цели, но они не могут принести вам худого, наоборот, изменят вашу жизнь в лучшую сторону. А то, что нам пришлось так тщательно изучить вашу биографию, этого требовали обстоятельства, вы потом это поймете и, надеюсь, не будете в претензии. Слишком многое мы собираемся вам вверить, потому и не хотели бы подвергать себя неоправданному риску.

– Нельзя ли яснее? – перебил незваного гостя прокурор.

– Нет, яснее пока нельзя. Только в общих чертах, яснее и подробнее – когда получим ваше принципиальное согласие на сотрудничество.

– Что же вам от меня нужно?

– Не гоните лошадей, прокурор, дело серьезное. Я представляю местную промышленность, и нам позарез нужен юрисконсульт, если уж вы так настаиваете на краткости.

– Юрисконсульт? – удивился бывший прокурор. – Да нашего брата сейчас развелось хоть пруд пруди, разве это проблема?

– Не скажите. Проблема, да еще какая, – гость тяжело вздохнул, удивляясь непонятливости бывшего прокурора, и пояснил: – Нам ведь не всякий юрист подойдет, нужен человек с большим опытом – юридическим и жизненным. Больше того – изощренный в законах, знающий и понимающий их противоречия. И притом не робкий, привыкший к коридорам власти, знающий дорогу в Москву, – и туда простираются наши интересы. Лучше всего немолодой, внушающий доверие и уважение, образованный и эрудированный. В общем, нужен человек с умом и характером. Вот почему мы собирали столь подробное досье на вас, прокурор… Признаюсь, доля риска, и немалая, свяжись мы с вами, имеется. Но в случае удачи, если мы найдем пути к сотрудничеству, – выигрыш для нас несомненен: ваш юридический опыт, ваши связи принесли бы нам неоценимую пользу.

– И что же все-таки толкнуло вас на риск? – спросил прокурор, все еще не понимая, чего хотят от него ночные гости.

Видимо, гость ожидал этого вопроса, поэтому ответил не задумываясь:

– Логика, уважаемый прокурор, логика… и обстоятельства вашей жизни. – Гость выразительно повел взглядом вокруг.

– Не понимаю вашей логики, нельзя ли конкретнее.

– Что ж, можно и подробнее, если уж так настаиваете. Я даже рад: вы, кажется, не утратили прокурорской хватки. А логика такая, хотя и придется кое в чем повториться. Нам кажется, государство никогда не ценило и теперь уже вряд ли когда оценит вашу верность идее или долгу, затрудняюсь, как это точнее назвать. Не оценили в свое время ваших родителей, скажем так. Они сгинули без следа, сами вы росли сиротой. Вашу жену убили, вас лишили дома, работы, честного имени, здоровья… Убийца и его покровители не только на свободе, но и процветают на тепленьких постах. Так что у вас должны уже сложиться свои взгляды на отношения личности с государством. В то же время то, что вы не взяли сто тысяч у Бекходжаевых, вызывает уважение…

Прокурор, выслушав эту откровенно циничную тираду, опешил, мелькнула даже мысль показать гостям на дверь. Но какое-то внутреннее чувство удержало его от этого поступка. Кто знает, может, жизнь предоставляет ему редкий, последний шанс послужить правосудию, и хоть запоздало, но искупить, пусть частично, свою вину перед обществом? Вину эту он, как прокурор, с себя не снимал. А выгнать непрошеных гостей он всегда успеет, не в этом геройство.

Ему кстати или некстати припомнился один толковый хозяйственник, поднявший разваленное предприятие, не вылезавшее из долгов лет десять. Привлекался он за то, что без документации, без государственных строительных организаций возвел ремонтную базу и утепленные гаражи для своего автохозяйства. Нарушение с точки зрения закона было налицо, хотя корыстных целей он не преследовал. Так этот хозяйственник сказал ему однажды с горечью:

– У нас никогда не судили за несделанное, судят постоянно за сделанное.

Так и в данном случае: легче всего и, видимо, безопаснее было бы, пылая праведным гневом, указать пришельцам на дверь, и это был бы искренний поступок; но разумнее выходило сдержаться, ждать, слушать, вникнуть в суть – ведь он даже не знал еще подоплеки дела, в котором ему отводилась роль, и немалая, судя по откровению ночного визитера. А что касается логики гостя, которую тот считал неотразимой, единственно верно рассчитанной, бьющей в десятку, в сердце, так был ли смысл ее оспаривать – все равно каждый из них останется при своем мнении, в таком возрасте им обоим поздно менять убеждения. Разве понял бы ночной гость, что для него Бекходжаевы, Иргашевы никак не олицетворяли ни советскую власть, ни партию, ни государство, как не олицетворяли эти понятия и те, что сгубили его родителей. Беда его родителей была одной из составляющих общей беды, и сейчас, на новом витке истории, случившееся с ним также нельзя было считать только личной трагедией, это тоже было одно из проявлений общей беды – и только так он понимал события, происходящие вокруг. Было ясно – его втягивали в какое-то крупномасштабное предприятие, и дело это, скорее всего, напоминало айсберг: верхняя, надводная, часть имела легальный статус, а основная, подводная, была темна, как океанские глубины, и она-то требовала определенного юридического прикрытия.

Не исключено, что этот Шубарин является представителем новой волны советских миллионеров, ворочавших «теневой» экономикой, о существовании которой проницательные люди не только догадывались, но и ощущали ее присутствие повсюду. И идти добровольно в объятия такого синдиката, где царят жестокие законы, было небезопасно. Уж об этом он знал. Но пришла и другая мысль: «С юности я поклялся посвятить жизнь борьбе за справедливость и оказался вдруг не нужен закону и правопорядку. Так, может, ценой такого риска я послужу в последний раз тому, чему и собирался отдать жизнь?»

Эта неожиданная мысль как-то сразу сняла начинавшее подниматься раздражение. Внутренне он был готов рискнуть, поэтому стал слушать ночного гостя внимательнее, боясь пропустить хоть слово. Да, похоже, жизнь звала еще раз послужить правосудию, и отступать, по его понятиям, не следовало.

Он даже задал Шубарину вопрос, в котором как бы крылось не то его согласие, не то сомнение:

– Вот вы сказали – поездки в Москву… коридоры власти. Вы считаете, что такие нагрузки мне по силам? Я перенес два инфаркта и тяжелейшую пневмонию, которая до сих пор дает о себе знать. Не переоцениваете ли вы мои способности?

Гость вдруг так искренне и весело рассмеялся, словно сбросил с себя какую-то тяжесть.

– Как вы нас до сих пор еще не выставили за дверь, если считаете, что пришли два нахала и пытаются все свои заботы спихнуть на вас? Не волнуйтесь, мы прекрасно осведомлены о вашем здоровье и, уверяю вас, будем всячески оберегать его. Что касается вашей работы, она будет носить официальный характер, и вам никогда и нигде ничего отстаивать ценой здоровья не придется. Все, что внешне будет напоминать защиту интересов разных сторон, скажем, бурные прения, вас не должно волновать. Куда бы вы ни пришли, все или почти все будет предрешено заранее, и это уже не ваши заботы. Ваша работа будет заключаться совсем в другом. Не знаю, понравится ли сравнение, но вы будете, скажем так, послом по особо важным поручениям и юридическим советником. Но сегодня, я думаю, о подробностях работы мы говорить не будем, важно ваше принципиальное согласие. А что касается поездок в Москву или другие города, они, конечно, будут. Но опять же, вряд ли у вас возникнут там какие-то проблемы… Не придется даже нести свой чемодан, вас всюду будут сопровождать наши люди. Однако я полагаю, на сегодня деловых разговоров хватит, и нам следовало бы обмыть наш союз, не так ли?

Прокурор впервые за вечер растерялся.

– У меня только чай, да и то азербайджанский, второго сорта.

Но тут в разговор вступил чернявый – наверное, остальное было по его части:

– Не волнуйтесь, прокурор, мы предусмотрели и это. Знали о вашем спартанском быте и ваших возможностях…– Он распахнул окно, выходящее во двор, и подал какой-то знак.

Прошло несколько минут, и раздался осторожный звонок. В прихожей появился официант, тот самый, из «Лидо», где единственный раз ужинал прокурор. В руках он держал две тяжелые корзины, накрытые не то скатертью, не то салфетками. Ловкий Икрам тут же перехватил у него одну из корзин. Официант сдержанно поздоровался с хозяином и прошел в комнату – видимо, такое выездное обслуживание было ему не в диковинку. Вдвоем с Икрамом они ловко выдвинули стол на середину комнаты, и официант, достав из корзины туго накрахмаленную скатерть, быстро уставил ее тарелками, бокалами и прочим, привезенным из ресторана. Затем, попросив у хозяина дома разрешения воспользоваться газовой плитой, подхватил корзины и скрылся на кухне. Прокурор чуть ли не больше, чем своим неожиданным гостям, подивился расторопности молчаливого официанта и ночной скатерти-самобранке.

Через несколько минут из кухни поплыли аппетитные запахи. Пока на сковороде что-то шкворчало, подогревалось, официант бесшумно ставил на стол закуски, зелень, «Боржоми», который Азларханов в последний раз пил лет пять назад в обкомовском буфете.

Шубарин, не обращавший внимания на суету официанта у стола, долго стоял у фотографии Ларисы Павловны, висевшей на стене.

– Красивая была женщина. Талантливая. У меня есть её альбомы.

Наблюдая за ночным гостем, прокурор почувствовал: Артур Александрович ждал от него вопросов; он не стал торопить события, и тут его выручил официант, внесший на большом лягане жареных перепелок с грибами; внимание всех переключилось на роскошное блюдо, украшенное зеленью и помидорами. Официант, поставив ляган посередине, поправил кое-что на столе, словно художник, добавляющий штрихи на готовой картине, затем вопросительно глянул на Шубарина. Тот, видимо, мысленно еще продолжавший разговор с прокурором, машинально ответил:

– Спасибо, Адик. Можешь идти, Ашот отвезет тебя домой.

Официант попрощался, пожелав приятного застолья, и тут же удалился. Такого вышколенного официанта прокурор видел впервые.

– Ну что ж, прошу за стол, – пригласил Артур Александрович, едва за расторопным Адиком захлопнулась дверь. Чувствовалось, что в любых ситуациях он привык быть хозяином положения.

Икрам разлил предусмотрительно открытый официантом коньяк, несмотря на возражения прокурора, налил и ему.

– За взаимопонимание и успех, – таков был первый тост ночного гостя, и хозяин дома пригубил рюмку вместе со всеми; гости не настаивали на том, чтобы он выпил. Правда, прокурор с большим удовольствием выпил бокал темного чешского пива «Дипломат», похвалил.

Чернявый среагировал сразу:

– Нет проблем, завезу как-нибудь пару коробок «Хольстена», в жаркий день нет напитка лучше.

Сидели долго, но ни о работе, ни о каких-то проблемах больше не говорили; хотя Икрам дважды пытался получить консультацию по каким-то конкретным делам, Артур Александрович мягко, но настойчиво уводил разговор в сторону.

Бывал Шубарин, оказывается, и за границей, в том числе в Японии, и они обменялись с прокурором своими впечатлениями о тамошней жизни и порядках.

Расстались далеко за полночь, уговорившись встретиться на другой день за обедом в «Лидо».

После ухода гостей прокурор еще долго размышлял о необычном визите, о своей жизни, в которой с завтрашнего дня, похоже, начинается новый этап. Вновь и вновь он возвращался памятью к сказанному Артуром Александровичем и к редким репликам Икрама.

Что крылось, например, за фразой: «Мы отдаем себе отчет в том, что идем на большой риск, посвящая вас в свои дела»?

Одно было ясно: дело, в которое он вступит завтра, или, точнее, уже вступил с этой полуночи, – крупномасштабное, солидное, оттого они и шли на риск. И прокурор понимал, что какое-то время, пока он не выдержит изощренной проверки или чем-то особенным не привяжут его к делу, за ним будет глаз да глаз, ведь он, как юрисконсульт, будет знать гораздо больше, чем кто-либо. Ясно, что хозяин не из тех, кто любит посвящать лишних людей в свои дела, а вот с юристом, хочешь не хочешь, придется консультироваться. Но какую бы опасность, риск он ни предвидел, ни предчувствовал, ему хватило мужества не отказаться – обстоятельства сложились так, что жизнь еще раз решила устроить ему проверку – и как юристу, и как гражданину.

Шубарин ничего не сказал ему о требованиях на будущей работе, но прокурор знал: они вряд ли будут отличаться от тех, что предъявляются на теперешнем заводе, да и повсюду, где ему пришлось работать юрисконсультом.

Парадокс заключался в том, что и дельцы подпольных трестов, и директора официальных предприятий требовали одного – соблюдать интересы своей фирмы, даже если они шли вразрез с государственными и народными, хотя, если быть объективным, подпольная экономика учитывает интересы потребителя и никогда не работает ради пресловутого плана – на склад-свалку.

Дойдя в своих рассуждениях до такой горькой истины, прокурор успокоился и отправился спать – назавтра ему тоже предстоял нелегкий день…

5

В назначенное время прокурор появился в ресторане «Лидо». У входа его встретил вчерашний официант и проводил к тому самому столику, за которым он уже однажды ужинал. Шубарин появился неожиданно, откуда-то из-за спины, наверное, он вошел в другую дверь, что вела прямо из ресторанного зала в гостиницу. Выглядел собранным, подтянутым, наверное, он был из тех, кто никогда не дает себе расслабиться. Зал уже почти заполнился, и прокурор видел, как многие тянутся взглядом к их столу, желая поздороваться или хотя бы попасть на глаза его сотрапезнику, но тот словно ничего не замечал вокруг, все внимание его было отдано собеседнику за столом.

– Ну как, не переменили вчерашнее решение? А то – вольному воля, я предпочитаю в делах добровольные начала, – сказал он, разливая «Боржоми» в бокалы, – он по своей привычке сразу захватывал инициативу.

– Нет, не передумал, – раздумчиво ответил Азларханов. – Старость не за горами, и, как вы правильно заметили, я оказался к ней не готов. Однако я задам вам встречный, возможно, несколько меркантильный вопрос – будет ли у меня возможность скопить на маленький уютный домик в Крыму, скажем, в Ялте? Это то самое место, что рекомендуют мне врачи.

– Не только на маленький, но и на самый что ни есть роскошный, какими владеют в Крыму некоторые отставные генералы, – заверил Шубарин. – Я тоже люблю Крым, Ялту и рад помочь вам, чтобы было куда пойти в гости по старой дружбе. А может быть, я и сам куплю что-нибудь по соседству, – наверное, наступит день, когда и мне наскучат дела. Все зависит от вас, повторюсь еще раз: ваш опыт, знания, прежние связи нам необходимы позарез. Но давайте спокойно пообедаем, а разговор наш о делах перенесем наверх, ко мне в номер.

Когда они поднялись из-за стола, прокурор осторожно подсказал:

– Обратите, пожалуйста, внимание на того молодого человека в красной рубашке, что сидит недалеко через проход. Мне кажется, он слишком тщательно выбирал место, чтобы лучше просматривался наш столик, и все время не сводит с вас глаз.

Артур Александрович, не поворачивая головы в ту сторону, куда кивком указал прокурор, улыбнувшись, ответил:

– Я не ошибся в вас, прокурор! Есть еще порох в пороховницах, не утратили хватки. Вы правы, он не сводит с меня глаз и место выбрал с умом, но он так и должен поступать, потому что это мой телохранитель.

Видя, что своим сообщением явно огорошил сдержанного, владеющего собой Азларханова, будущий шеф рассмеялся:

– Да, да, телохранитель, не удивляйтесь. У вас тоже будет свой, впрочем, он уже есть, подыскали подходящего человека, прибудет недели через две-три. Ну, а с Ашотом, я надеюсь, вы подружитесь, надежный парень, не подведет.

Поднялись на третий этаж, номер располагался в конце коридора. Еще когда входили, прокурор обратил внимание на тяжелую дубовую дверь и два финских замка особой секретности – такие замки были врезаны некогда у него в кабинете областной прокуратуры.

Двухкомнатный «люкс», на первый взгляд, ничем особо не отличался: маленькая спальня, в которой едва умещался спальный гарнитур, и небольшой зал, наверное, служивший хозяину кабинетом и приемной. Бесшумно работал кондиционер, и оттого в комнатах стояла приятная прохлада. Чувствовалось, что здесь живут давно, уют больше походил на домашний, чем на гостиничный.

Оглядевшись, прокурор увидел в углу большой японский телевизор «Шарп», а рядом, на специальной подставке, плоскую серебристую деку, похожую на магнитофон, но понял, что это видеоприставка.

Хозяин номера, поймав взгляд прокурора, подтвердил:

– Да, домашнее кино. Интересные есть фильмы, «Крестный отец» Копполы, например. Жаль, времени не хватает смотреть, впрочем, у вас со временем будет лучше. Так что при желании можете смотреть здесь или систему поднимут к вам в номер.

Прокурор вопросительно глянул на хозяина «люкса».

– Да, да, к вам в номер, я не оговорился, просто забежал немного вперед, к слову пришлось. Мы решили, что ваше жилье не подходит ни вам, ни нам. Прежде всего, оно не подходит вам – далековато для ваших каждодневных пеших прогулок, да и потом, что это за квартира, не по вашим заслугам. Поскольку однокомнатные здесь дефицит, как и в любом другом городе, мы подыскали вам обмен на двухкомнатную, недалеко от гостиницы, в соседнем квартале. Я был там и уверен – она вам должна понравиться. Не скажу, чтобы квартира особо нуждалась в ремонте, но решили все же обновить ее, тем более в этом городе есть настоящие мастера. Через два часа мы закончим с вами кое-какие дела, а затем вы с Икрамом поедете и посмотрите новое жилье. Там вас будут ждать – на месте все и обговорите. Месяца два вы будете мне нужны ежедневно: накопилось много дел, по которым хочу получить у вас консультацию или обсудить, как законнее поступить. Вашу квартиру в Черемушках надо срочно освободить, а на новой будет пока идти ремонт. Поэтому на четвертом этаже, надо мной, вам зарезервирован точно такой же номер, и вы сегодня или завтра должны переехать в гостиницу.

Слушая четкие распоряжения нового шефа, прокурор невольно усмехнулся. Шубарин тут же среагировал, вопросительно подняв бровь:

– Я что-нибудь не так говорю?

– Ремонт, «люкс» на четвертом этаже… Вы слишком оптимистичны насчет моих финансовых возможностей, Артур Александрович.

Тут уж рассмеялся хозяин «люкса»:

– С вами не соскучишься, прокурор. Знаем ваши возможности, знаем. Мы ведь не прежнее ваше руководство: приглашая человека, ожидая от него отдачи, думаем прежде всего о нем. Какова забота, такова и работа – это наш девиз. Потому и идут к нам охотно, хотя и элемент риска не скрываем…

Он выдвинул незапертый ящик письменного стола и, не глядя, достал пачку денег в банковской упаковке.

– Вот, получите. Это вам на первое время. Не хватит, обращайтесь, не смущаясь. Повторюсь, я не филантроп, и, как всякий деловой человек, умею считать деньги, но ваша работа будет оплачиваться высоко, так что вы вправе брать вперед любые суммы. Помните из классики: в старой России могли выдать жалованье за годы вперед – у нас приблизительно такая же отжившая система, но не для всех, конечно, далеко не для всех…

Прокурор взял протянутую ему пачку пятидесятирублевок и небрежно сунул в карман. Видимо, обтрепавшийся рукав его пиджака напомнил хозяину номера что-то, и он добавил:

– И последнее, прежде чем перейти к делу. После встречи со строителями поедете с Файзиевым на торговую базу соседней области. Звонили перед обедом, – у них крупное поступление. Вам следует капитально обновить свой гардероб, что называется, «от и до». Сами понимаете, нужна солидность, респектабельность… По одежке встречают, по уму провожают – это придумал не я.

Возможно, Шубарин вспомнил бы еще о чем-нибудь неожиданном, прежде чем перейти к делу, но тут раздался междугородный телефонный звонок. Хозяин номера долго выслушивал кого-то на другом конце провода, изредка вставляя непонятные прокурору реплики; чувствовалось, что разговор не доставляет ему удовольствия. В конце концов, не дослушав до конца, он сказал:

– Сегодня буду, ждите, – и бросил трубку.

Артур Александрович заходил по комнате, заглянул зачем-то на минутку в спальню; вернулся в зал по-прежнему спокойным, уравновешенным, он умел владеть собой.

– Не люблю, когда срываются планы. Сегодня я собирался ввести вас в курс дела, но не хочется впопыхах. Отложим на послезавтра. Я должен срочно, сейчас же, выехать в Ташкент. А вы решайте пока свои личные дела, устраивайтесь. – Он взял со стола ключ и протянул его прокурору. – Это от номера надо мной, посмотрите и оформляйтесь. – Он помолчал. – И вот что я вам скажу на прощанье… Я специально не затронул этой темы вчера, считал, что ваше согласие работать с нами должно быть добровольным. – Он посмотрел гостю прямо в глаза. – Я думаю, у вас есть еще одна причина сотрудничать с нами и, насколько я знаю вас, более важная, чем деньги, но вы о ней еще не подозреваете. Так вот, я думаю, теперь у вас появится возможность свести кое с кем счеты… Доберемся и до Бекходжаевых, дайте только срок. А пока – всего хорошего.

Когда Азларханов вышел из номера, у окна в коридоре курил тот самый молодой человек в красной рубашке. Увидев прокурора, он соскочил с подоконника, отбросив сигарету, улыбнулся как старому знакомому, но прокурор, словно не замечая его, прошел к лестнице, ведущей на четвертый этаж.

Вернулся он с Файзиевым из соседней области поздно вечером, затемно. День выдался напряженный, и от каждодневной прогулки пришлось отказаться. Так устал, что и покупки разглядывать не стал, свалил коробки, свертки, пакеты в прихожей, все равно завтра придется перевозить в гостиницу.

Отказался он и от ужина в ресторане, куда зазывал его Икрам, хотелось побыть одному, обдумать еще раз неожиданные перемены в своей жизни. В том, что новые хозяева всерьез рассчитывают на его помощь и кое-какие прошлые связи, он не сомневался, отсюда такая щедрость, намерение быстрее благоустроить его быт, желание спешно расположить к себе и своему делу.

Из каких побуждений Артур Александрович уверял его, что появится возможность свести кое с кем счеты? Чтобы заинтересовать в сотрудничестве? А может, его дела где-то перехлестнулись с кланом Бекходжаевых и ему нужен еще более заинтересованный в мести, чем он сам, сообщник, и по каким-то соображениям именно он подходит более всего на эту роль?

Странно, казалось, только войдет в дом, рухнет на неразобранную постель и от усталости и напряжения тут же заснет мертвым сном. Но сон не шел, какая-то тревога зрела в душе; прокурор встал и заварил чай. Хороший чай – осталась пачка от ночного визита. За чаем ему всегда думалось лучше. Нет, он не копался в прошлом, мысли его нацелились на будущее. Из минувшего сейчас вспоминалась только встреча с посланником Бекходжаевых, и то потому, что тогда ночью он признался себе, что недооценивал преступный мир, плохо знал его возможности, или, точнее, современный уровень его. Сегодня же, готовясь к сотрудничеству и борьбе с тайным синдикатом, он признался себе и в другом – что знает жизнь куда абстрактнее, чем его новые хозяева: не знал ее толком, когда был областным прокурором, не узнал как следует и в последние четыре года. Почему он пришел к такому выводу? Да потому, что давно уже поступали сигналы о набирающих силу артельщиках, цеховиках, хозяевах теневой экономики, об их влиянии в округе, но он отмахивался от этих проблем, не считая их серьезными, как отмахивались наверху, когда заходил разговор об организованной преступности, наркомании, проституции, сращивании криминала с законом.

За демагогическими фразами – «у нас этого не может быть» или «у нас нет социальных причин для подобного рода преступлений» – проглядел реальную жизнь и сейчас безжалостно признавался себе в этом.

Да и как не признаться, если, едва столкнувшись, даже еще не войдя в курс дела, он уже почувствовал, каким огромным влиянием обладает тот же Артур Александрович

Азларханов только заикнулся о номере на четвертом этаже, как дежурная расплылась в улыбке, и минуты не держала у окошка, лишь глянула в паспорт.

Позвонил в ЖЭК по поводу обмена квартиры, там тоже оказались предельно внимательны, все решалось заочно и быстро.

А на торговой базе сам директор водил их из склада в склад, показывая дефицит из самых потаенных углов. И все потому, что упоминалась, как волшебный «сезам», фамилия Артура Александровича – Шубарин. Мог ли он считать себя знающим жизнь, если не разглядел вовремя раковые опухоли на теле общества, чьи права, покой, здоровье он обязан был защищать по долгу службы?

И теперь прокурор понимал, что его долг – помочь удалить эти опухоли, разорвать связи клана Бекходжаевых и осветить тайную жизнь подпольной экономики и тех, кто стоит за нею, потворствует, прикрывает.

Нет, конечно, не только возможность свести счеты с Бекходжаевыми толкала прокурора в синдикат Шубарина: он чувствовал за ним еще более разветвленный и могучий клан, чем тот родоплеменной бекходжаевский, так сказать, местного значения, с которым он столкнулся – и потерпел поражение. Рука Шубарина, подсказывали ему опыт и интуиция, доставала куда как дальше и выше.

Осознавал Амирхан Даутович и опасность своей затеи. Если уж Бекходжаевы ни перед чем не останавливались, то этот теневик тем более. Прокурор на миг представил лицо Ашота, бывшего чемпиона страны по самбо; этот думать не станет, если поступит приказ… В памяти всплыло предупреждение конвоя для особо опасных преступников: «Шаг в сторону считаю за попытку бегства и стреляю без предупреждения…»

Да, на предупреждение теперь он рассчитывать не мог – не та игра и не с теми…

«С волками жить – по-волчьи выть», – вспомнилась вдруг пословица, и кстати, – наверное, это и было ответом на мучившие его вопросы: так и следовало поступать, чтобы войти в доверие и стать незаменимым человеком для синдиката.

Это решение приободрило и словно освободило от сомнений прокурора. Он распаковал несколько свертков и коробок, и через десять минут в щербатом зеркале гардероба отражался высокий, элегантно одетый мужчина в светло-серой тройке, серебристой рубашке с голубым галстуком, в модных итальянских ботинках. «Да, пожалуй, этот тип, что в зеркале, уже ближе к теневикам, могут принять за своего», – с усмешкой подумал Азларханов и пошел спать.

На другой день, впервые за все время пребывания в «Лас-Вегасе», он завтракал не в чайхане. Утром он прошел обычным своим вечерним маршрутом и был у «Лидо» к восьми часам – он уже знал распорядок своих новоявленных шефов. И действительно, когда вошел в зал, Файзиев был уже там. Линию поведения прокурор уже выстроил для себя окончательно и потому уверенно, не дожидаясь приглашения Адика, сразу направился к столу.

– Доброе утро, – приветствовал Азларханов растерявшегося Икрама, – тот явно не ожидал встретить его здесь поутру, да еще так неожиданно преобразившегося.

– С утра такой парад! Решили нанести визит в горком, горисполком? – поинтересовался он на всякий случай.

– Нет, никаких официальных визитов. Шеф не разрешил никакой самодеятельности, – усаживаясь, ответил прокурор.

– Да, он этого не любит, – подтвердил Икрам, располагаясь напротив.

За завтраком неожиданно пришла мысль и как вести себя с Файзиевым. За два дня общения, из разговоров, коротких реплик, прокурор понял, что, хотя Файзиев вроде и является вторым лицом в деле, но вся власть, принятие важных решений остается за Шубариным, и не исключено, что не во все планы посвящал он своего помощника. Значит, ему следовало прибиваться к одному берегу, откуда могла исходить вся информация, и не бояться, даже если кому-то покажется, что он оттирает зама и претендует на особое положение. Такое поведение в подобном кругу вполне объяснимо и логично: кто владеет большей информацией и причастен к стратегии дела, тот и весит больше. Чем алчнее, бесцеремоннее он будет выглядеть, тем естественнее покажется его поведение, – нравы дельцов он знал хорошо.

Поэтому под конец завтрака, давая понять, что над ним властен лишь один Шубарин, Азларханов сказал:

– Пожалуйста, распорядитесь, чтобы телевизор и видеомагнитофон перенесли с третьего этажа ко мне в номер. Шеф рекомендовал мне посмотреть несколько фильмов. Боюсь, когда он вернется, мне будет не до кино. А я пока схожу к себе на новую квартиру и встречусь со строителями. Я решил все же отделать прихожую деревом, а не пенопленом, так, кажется, будет уютнее. – И, считая разговор оконченным, встал.

Файзиев, еще не привыкший даже к внешнему преображению прокурора и явно не знавший, как истолковать такое неожиданное поведение, ответил:

– Делайте как хотите. Квартира ваша, лишь бы она вас радовала. А насчет видика я сейчас же дам команду. Верно вы сказали: когда вернется хозяин, вам не до кино будет, слишком много накопилось дел.

Из ресторана прокурор выходил в хорошем настроении: он чувствовал, что одержал первую маленькую победу, радовался, что выбранная линия поведения оказалась верной. В просторном холле «Лидо», обставленном на старый нэпманский манер фикусами и оранжерейными пальмами в кадках, отражавшимися в зеркальных стенах, он увидел картежного шулера Аргентинца. Аркадий Городецкий, дожидавшийся кого-то, окинул прокурора цепким взглядом, но сразу не признал. Только когда тот уже дошел до выхода, резко развернулся и бросился к стеклянной двери зала: наверное, хотел предупредить Икрама на всякий случай.

В новой квартире уже вовсю кипела работа; в одной из комнат поверх деревянных полов настилали паркет, в ванной и кухне хозяйничали слесари – меняли сантехнику.

Вчера, получив от нового шефа нераспечатанную пачку пятидесятирублевок, прокурор равнодушно подумал: «Зачем мне такая сумма, куда я буду девать деньги?» Но после похода на торговую базу у него осталось даже меньше половины. Один кожаный бельгийский плащ, который ему навязал завбазой, стоил ровно тысячу рублей. Но сейчас он не жалел о вчерашних тратах, показавшихся вначале бессмысленными: в окончательно выбранной стратегии подобным тратам отводилась не последняя роль. Соря деньгами, тратя их направо и налево, он скорее сократит дистанцию недоверия. Да и плащ, надо отдать должное, хорош и сидит на нем отлично, словно сшит на заказ.

Эта самая стратегия натолкнула его еще на одну неожиданную мысль, и он пешком, не спеша отправился в мебельный магазин.

Магазин принадлежал областной потребкооперации и, как все построенное в последние годы, поражал размахом. Наверное, следовало бы кое-кому заинтересоваться волшебством сельских кооператоров, как это им удалось в столь короткий срок настроить столько ресторанов и кафе, одно богаче другого, или вот таких магазинов. Или попросить их поделиться ценным опытом с органами здравоохранения и просвещения, чьи здания, даже вновь отстроенные, никак не могут сравниться по качеству с предприятиями торговли и общепита.

Богатым оказался магазин и внутри. Откровенно говоря, Азларханов заходил в мебельный магазин последний раз много лет назад, когда, получил коттедж на Лахути. Лариса тогда затащила его посмотреть немецкий спальный гарнитур, очень уж он нравился ей, но купить его так и не удалось. Затеялся музей под открытым небом, и все свободные деньги, что откладывала жена на мебель, как-то растаяли. Позже купили две отдельные кровати, и вопрос о спальном гарнитуре отпал сам собой.

Глядя на деревянное изобилие, прокурор невольно подумал: «Да-а, выходит, теперь не только песни другие, но и мебель другая…»

Площадь магазина позволяла, и товар подавали, что называется, лицом: жилые комнаты, спальные гарнитуры, кухонные наборы, зеркала, ковры – все представало перед покупателем в продуманном интерьере, дизайнеры поработали на славу. Но больше, чем сама мебель и работа художников-оформителей, его поразила цена. Тот не купленный спальный гарнитур, ставший для них с Ларисой семейным преданием, стоил всего семьсот рублей – он хорошо запомнил цену. Теперь на эти деньги он мог бы приобрести только письменный стол настоящего дерева, да и то не всякий, или пару кресел, и тоже с оговоркой, потому что были здесь кресла и по пятьсот, и по шестьсот рублей.

Ныне спальные гарнитуры стоили от двух до шестнадцати тысяч, кухонные от шестисот рублей до двух тысяч, а жилых комнат меньше пяти тысяч не было ни одной. «Это на кого же рассчитаны такие цены? – озабоченно думал прокурор. – Не все же состоят на службе у Шубарина и могут высокое жалованье получить за годы вперед».

Что и говорить, и сами гарнитуры, и выбор поражали воображение, хотя он заметил, что приглянувшаяся мебель вся оказалась импортной. Расхаживая по огромному залу, прокурор размышлял о странной своей задаче – истратить как можно больше денег. Но, даже замыслив ошеломить Шубарина своим неожиданным жизненным энтузиазмом, он не предполагал, что могут предстоять такие расходы. Нет, он вовсе не собирался приобретать ни резную венгерскую спальню «Чаба» за четырнадцать тысяч, ни жилую комнату «Сибилла» за двенадцать или шведский кухонный гарнитур «Викинг» за пять тысяч, но даже надумай он кое-что купить по самым средним ценам, это обошлось бы не менее чем в десять тысяч. Сделав кое-какие заметки в записной книжке, прокурор покинул ошеломивший его магазин.

На другой день, после обеда, когда он смотрел у себя в номере «Репетицию оркестра» Феллини, раздался неожиданный стук в дверь.

Прокурор взял пульт, нажал на клавишу «пауза» и нехотя пошел к двери. На пороге стоял Шубарин.

– Извините, что помешал, – сказал гость, увидев на экране застывший кадр.

– Нет, что вы, проходите, пожалуйста. Вы знаете, в том и состоит прелесть домашнего кино, что его можно прервать и возобновить в любое время…

– А вы осваиваетесь в новой жизни куда быстрее, чем я предполагал, – улыбнулся Шубарин. – Строители говорят, подгоняете их, сообщили, что и к мебели проявляете интерес?

Прокурор отметил, что шеф невольно проговорился: значит, как он и предполагал, фиксировался каждый его шаг. Наверняка Файзиев сообщил уже о крутой перемене в настроении и привычках прокурора, и, как бы подтверждая наблюдения Икрама, он решил развить успех: достал записную книжку и, вырвав страничку, заполненную в мебельном магазине, протянул ее гостю. Там значилось:

1. Жилая комната «Лувр» (Югославия) – 5400 рублей.

2. Спальный гарнитур «Рижанс» (Румыния) – 2900.

3. Кухня «Комфорт» (Югославия) – 1700.

Итого – 10 тысяч рублей.

Шубарин прочел это вслух и усмехнулся.

– Неплохой аппетит для начала, неплохой, – сказал он, продолжая улыбаться.

– Поэтому я готов сегодня же приступить к своим обязанностям, – пошутил прокурор. – Такие деньги придется долго отрабатывать.

– Сегодня не получится, конец недели, я не стал брать из сейфа документы. К тому же часа через два я с Икрамом уезжаю на свадьбу, к директору торговой базы в соседней области, где вы были недавно. Он выдает дочь замуж за сына одного влиятельного человека в крае.

– Вы такой любитель восточных свадеб или вам необходимо там быть, вы ведь только с дороги? – невольно посочувствовал прокурор.

– Да, вы попали в точку: я не поклонник свадеб – ни восточных, ни европейских, и вообще многолюдных торжеств. С большей пользой провел бы вечер у себя в номере, и Адик накрыл бы нам стол не хуже свадебного. Но я должен быть там непременно. Прожив так долго в Средней Азии, вы, я думаю, знаете не хуже меня: на подобных мероприятиях и решаются зачастую дела и судьбы. Правда, дел у меня на сей раз немного – я всего лишь должен потушить небольшой огонь, пока он не привел к пожару, потому и вынужден ехать, хотя, как вы правильно заметили, я чертовски устал в Ташкенте. Так что я желаю вам приятного времяпрепровождения с Феллини.

Шубарин направился к выходу, но у самой двери остановился, словно вспомнив о чем-то:

– Вы, кажется, сказали, что готовы немедленно приступить к работе?

– Да, я так сказал и готов отложить «Репетицию оркестра» до более благоприятного времени, – подтвердил прокурор.

Шубарин с минуту о чем-то раздумывал, потом махнул рукой, точно принял неожиданное решение:

– Начнем лучше репетицию н а ш е г о оркестра. Даю вам два часа на сборы. Икрам доложил, что вы купили какой-то сногсшибательный костюм, так что жду вас у себя при полном параде. На свадьбу едем втроем. – И, видя недоумение на лице прокурора, повторил: – Да, да, на свадьбу. Работать… Помните пословицу: «Весенний день год кормит»? Не знаю, как поэтично перевести эту мудрость на наш деловой язык, но ситуация приблизительно такая… Так что я вас жду – ровно через два часа.

Прокурору ничего не оставалось делать, как начать собираться – надо было не подкачать, произвести впечатление.

– Ну вот, вид вполне преуспевающего человека, – одобрил Артур Александрович, когда в назначенное время Азларханов спустился на третий этаж. – Только держаться посоветовал бы несколько увереннее, вальяжнее, – так, словно ничего страшного в вашей жизни не произошло и ничто не сломило вас, вы снова на коне. Даже хорошо, если кто-то подумает, что это мы возле вас, а не вы возле нас. Понимаете?

– В такое мне самому трудно поверить, не то что внушить другим. Впрочем, я постараюсь, – пообещал прокурор, не понимая, что там еще задумал новоявленный великий комбинатор.

Но Шубарин больше ничего не добавил, и они спустились вниз, где у машины их уже ожидали.

Когда вырвались из города на шоссе, Ашот хотел включить магнитофон, но шеф, сидевший рядом, остановил его. И тут прокурор увидел рядом с магнитофоном телефонную трубку и удивленно спросил:

– У вас в машине телефон?

– Да, совсем недавно удалось купить японскую автономную установку на десять номеров. Действует в радиусе ста километров. Когда у вас в доме закончится ремонт и уйдут посторонние люди, поставят аппарат и там, он свяжет вас в любое время со мной в машине или в моем номере; но учтите, о такой связи знают немногие.

Ехали больше молча, редкие реплики, обрывочные фразы были малопонятны прокурору, и он сам ни о чем постороннем не расспрашивал, чтобы разговор не ушел далеко от дел; все надеялся, что шеф вот-вот прояснит, какая же ему отведена роль на свадьбе.

Но Шубарин, видимо, только сейчас всерьез обдумывал свою затею взять на свадьбу прокурора, а может быть, даже и жалел о своем поспешном решении. По его лицу ни о чем нельзя было догадаться.

В бытность свою областным прокурором Азларханов редко ходил на свадьбы и подобные мероприятия, столь частые в этом краю, в последние годы его даже приглашать перестали, зная, что у него на этот счет свои взгляды. И потому только сейчас, в машине, ему пришло в голову, что на свадьбе у директора торговой базы будет, конечно же, весь цвет местного общества, а может, надо брать и повыше, потому что, как сказал Шубарин, его друг выдает дочь за сына влиятельного человека в крае. «Так кому же хочет меня представить Шубарин на этой знатной свадьбе? Или удивить кого, что я вновь поднялся, и если не при власти, то при деньгах, что для этих людей означает одно и то же?» Такие вот мысли вертелись в голове прокурора, и он даже обрадовался, что едут молча и есть возможность просчитать кое-какие варианты. В том, что нащупал что-то реальное, он не сомневался.

А может, Шубарин хочет припугнуть Бекходжаевых? Глядите, мол, с кем я вошел в союз, видите, оправился от невзгод скинутый вами прокурор и готов к борьбе, сам пришел к вам в логово напомнить о себе.

И, словно подтверждая его мысли, Шубарин, не оборачиваясь, спросил:

– Вы знакомы с Хаитовым, тамошним областным прокурором?

– Да, был знаком.

– Отношения у вас были нормальные, признает он вас теперь?

– Думаю, что да. В свое время я помог ему кое в чем. Он даже несколько раз приезжал ко мне советоваться в трудные для себя дни.

– Ну что ж, это обнадеживает, значит, не зря я оторвал вас сегодня от Феллини, – Шубарин удовлетворенно откинулся на сиденье.

«Хаитов, Хаитов… Адыл Шарипович…» – прокурор пытался припомнить, но ничего скандального с этой фамилией увязать не мог. На него, как и на других, постоянно оказывали давление сверху, но, судя по делам, по которым он консультировал когда-то Хаитова, тот не из тех, что готовы плясать под любую дудку. Впрочем, когда это было – последний раз они виделись лет семь назад, а семь лет – это немалый срок. Кто бы мог еще пять лет назад предсказать Азларханову такую судьбу? Семь лет, когда правят бал люди, подобные Бекходжаевым, могли поколебать убеждения многих.

«Адыл Шарипович, Адыл Шарипович…» – мысленно повторял он, словно это имя должно было натолкнуть его на что-то важное. Почему Шубарин спросил, признает ли тот его теперь? Какие у него планы, чего он хочет от Хаитова?

Но подобных вопросов можно было задавать себе десятки, и вряд ли хоть одна отгадка оказалась бы верной – диапазон интересов его нового хозяина, похоже, был столь широк, что гадания казались излишней тратой сил. И Азларханов признал, что пока это для него чужая игра, а он стоит у кромки поля, готовый вступить в нее, ведь назад хода уже не было.

Вдали показались пригороды областного центра, и прокурор подумал, что вступать ему в игру придется уже через полчаса; поэтому он откинулся на сиденье, закрыл глаза и попытался сосредоточиться, снять напряжение. Но последние полчаса ему так и не удалось побыть наедине со своими мыслями. Шубарин опять же, не поворачивая головы, стал наставлять своего юрисконсульта:

– А теперь слушайте меня внимательно. Нас в этих краях хорошо знают, по крайней мере в последние годы, и ваше появление в компании с нами не останется незамеченным. Впрочем, не меньший интерес вы бы вызвали, даже появись один. Ваша задача такова: показать, что вы крепко стоите на ногах, дать понять своим старым знакомым, что вы при деле, что преуспеваете и готовы вернуть себе положение в обществе. Если будут спрашивать, где вы работаете, – отвечайте, в управлении местной промышленности, не вдаваясь в подробности. Если Хаитов не будет избегать встречи с вами, при первой удобной возможности представьте меня ему, я давно ищу с ним личных контактов, лучшего шанса, чем сегодня, кажется, у меня не будет. Ну, остальное по ходу свадьбы, я подскажу, с кем из ваших прежних знакомых следует поддержать отношения. Вот и все ваши заботы, гуляйте, приглядывайтесь к жизни по-новому, и в новом качестве – ее хозяина. Не исключено, что и ваши враги будут здесь; в этом случае я представлю вас двум-трем людям, которых вы, возможно, и знаете, но лучше, если я все-таки заново рекомендую вас. Эти лица находятся в серьезной конфронтации с Бекходжаевыми, не могут поделить кое-какие сферы влияния, нашла коса на камень. И ваши контакты не останутся незамеченными, за это я ручаюсь.

Потом, после некоторого раздумья, словно взвесив известное только ему, он добавил:

– Мне кажется, у нас самих будет возможность поквитаться с Бекходжаевыми. Хотя я думаю, вы не настолько тщеславны… Вряд ли вам нужно, чтобы все вокруг шумели – мол, это вы нанесли Бекходжаевым смертельный удар. Отдадим победу другим, для меня всегда был важен лишь результат. – И, оборвав разговор на этой туманной фразе, он с азартом охотника воскликнул: – Приехали!

Машина свернула в зеленый проулок среди частных домов, утопающих в садах. Далеко, насколько хватало взгляда, вдоль садов уже теснились машины, – судя по номерам, были здесь гости из разных областей. Ашот уверенно подрулил к самому дому, хотя уже квартала за два не оставалось свободного места для стоянки. У железных ворот, даже на улице, в тени деревьев, по местному обычаю, тянулись накрытые столы. Возле этих столов и встречал приезжающих Джафаров – хозяин внушительного особняка. Увидев «Волгу» Шубарина, директор базы оставил гостей, с которыми разговаривал, на кого-то из родственников и поспешил к машине.

Шубарин обнялся с отцом невесты, вручил пухлый конверт от имени компании и представил прокурора, прежде что-то шепнув хозяину на ухо.

Джафаров, видимо, понявший Шубарина с полуслова, взял Азларханова под руку и сам повел во двор, где уже собралось много народу. Компаньоны шли рядом, словно сопровождали очень важного человека.

Когда-то прокурору казалось, что у него на Лахути огромный двор, но этот, куда он вошел, оказался раз в пять больше; он словно был задуман для грандиозных приемов, где одновременно могут разместиться за столами шестьсот-семьсот человек.

Редкий нынешний городской сквер мог тягаться с двором Джафарова, а об ухоженности и говорить не приходилось, вряд ли один садовник мог управляться в такой усадьбе. Наверное, хозяин продумывал планировку своего двора куда тщательнее, чем некогда Лариса, замысливая свой музей под открытым небом.

В самом центре двора красовался большой фонтан – судя по мрамору, его обновили к свадьбе. От фонтана разбегались дорожки, посыпанные влажноватым красным песком, по ним и прогуливались многочисленные гости. В глубине двора, у глухого дувала, затянутого ползучим вьюном, располагалась летняя кухня; прямо напротив, под кроной могучей орешины, сразу на двух вертелах жарили целыми тушами баранов, плотный аромат жареного мяса забивал другие запахи в огромном саду.

В разных местах были натянуты цветные тенты, под ними приготовлены уже накрытые столы. Хозяин дома показал приехавшим отведенные им места и вновь поспешил к воротам, – гости подваливали дружно. По двору сновали какие-то молодые люди в наушниках, видимо, в последний раз проверяли усилители и микрофоны, чтобы отовсюду можно было услышать и быть услышанным. Молоденькие девушки в кокетливых нарядных шальварах обносили гостей минеральной водой и пепси-колой. Понятно было, что в этом доме не впервой принимать такое количество гостей. На возвышении, устланном большим красным ковром, рядом с фонтаном, музыканты настраивали инструменты. Предчувствие праздника и веселья витало в дымном воздухе, будоражило гостей, отовсюду слышался смех, радостные возгласы давно не видевшихся знакомых.

Хотя прокурор и не суетился, и не озирался по сторонам, тем не менее, замечал все происходящее вокруг; вот когда пригодился опыт его прошлой жизни. Видел он и реакцию гостей, когда Джафаров ввел его во двор; похоже, мало кого лично встречал и обхаживал этот человек. Чувствовалось, что многие знают и Шубарина, и Файзиева, но не понимают, с чего это уделяется столько внимания бывшему прокурору соседней области. Слышал он и волной прошелестевший шепоток: «Азларханов… Азларханов… Азларханов…»

Узнали и теперь гадают: как, каким образом поднялся, как попал сюда, к избранным? Это были наблюдения только первых минут, пока они оставались втроем. Но тут же к ним стали подходить, – правда, поначалу больше знакомые и друзья Шубарина и Файзиева, и те обязательно представляли всем прокурора. Однако вскоре начали обращаться и к нему самому. Некоторых он припоминал с трудом, но попадались и очень знакомые лица – большинство из соседней области, где он некогда был прокурором. «Значит, могут оказаться здесь и Бекходжаевы», – решил он, правда, пока никого из представителей семейства он не видел.

Замечал он и реакцию Артура Александровича: тот, кажется, проверял правильность своей идеи и, видимо, пока не жалел, что захватил его на эту свадьбу и что вообще привлек к делу; но до разгадки замыслов Шубарина ему, конечно, было далеко, особых иллюзий на этот счет он не строил.

Не забывал прокурор и свою главную задачу – войти в контакт с Хаитовым. От первого успеха могло зависеть многое, прежде всего доверие шефа, ведь пока все, что выстроил умозрительно Шубарин, – теория, а ему важен результат. И результат надо было получить сегодня, – они оба проходили проверку на успех.

И вдруг мелькнула простая мысль (на секунду он поставил себя на место Хаитова): приехал бы он сам в иные времена на свадьбу, на эту роскошную виллу, утопающую в цветах? Ведь не обязательно быть прокурором, чтобы догадаться об источнике такого благополучия. И он ответил себе: если Хаитов остался прежним – тем, который приезжал к нему консультироваться, чтобы отстоять законность, – конечно, он сюда никогда не пожалует. На первый взгляд убедительно. Однако же шеф рассчитывал встретить тут Хаитова, а уж Шубарин ничего наобум не делал, не стал бы он тащиться сюда, за сто двадцать километров, чтобы отведать свадебный плов да взглянуть на полуголых танцовщиц. Значит, были у него основания встретить здесь Хаитова.

Долго ломать над этим голову Азларханову не пришлось. Гостей пригласили за стол, и в самый последний момент, когда они, огибая фонтан, направлялись к ярко-красному тенту, на свои места, к Шубарину подошел человек и что-то тихо шепнул.

Шеф негромко сообщил, адресуясь к прокурору:

– Ну вот, прибыл и наш долгожданный гость, – и замедлил шаг.

Теперь Хаитов никак не мог миновать их, не увидеть, разве только демонстративно отвернуться. Шубарин, видно, сразу хотел прояснить для себя ситуацию.

Если бы прокурор специально не поджидал Хаитова, то вряд ли признал бы его – за семь лет, что не виделись, тот раздобрел, прибавилось седины, а ведь он был моложе Азларханова. Он появился во дворе в сопровождении хозяина дома и в окружении друзей, с которыми приехал на свадьбу.

Но он узнал прокурора, хотя Амирхан Даутович изменился сильно с тех времен, когда они часто общались. Цепок прокурорский взгляд, цепок, он безошибочно выхватил из толпы старого коллегу, хотя тот и не лез ему на глаза; Хаитова окликали со всех сторон, приглашая за свои столы.

– Кого я вижу! – воскликнул он и, оставив Джафарова, поспешил к прокурору, обнял его. – Амирхан Даутович, какими судьбами?! А впрочем, какая разница, расскажете потом. Я рад вас видеть живым, здоровым, – и, сделав шаг назад, с улыбкой оглядел его и добавил: – И преуспевающим. Шикарно смотритесь. Я сразу приметил вас, думаю, кого это занесло в наше захолустье, вгляделся – вы! Джафаров меня предупредил, мол, у меня для вас сюрприз, ваш старый друг пожаловал ко мне на свадьбу, но не объяснил кто. – И, уже обращаясь к хозяину, сказал: – Спасибо, порадовал мою душу. Ты не ошибся, он действительно мой старый друг и много для меня сделал. Давай усаживай нас где-нибудь рядом, мы очень давно не виделись…– И, забыв про свою свиту, обняв коллегу, направился под красный тент.

Артур Александрович отошел несколько в сторону и наблюдал за встречей как бы сбоку, но он все видел и все слышал, однако ему были важны не слова, а скорее интонации. И за столом он не лез на глаза Хаитову, хотя сидел рядом с ним, чтобы в любую минуту поддержать разговор.

Только они уселись за стол, с возвышения у фонтана грянула музыка – свадьба началась. Но два областных прокурора, один из них бывший, увлеченные разговором, не следили за событиями вокруг, да их и не отвлекали, Шубарин зорко наблюдал за этим. Икрам, занявший место напротив, следил за бокалами, подавал закуски, подкладывал зелень. Азларханов, сославшись на нездоровье, только пригубливал рюмку с коньяком, а коллега его не пропускал ни одного тоста и пил с какой-то непонятной жадностью, словно что-то изнутри сжигало его.

Пригласили на красный ковер к микрофону и Адыла Шариповича – поздравить молодых. Он сказал тост, не преминув добавить, что сегодня счастлив вдвойне, потому что на этой свадьбе встретил своего давнего друга Азларханова Амирхана Даутовича, и очень рад видеть его здоровым и счастливым, среди своих друзей. Если первую, традиционную половину тоста слушали вполуха, то сообщение, которым Хаитов закончил, вряд ли кто пропустил мимо, не принял к сведению, оно вызвало новое оживление среди гостей.

Вскоре застолье поутихло: приехала на свадьбу самая известная и высокооплачиваемая в республике танцовщица; наверняка ей сегодня предстояло выступать еще на одной свадьбе, а то и на двух, и оттого она торопила свой выход. Специально для нее расстелили огромный ковер, чей-то подарок новобрачным, о чем объявили по микрофону. Что такое танцовщица на восточной свадьбе, в полной мере могут понять и оценить только люди, живущие в Средней Азии; поэтому застолье на время увяло, многие поспешили к отведенной для танцев площадке, и прежде всего мужчины.

Шубарин не успел предупредить Икрама, чтобы тот надолго не отлучался – мог понадобиться, а того уже и след простыл. Файзиев, как оказалось, был большой поклонник свадеб, просто фанатик, на манер театрала или футбольного болельщика, не пропускал ни одной в округе, и особенно обожал он пляски известных танцовщиц.

Трезвый и обычно практичный человек, Файзиев сделался рабом одной идеи, чуть ли не маньяком: он возмечтал, чтобы у него на будущей свадьбе сына присутствовало не менее тысячи гостей, и, конечно, уважаемых из уважаемых; потому он и боялся пропустить хоть одну знатную свадьбу, полагая, что ему ответят тем же вниманием и вернут конверт не тоньше, чем вручил он, а одаривал он всегда щедро.

Наверное, Икрам был еще и тщеславен; он любил, чтобы его имя упоминалось рядом с именами известнейших танцовщиц и певцов, а потому не давал остывать этим слухам от свадьбы к свадьбе.

На восточных свадьбах и танцовщицы, и певцы, приглашенные за вознаграждение хозяином дома, получают за свое исполнение подношения еще и от гостей. Если на кавказской свадьбе эти деньги идут потом новобрачным, то тут деньги гостей достаются исполнителю. И неудивительно, что популярные в народе певцы и танцовщицы – люди весьма состоятельные; на свадьбах не остается незамеченным не только мастерство исполнителей, но равно и щедроты тех, кто раз за разом поощряет артистов крупной купюрой. Редко на какой свадьбе в округе находились люди, выдерживавшие этот денежный «марафон» в соперничестве с Файзиевым, и потому, рассказывая о той или иной шумной свадьбе, где упоминались имена известных певцов и танцовщиц, непременно называли и его имя.

Шубарин не одобрял привычек своего помощника и поначалу даже пытался как-то бороться с этим, но потом махнул рукой. Сомнительная реклама его зама порою приносила неожиданные положительные результаты.

Икрам искренне считал, что он на свой лад совершает вложение капитала, и не раз объяснял шефу, что тот не понимает Востока. На что Шубарин как-то ответил ему по-европейски рассудительно:

– Если я доживу до того времени, когда ты в один день соберешь, как рассчитываешь, все то, что ты вложил, считай, десять тысяч с меня…

6

Обоих прокуроров, настоящего и бывшего, так же как и Артура Александровича, танцовщица, даже такая известная, как Санобар, приехавшая на свадьбу на собственном «мерседесе», ничуть не волновала, – у них были другие интересы и проблемы. Оставшись за столом одни, они решили прогуляться по просторному двору. Чувствовалось, что Адыл Шарипович здесь впервые, а вот Шубарин заглядывал сюда, и не раз: он уверял прокурора, что не знает кулинара более изысканного, чем хозяин этого роскошного особняка и сада.

Выйдя из-за стола, они не спеша направились вглубь двора, где через территорию Джафарова протекал широкий полноводный арык, отчего в саду был особый микроклимат. Хаитов взял коллегу под руку, и они шли ухоженной аллеей, разговаривая вполголоса. Артур Александрович пристроился чуть сзади, и только очень внимательный человек мог бы заметить, что он в разговоре не участвует.

Выходя из-за стола, он успел шепнуть Азларханову:

– Выводите разговор на меня, пока он не опьянел. Странно, что он сегодня так много пьет.

Возможно, прокурор еще долго искал бы момент, чтобы перевести разговор в нужное для Шубарина русло, если бы Хаитов не спросил вдруг напрямик:

– Так кто же вам протянул руку помощи, мой друг? Я ведь слышал, что у вас совсем плохи дела?

Прокурор приостановился и, считая, что вряд ли представится момент удобнее, объяснил:

– Да вот он, Артур Александрович, и протянул…

Шубарин, услышав последнюю фразу, шагнул поближе, надеясь, что сейчас произойдет то, на что он рассчитывал. Но Хаитов не остановился, даже прибавил шагу и, в упор не замечая Шубарина, переспросил:

– Этот гангстер? Акула? Впрочем, я вас понимаю: у вас не было другого выхода и других предложений. А вот кто поймет когда-нибудь меня да и всех остальных, тоже не избежавших его сетей? Тех, кто попал в капканы ему подобных или ваших недругов Бекходжаевых – много их нынче развелось у нас в крае, да и по стране тоже… Значит, говорите, Шубарин вам помог? – переспросил он, и они поняли, что Хаитов вовсе не так пьян, как кажется.

– Да, он. Кстати, познакомьтесь, Адыл Шарипович. Наши дороги с ним теперь сошлись…

Артур Александрович подошел с достоинством, протянул руку, словно и не слышал последних слов Хаитова. И негромко, веско сказал:

– Я думаю, ваш старый друг на нас не в претензии, я уверен, что в местной промышленности у него большие перспективы. Может быть, мы с вами еще увидим его министром нашей отрасли. Впрочем, если надумаете уйти в отставку, знайте, что и для вас у нас всегда найдётся интересная работа.

– Ловко покупает, стервец! – мрачно рассмеялся Хаитов. – Всех купил, все у него пляшут, как Санобар, только пошибче – он ведь любит темп. Спрут, настоящий спрут, далеко щупальца запустил. Я ведь знаю, чего он хочет, – просить за Ахрарова. Пока просить, а если откажу, будет угрожать и принимать меры. Так ведь, Шубарин? Небось и материала на меня собрал предостаточно? – Прокурор ронял слова размеренно, не сбиваясь с шага, и даже как-то бесстрастно, но Азларханов чувствовал его внутреннее напряжение.

– Не совсем так, – возразил Шубарин. – Вы человек эмоциональный и сгущаете краски. Гангстер… Акула… Спрут… Несерьезно все это. А просить я действительно хотел за Ахрарова, и если вы уделите мне завтра полчаса, то получите информацию из первых рук, и уверен – у вас будет иное мнение и обо мне, и о моих коллегах, в числе которых пребывает и уважаемый нами Амирхан Даутович.

Хаитов показал на скамейку под орешиной и сказал вяло:

– Давайте присядем, я сегодня устал. А что касается аудиенции, приезжайте завтра к концу дня, ваши покровители и опекуны, а точнее, прихлебатели, обложили меня со всех сторон, считайте, что вы меня дожали.

Но посидеть спокойно у орешины им не удалось: Хаитова разыскал дежурный по прокуратуре и сказал, что он должен немедленно связаться по телефону с Ташкентом. Хаитов приобнял на прощание коллегу, напомнил Шубарину о завтрашней встрече и быстро удалился.

Артур Александрович, откинувшись на покрытую яркой курпачой спинку скамьи, после ухода Хаитова о чем-то размышлял и на время забыл о существовании прокурора. Очнувшись, он заметил, что и Азларханов глубоко задумался, и мысли его, наверное, были нерадостными: как-то постарел и увял сразу прокурор, куда и стать, с какой он так замечательно держался до сих пор, подевалась.

А думы бывшего прокурора были действительно невеселыми: он чувствовал себя подсадной уткой, к которой приваживали дичь, муторно было на душе. Шубарин, словно читая его мысли, вдруг сказал бодро, как человек, снявший с себя груз давних неразрешимых проблем:

– Что за печаль, прокурор? Выше голову, это только начало, и, ради бога, не думайте, что вы провоцируете своего друга на сомнительное дело. Свой путь он выбрал давно, еще года три назад, потому и такой театральный монолог перед вами. Вечная проблема: выбор между долгом, совестью и такой малостью, как деньги, комфорт, блага жизни. На обратном пути, в машине, напомните, я расскажу, чего я от него хочу. А теперь, когда мы свою миссию выполнили, и я считаю – выполнили отлично, может, и погуляем на свадьбе от души? – и он поднялся со скамьи.

Возбужденные гости все еще теснились возле площадки, где танцевала Санобар. Гремела музыка, ухали не в такт карнаи, взвизгивали от восторга подвыпившие мужчины, раз или два прокурор расслышал смех Файзиева.

Наверное, Санобар танцевала прекрасно, вокруг буквально стонали от восторга, и она не успевала в танце выхватывать из тянувшихся к ней рук деньги. Конечно, она не заставляла долго тянуться тех, у кого в руках была сиреневая или зеленая купюра, возле таких она проделывала какие-то особые па, от которых взвизгивала в экстазе публика. Пройдя круг, она сбрасывала к ногам музыкантов мятые бумажки, и вся эта четко контролируемая Санобар бухгалтерия никак не мешала ее танцу – стремительному, азартному, успевала она и одарить улыбкой кого надо, и возле кого-то особо покачать бедрами.

Разглядели они и Икрама, он был так возбужден, словно сам участвовал в танце. За эти минуты Санобар дважды одарила его улыбкой и исполнила возле него свое коронное па. В руках Икрам держал банковскую упаковку пятидесятирублевок, заметно отощавшую. От внимательного взгляда шефа не ускользнули мрачные лица других танцовщиц, которым предстояло выступать позже, и недовольные лица певцов, которых Шубарин знал лично, потому что все они были приятелями его зама. Наверное, Санобар нарушала конвенцию – танцевала сверх лимита времени, вычищая кошельки до дна.

Артур Александрович попытался подать какой-то знак Икраму, но тот, словно завороженный, не мог оторвать взгляда от извивающейся Санобар.

– Файзиев сегодня для нас потерянный человек, – констатировал Шубарин с улыбкой и вдруг неожиданно предложил: – Поедемте-ка, дорогой прокурор, домой. Эти развлечения не про нас, да и дело свое, ради которого мы приехали, уже сделали.

Азларханов чуть замешкался с ответом: он все еще надеялся, а вдруг подъедут Бекходжаевы, потому что люди продолжали прибывать, рядами стояли накрытые столы, дожидаясь запоздалых и дальних гостей, – знал он, что восточные свадьбы длятся до утра.

Но Шубарин уже в который раз за этот вечер будто прочитал его мысли:

– Я вижу, вам не терпится схлестнуться хотя бы взглядом с Суюном Бекходжаевым или с его братом Акрамом Садыковым. Но, увы, должен вас огорчить: вы не увидитесь сегодня с ними.

И в подтверждение своих слов он достал из кармана пиджака аккуратно сложенный листок из записной книжки и протянул прокурору.

– «Бекходжаевых не будет», – прочитал прокурор торопливо написанную тонким фломастером строку.

– Да, да, это совершенно точно, – подтвердил Шубарин.

– Что ж, я не возражаю против вашего предложения. А как же ваш зам?

– Файзиев загулял, и завтра его кто-нибудь доставит в город, у него много приятелей, сочтут за честь. А теперь поспешим, пока танцует Санобар; может, удастся уйти по-английски, не привлекая внимания…

Он повернулся, ища взглядом водителя. Но Ашот подошел откуда-то сзади, словно слышал их разговор.

– Я здесь, шеф, – сказал он тихо.

Тот ничуть не удивился и так же тихо ответил своему телохранителю:

– Отведи машину незаметно на соседнюю улицу и дожидайся нас, мы с прокурором решили уехать.

Пока Шубарин разговаривал с Ашотом, прокурор подумал: даже хорошо, что так сложилось, и они уезжают пораньше со свадьбы, может, в дороге, в отсутствие Файзиева, довольный вечером и знакомством с Хаитовым, шеф кое-что прояснит ему наконец из того сплошного тумана намеков и недомолвок, которыми он уже был сыт по горло. В дороге представлялась возможность задать вопросы как бы из любопытства, праздного интереса – он видел, что слишком уж разные люди спешили на свадьбе выразить свое уважение Шубарину и Файзиеву.

ГЛАВА VI. ЯПОНЕЦ

Со свадьбы они ускользнули незамеченными, хотя это далось нелегко; Ашоту пришлось еще дожидаться хозяина на соседней улице. И прокурор отметил ловкость Шубарина, умение моментально раствориться и исчезнуть в толпе. Эта игра, когда удалось незаметно покинуть многолюдное празднество, позабавила их более всего за вечер, и в машину они садились в веселом настроении.

– С вами можно идти в разведку, – сказал довольный Шубарин.

Но прокурор не поддержал эту тему, зная, что она выльется в ничего не значащий разговор, а то и в обсуждение какого-нибудь полицейского фильма, что десятками лежали в видеотеке шефа. Поэтому он задал вопрос, как будто волновавший его или вызвавший в нем ревность, хотя всего лишь желал втянуть Шубарина в нужный для него разговор:

– На что вам в деле понадобился еще один юрист, и именно прокурор?

Артур Александрович не понял вопроса и переспросил:

– Не уловил, о каком юристе, каком прокуроре вы говорите?

По минутной растерянности Азларханов понял, что Шубарин не хитрит и не лукавит, поэтому напомнил:

– Вы сказали Хаитову, если он надумает в отставку, то и для него найдется интересная работа. Разве я один не справлюсь с юридической стороной дела?

– Ах, вот вы о чем! Право, я уже забыл о своем предложении Хаитову. – Артур Александрович улыбнулся. – Странное сочетание образованности, житейской мудрости, прокурорской хватки и почти детской инфантильности живет в вас одновременно, вы уж извините за откровенность. Нет, Хаитов мне вовсе не нужен как юрист – в юридических делах лучше полагаться на одного человека, и вам вполне по силам справиться с объемом предстоящей работы.

– Тогда зачем же вам понадобился Хаитов? – наседал прокурор, показывая личную заинтересованность.

Шубарин ослабил узел галстука, словно готовился к долгому разговору.

– Мне нравится ваше стремление быть хозяином в своей сфере, в этом мы с вами схожи: я люблю держать под контролем все сам. Даже если Файзиев и считает себя в синдикате вторым человеком, а это далеко не так, он не в курсе всех дел, тем более касающихся перспективы. Он нужен мне, так сказать, для связи с местной общественностью. О, тут меня охотно убрали бы с пути, да чувствуют, что свои кадры еще не доросли до нужного уровня, так что для меня это вынужденный альянс, как и для них. Хаитов мне нужен не как юрист, я не уверен в его квалификации, и мне не нужны люди с полузнанием. Как в наших краях получают образование, я знаю по себе: закончил два курса политехнического в Ташкенте, а затем поступил на первый курс Бауманского в Москве. Так что у меня есть примеры для сравнения… К сожалению, полуинженеры, полуврачи, полужурналисты, полуспециалисты, которым преподавали опять же полупрофессора, полудоценты, только бы свои, местные – из-за ложно понятой национальной гордости, рано или поздно могут завести край в такой тупик…– Он покачал головой. – А что касается Хаитова, то мне нужен не он сам, мне необходимы его связи, а они у него огромные, он давно уже тут в прокурорах. Вот мы часто говорим о западных политиках, ушедших в отставку, которых тут же берут к себе крупные компании. Так было почти со всеми мало-мальски известными американскими политиками, вспомните хоть Макнамару, Хейга, Киссинджера. И у нас некоторым образом происходит то же самое… Правда, масштабы не те и возможности иные, но суть одна. Ручаюсь за это, опираясь на свой опыт: я подобрал немало «бывших», и они оправдали мои надежды и вложенные в них средства. Правда, многие не выдержали испытания временем, ни у себя на прежней работе, ни на службе у меня «лоббистами». Их почему-то постоянно заносит; то ли прежняя должность и безмерная власть в своей сфере их портит, – и у меня, оправившись, оперившись, они пытаются что-то мне диктовать. Но хозяйственные дела решаются не диктатом и амбицией, а экономическими расчетами, быстрой и четкой стратегией, поэтому я без сожаления расстаюсь с такими. Говорю об этом не для того, чтобы предостеречь вас на будущее, вы человек иной, моим «бывшим» не чета: вы лишены мелкого тщеславия, а это важно.

Когда я говорил Хаитову о ваших перспективах, я не шутил. Подумайте на досуге об этом, у нас действительно нет преград, чтобы получить здесь любой высокий пост, нужно только время. Хозяйствовать, управлять «теневой» экономикой, как выражаются некоторые юристы, это прежде всего тонко чувствовать политику, кадровый вопрос. Пока существует партийная номенклатура должностных лиц, «бывшие» долго еще будут в цене. Опыт показывает, что на должностях постоянно тасуются одни и те же люди, оттого я иногда делаю ставку на «бывших». Восточный народ – осторожный, на всякий случай поостережется отказать вчерашнему хозяину, завтра «бывший» вновь может оказаться на коне, то есть в кресле, и тогда я выигрываю вдвойне. «Бывшие» тут долго не теряют влияния и связей. Вот почему я хотел бы перетянуть к себе Хаитова, он избавил бы меня от множества неприятных для меня визитов к чиновникам разного ранга в партийном и советском аппарате. Для него просто открывается любая труднодоступная для меня дверь. Опыт наших классовых врагов я не только изучаю, но и беру на вооружение. Все в мире повторяется, только с запозданием и в более уродливой форме. Наверное, вас в студенческие годы стращали кока-колой и жвачкой, атрибутами буржуазной жизни, а теперь мы сами построили такие заводы по их лицензиям. И совсем не шутки ради я содержу телохранителя, который влетает мне в копеечку…– шеф весело похлопал по плечу Ашота, не отрывающего глаз от ночной дороги.

Чувствуя, что Шубарин сегодня расположен к разговору, прокурор решил не упускать подходящего момента.

– Вы обещали рассказать на обратном пути о Хаитове…

Шубарин прикрыл окошечко в боковом стекле, видно, опасался сквозняка.

– О Хаитове? О нем я пока ничего сказать не могу, хотя и располагаю не менее подробным досье, чем на вас. Лучше расскажу, почему я добивался у него аудиенции, которую он наконец-то назначил на завтра. Впрочем, история эта в двух словах, но значение ее вы поймете, как только войдете в курс дела. Маленький ликбез, с вашего разрешения?

Прокурор согласно кивнул головой и откинулся на сиденье.

– Для теневой экономики, – остановимся на этом термине, поскольку определение «подпольная» не отражает нашей сути – мы организация официальная, действуем в рамках существующих законов, но для нас реализация готовой продукции гораздо важнее, чем само её производство. Как это ни парадоксально звучит для человека, знакомого с экономикой страны, ведь куда ни глянь – у нас дефицит! Меня реализация волнует больше, чем производство товаров. Имея постоянно возрастающий капитал, я могу влиять на производство. Но тут возникает вопрос о рынках сбыта. Обозначим сразу сферу нашего влияния – она только в пределах республики. Выход за ее границы чреват непредсказуемыми последствиями. Нет, вовсе не оттого, что там, в других республиках, тверже закон или блюдут интересы государства строже. Просто там мы чужие, и на нас можно показать действительную силу закона, поскольку там у нас нет покровителей. Не совсем просто и в своей республике: в каждой области свой хозяин, запретить, чинить препятствия всегда найдется повод, поэтому я и держу «лоббистов», наводящих мосты. В области, где прокурором Хаитов, мы ничего не производим, только продаем изготовленное. Признаюсь, это наиболее существенный наш рынок, потому что половина туристических маршрутов в республике проходит через эту область. Каждый день сотни новых потенциальных покупателей с карманами, полными денег… Но за этот рынок приходится бороться. Откровенно говоря, мы сами и создали этот рынок, не без наших усилий был заключен договор с экскурсионными бюро областей России, и каждую пятницу по трехдневным путевкам сюда прибывают сотни туристов из Кемерово, Донецка, Тюмени, Хабаровска – краев с традиционно высоким заработком. В расчете на них мы шьем дубленки и продаем их, что называется, с пылу, с жару, ориентируя производство именно на конец недели, и наши лавки при гостиницах работают до глубокой ночи, до последнего покупателя, – где вы еще видели такую торговлю? Там же в киоске лежит книга заказов: те, кто ничего не подобрал или кому не досталась вещь нужного размера, могут оставить аванс, а в следующую пятницу выкупить.

У вас будет возможность ознакомиться с нашим овчинно-шубным хозяйством, оно прекрасно отлажено – от сбора шкур у населения до реализации готовых изделий. Дубленки я привел в пример только потому, что это самое дорогое и рентабельное производство, хотя ассортимент нашей продукции составляет сотни наименований, и все, безусловно, прибыльно и даже сверхприбыльно. И на таком вот, по существу, нами же созданном рынке время от времени возникают препятствия. В области трудно с занятостью населения, и Хаитов хочет, чтобы я часть своих предприятий перевел сюда. Но мне не резон, а почему, я объясню позже, или вы потом поймете сами. Реализацией продукции в области занимается Ахраров, человек энергичный, коммерсант от бога, – так прокурор опечатал у него пять киосков и не разрешает продавать с лотков на улицах, а это преимущественный вид нашей торговли – прямо с колес. Для нас каждый день простоя влетает в копеечку. Мы работаем не на склад и производим дефицит, поэтому оплата труда только с учетом проданной покупателю продукции. Да и оборудование у нас индивидуальное, штучное, дорогое, оно окупается только при условии полной загрузки. Действия Хаитова для меня – нож к горлу, мы должны прийти к какому-то обоюдному согласию. Наверное, нас терпят еще и потому, что мы делаем большие отчисления с реализации в местный бюджет, и так просто потерять дармовые деньги властям не хочется, не говоря уже о том, что нас «доит» всякий, кому позволяет должность. Но нам выгоднее заплатить, чем сбиваться с ритма. Имеет свою дань с Ахрарова, и уже давно, и ваш бывший коллега Хаитов, но теперь… выкручиванием рук он хотел бы навязать нам еще и свою политику в производстве.

Прокурора так заинтересовал рассказ Шубарина, что у него невольно вырвался вопрос:

– А почему бы вам и вправду не открыть здесь свои предприятия или хотя бы филиалы, цеха, если тут так легко с рабочей силой и местные власти заинтересованы в этом?

– Ну вот, и вы туда же! Дорога дальняя, пройдем и этот раздел экономики, он наиболее существенный в нашем деле. Почему я не использую предлагаемые вашим другом трудовые ресурсы? Отвечаю – мне нужны не всякие трудовые ресурсы. Вот вам простой пример… В какой-то местности шумят, мол, у нас не заняты в производстве женщины, девяносто процентов их сидит дома, и следует использовать такой мощный потенциал. А толком ведь не изучают, сколько женщин, каков их возрастной состав, семейное положение, чем бы они хотели заниматься, к чему склонны, готовы ли к ритму современного производства, увязывается ли он с укладом их жизни…

Разведут газетную демагогию насчет раскрепощения восточной женщины и строят в глубинке, скажем, ковровую фабрику – женское, по сути, как и везде в мире, предприятие. Поначалу все женщины в округе дружно идут туда устраиваться, потому что, еще не ведая, чем будут конкретно заниматься, уже знают и о больничных листках по уходу за детьми, и о декретных отпусках, и о послеродовом отпуске в полтора года, и о доплате на детей, и о прочих преимуществах работающей женщины, – ведь в сознание уже как-то внедрилось, что зарплата не зарабатывается, а выдается в любом случае всем, кто числится на предприятии. А потом начинается хаос… Что прикажете делать директору, если у него каждый день не выходит в цех треть работниц – у каждой тут трое-четверо детей, а то и больше, и все они продолжают еще рожать, а дети частенько болеют. Вот и получается, что все двести семьдесят рабочих дней в году вполне могут оказаться состоящими из больничных листков. А если к больничным обычным постоянно прибавляются больничные по декрету, то иных работниц можно видеть на рабочем месте раз пять в году, и так из года в год. А какая из нее работница, если она в год работает в среднем по два-три дня в месяц?

Современное предприятие требует навыков, высокой профессиональной выучки, четкой технологической дисциплины. К тому же такую работницу ни за что нельзя уволить – вот и лихорадит фабрику, кстати сказать, оборудованную новейшей импортной техникой. В конце концов рядом срочно строят общежития и привозят по оргнабору, суля всякие блага, из разных краев молодых девушек. О какой рентабельности, какой себестоимости продукции может быть разговор на таких горе-предприятиях, даже если выполнят девушки по полторы нормы в день? Построив такой завод, государство заведомо обрекает себя на убытки; правда, в данном случае, может быть, спасают несуразно высокие цены на ковры.

Надеюсь, вам теперь понятно, какую бы я получил тут «рабочую силу»? У меня не бюро добрых услуг, не собес и не филантропическая организация. По идее, наши предприятия – прообраз будущих хозрасчетных, самоокупаемых, самофинансируемых организаций, у которых есть возможность добиваться неограниченных прибылей, исключающих потолок заработка; но зато над ними постоянно висит угроза банкротства без всяких выходных пособий. Чтобы этого не случилось, нужно постоянно изучать спрос, рынок, следить за насыщением его, обновлять и улучшать ассортимент, а то и вовсе срочно перестраиваться на выпуск нового изделия, снижать себестоимость за счет максимальной загруженности оборудования и использования меньшего числа работающих за счет их высокой, я бы сказал – высочайшей квалификации. О качестве я уже не говорю – на том и держимся. И такие кадры подбираю я сам. Мои люди чувствуют ответственность за дело. Мы находим их по рекомендациям, если надо, учим, но учим тех, на кого надеемся, тех, кто хочет работать и зарабатывать. При ином подборе кадров, подходе к труду, я бы вылетел в трубу, поэтому меня не устраивает навязываемое Хаитовым предложение.

– И все-таки, мне кажется, ваше нежелание открыть в области свои предприятия связано не только с вопросами кадров, не так ли?

Шубарин от души рассмеялся и вновь потрепал по плечу молчаливого шофера.

– Сколько больших людей, Ашот, перебывало в этой машине, и ни один из них не соображал так быстро, как наш новый юрист. Быть вам когда-нибудь министром местной промышленности, если так будете хватать проблемы на лету.

Да, вы правы, вопрос о кадрах – всего лишь часть проблемы, хотя тоже существенная. И я скажу вам откровенно: как бы ни были ценны наши кадры, все же главным для нас является высокопроизводительное оборудование и сырье. За ту зарплату, что платим, мы всегда найдём людей, готовых научиться и работать по пятнадцать часов в сутки, и резерв рабочей силы мы, как ни парадоксально, находим в инженерной среде, в среде людей с образованием, недовольных своим материальным положением. Этот высокообразованный контингент, уже помятый жизнью, быстро овладевает любыми трудовыми навыками, ибо ясно видит, что работает на конечный результат. У нас нет проблем с трудовой дисциплиной, нерадивостью, невыгодно у нас болеть, тем более простаивать. Никому не приходится напоминать об экономии сырья, энергии, ибо опять же от этого зависит заработок. Поощряется всякое новшество, экономия, идеи. Но даже среди таких работников у нас есть своя элита, незаменимые люди. Вот, например, когда организовали овчинно-шубное производство, пригласили скорняка из Белоруссии. Без его знаний, энергии, организаторских способностей, наконец, нам никогда бы не поставить на поток такое выгодное дело, хотя его заработок привел бы в ужас любого фининспектора. Раз уж заговорили о мастерах, похвалюсь – у нас на учете почти все умельцы края и даже за пределами его: модельщики, лекальщики, технологи, художники, наладчики станков и оборудования, конструкторы, изобретатели… Располагая финансовыми возможностями, нам легко перестраиваться, налаживать то или иное производство, ведь в нашем деле главный выигрыш – время. Как говорится, дорого яичко ко Христову дню!

Вернусь к главному, к оборудованию… Оно у нас не серийное, а переделанное из стандартного умельцами, или сконструированное и построенное в нескольких экземплярах изобретателями и рационализаторами на местных заводах, а чаще всего в небольших конструкторско-технологических бюро. Есть у нас и импортное оборудование, добываем, вымениваем правдами и неправдами. Среди нас, руководителей, большинство с техническим образованием, и сам я, как уже говорил, закончил Бауманское, поэтому мы в курсе всех дел на машиностроительных заводах, знаем их возможности. Следим, конечно, и гораздо оперативнее, чем отраслевые министерства, за новинками за рубежом, технологией, оснасткой, за всем тем, что повышает производительность и улучшает качество. У многих станков, машин, оборудования, не удивляйтесь, есть личные хозяева, и я вынужден платить их владельцам немалые суммы за эксплуатацию, а куда денешься, это как раз редчайшие станки.

Год назад, например, нашел меня один человек из Одессы. Работал он некогда судовым механиком на сухогрузе, толковейший инженер, трудяга, каких поискать. Так он, когда стояли в чужих портах на ремонте, не шмотками, не джинсами и аппаратурой интересовался, а к технике присматривался. Не знаю уж как, каким образом – это не мое дело (говорит, за два двигателя и мощный насос выменял) – привез он два итальянских станка-полуавтомата, довольно-таки громоздких, штампующих из пластмассы «хрустальные» подвески для люстр на медной фурнитуре. Оба станка выпускают по три разные модификации – значит, шесть типов. Чудо-люстры, не успеваем завозить на продажу, моментально разбирают. Цена приемлемая – от тридцати до пятидесяти рублей, и выглядят вполне прилично за такую сумму. Пытались мы сами создать подобную установку, сделали, работает, но качество далеко не то. Так у нас с этим бывшим судовым механиком договор: по две тысячи рублей за амортизацию каждой установки в месяц в течение двух лет, а после полуавтоматы переходят в нашу собственность; и, конечно, зарплата у него с выработки. Сам он с семьей работает на них в три смены, и никак не насытит рынок. За два года семья заработает столько, сколько иной за всю жизнь не получит, но он днюет и ночует у своих станков, холит и лелеет их, разве только не целует своих кормильцев.

Должен вам сказать, не только мы ищем толковых умельцев, изобретателей, талантливых инженеров, но и они нас, знают: их детище тут же воплотят в металле, и дадут путевку в жизнь без проволочек, и с оплатой не поскупятся.

Когда нужное оборудование не удается купить по безналичному расчету или получить по фондам, в ход идут деньги, большие деньги, мало кто устоит перед такими суммами. Деньги эти принадлежат пайщикам; может, со временем, и вы станете пайщиком, или, как у нас говорят, войдете в долю. Половина оборудования принадлежит пайщикам, и первейшая задача – вначале вернуть вклад пайщикам, это свято; потом пайщикам идет процент с доходов. Сложная на первый взгляд бухгалтерия, но это только на первый взгляд. Счетные работники у нас тоже самые толковые, к тому же у каждого пайщика в кармане своя многофункциональная счетная машинка «Кассио» с памятью, она никогда не ошибается. Так могу ли я такое оборудование разместить где попало, как предлагает Хаитов? К тому же этот вопрос решаю не я один, а вместе с влиятельными пайщиками, хозяевами оборудования, а пайщиком может быть и прокурор, и начальник ОБХСС, и крупный партийный работник, и даже директор завода или министр, добывший по нашей указке и за наши деньги уникальное оборудование.

Услышав о влиятельных пайщиках, прокурор вспомнил слова Хаитова: «всех купил, всех втянул в свои дела, все они у него крутятся пошибче, чем Санобар…». Припомнились ему и другие слова прокурора: «считайте, что дожали меня ваши друзья-приятели, а точнее, прихлебатели…»

«Все правильно рассчитано: вложив деньги, кто же не будет способствовать своему процветанию, – думал Азларханов. – Прямо-таки синдикат тайный…»

Он еще раз внимательно оглядел своего шефа, спокойного, уравновешенного, уверенного в себе. Надо отдать должное, перед ним сидел далеко не заурядный человек, талантливый и очень опасный. Вероятно, в иных ситуациях он был влиятельнее министра финансов и председателя Госбанка республики, потому что, исходя из сложившейся ситуации, молниеносно оперировал огромными живыми деньгами; к тому же, как всякий хозяйственный руководитель, пользовался поддержкой казны, имел счета, кредиты, ссуды… Здесь Азларханову как правоведу было над чем подумать.

Конечно, прокурор понимал: чтобы разобраться в «хозяйстве» Шубарина, ему нужно будет еще много потрудиться: необходимо срочно пополнить свои знания по экономике, хозяйствованию, банковскому делу; но и тогда трудно сказать, удастся ли разгадать все финансовые махинации, слишком уж изощрен был в делах Шубарин, надо отдать ему должное.

Чтобы продолжить разговор, Азларханов спросил:

– Почему зародилась и процветает теневая экономика?

– Вполне логичный для прокурора вопрос, – непринужденно пошутил шеф. – Но я не закончил свою мысль об оборудовании, иначе вам не понять ответа на ваш новый вопрос, здесь все взаимосвязано…

– Что ж, я вас внимательно слушаю…

– Основные производственные мощности, наиболее рентабельные, находятся у нас в Бухаре. Там я начинал, там оперился, получил кое-какую поддержку, а главное, нашел через «лоббистов» подходы к первому человеку в области, к хозяину. С ним я теперь накоротке, пребываю в числе тех редких людей, которые могут прийти к нему в любое время, а ведь он далеко не демократ. В свою очередь, он один из приближенных, можно даже сказать любимчиков, первого лица в республике. Его вы знаете лучше меня, наверняка встречались не раз, будучи областным прокурором, думаю, властную руку этого человека ощущали повсюду, и не однажды. Вот почему я думаю: почему бы вам при случае не стать министром местной промышленности – у нас есть прямой выход на Первого, а в республике кадровый вопрос решает только он, повсюду сидят только его люди.

Однажды я пришел к Первому в области и сказал, что мне позарез нужны пятьдесят тысяч, обещал через год вернуть с удвоением – деньги нужны были, чтобы срочно заполучить фонды в Москве на дефицитное сырье. Деньги он мне дал, там же, в кабинете, вынул из личного сейфа пять аккуратных банковских упаковок – он любит крупные купюры и крупные суммы, и вообще масштабный человек. Не стал даже расспрашивать, на что мне они. Я, конечно, вернул их день в день, как и обещал, с удвоением, десять таких же пачек. Но на этот раз он, как бы шутя, спросил, нет ли возможности пустить их еще в оборот. А я оговорился, что только в случае его поддержки кое в чем, хотя в тот момент планов у меня никаких конкретных не было; да заодно и удвоил срок оборота капитала, поскольку понимал, что он опять имеет в виду только двойной рост. Так неожиданно я получил, что называется, карт-бланш и уж тут развернулся вовсю. Имея в доле такого пайщика, я мог вовлекать в дело самых осторожных людей, мог без страха приобретать дефицитное и высокопроизводительное оборудование, работать с перспективой, с долгосрочной программой. Так я открыл в сорока местах цехи по пошиву шуб из искусственного меха – мужских, женских и детских. Кроили в одном месте наши лучшие закройщики, опять же в три смены, непрерывно, и даже успевали следить за модой и менять ассортимент, хотя товар и так отрывали с руками – рынок у нас поистине ненасытный. Вышел я напрямую и на поставщиков, и за наличные, за треть цены, вагонами получал сырье, опять же отправляемое только в Бухару.

Вот почему в Бухаре и самой области я насыщал предприятия оборудованием, у меня не было причин опасаться кого-то, я там застрахован от всего, только дерзай. Но, как видите, центр тяжести нашей деятельности все же переместился сюда, в «Лас-Вегас», где мы с вами познакомились. Но открытие «Лас-Вегаса», я думаю, самая большая удача, выпавшая мне.

– Так, так, – заинтересованно оживился Азларханов. – Что же в нем примечательного?

– А вот что… Однажды, когда рудник еще был в силе и действовала мощная производственная база, обслуживавшая строительство и эксплуатацию шахт, меня привели сюда дела. Я пытался открыть цех резинотехнического литья: всякие кольца, прокладки, сальники, модная пляжная обувь – опять же дефицит из дефицита, и хотел, чтобы мне помогли здесь с пресс-формами, поточной линией; хороший проект и технические условия были у меня на руках. Побродив по предприятиям день-другой, поговорив кое с кем из руководства, я, наверное, раньше, чем кто-либо, понял, что дни рудокомбината сочтены: не позже чем через год его закроют, и останутся мощнейшая, современная производственная база и производственные площади, на создание которых обычно уходят годы и реки денег.

И я тут же смекнул, какой я окажусь палочкой-выручалочкой для местных властей, если предложу открыть на этих площадях наши цеха по выпуску товаров народного потребления, с отчислением в бюджет города от реализации наших изделий. Конечно, о подлинных масштабах производства я не собирался никого ставить в известность, зато хотел оговорить долгие сроки становления, набора темпа.

Когда случилось то, что я и предвидел, я оказался первым на пепелище, и у меня с моими влиятельными пайщиками была уже определена четкая программа, которую не без нажима со стороны приняли городские власти.

Никогда прежде я не работал так масштабно, с такой энергией… На фоне растерянности, беспомощности городских властей я действовал по-пиратски, так, как мне хотелось, получая к тому же всяческую поддержку местной администрации.

– А еще обиделись, когда Хаитов назвал вас гангстером…– попенял прокурор.

Шубарин усмехнулся, приняв это за остроумную шутку, и продолжал:

– Для местных властей, ориентированных на добывающую промышленность, мое дело оказалось темным лесом, а я их, естественно, просвещать не собирался. Еще не имея никаких прав, мы провели тщательную ревизию того, что хотели заполучить. И хотя по распоряжению горного ведомства многое подлежало демонтажу и вывозу, мне удалось оставить абсолютно все, на что мы нацелились. А при существующей неразберихе, безответственности большая часть оборудования до сих пор не взята нами на баланс и висит где-то в воздухе – фантастика!

Хотите верьте, хотите нет, но до сих пор мы не заплатили ни копейки ни за электроэнергию, ни за воду, ни за газ, хотя пользуемся термическими печами, а цеха наши работают с напряжением, коэффициент сменности оборудования у нас, наверное, самый высокий в стране, спасибо горному ведомству за его бездумную щедрость.

Наверное, даже вы, не экономист, понимаете, какая у нас низкая себестоимость изделий, если учесть, что и сырье, кроме фондов, мы покупаем чаще за наличные – когда за полцены, когда за четверть, а когда, пользуясь полной бесхозяйственностью, и за бесценок.

Артур Александрович на секунду сделал паузу, оглянулся, наверное, желая увидеть, какое впечатление производит его рассказ на собеседника.

Прокурор был весь внимание. «Интересно, – думал он, – удачно сделанное дело и похмельная расслабленность подвигли Шубарина на такую лекцию, или он и впрямь ничего не боится – такая у него поддержка в республике? Меня, во всяком случае, он не боится – точно…»

– Однажды, лет десять назад, я прочитал в «Известиях» статью о некоем авторемонтном заводе в Армении, которого фактически не было в природе – по указанному адресу находился пустырь. Хотя предприятие значилось в республике в числе передовых, рентабельных и неоднократно награждалось, поощрялось, были о нем и статьи в прессе. Всю его бухгалтерию, отчетность вел один-единственный человек, на мой взгляд, финансовый гений, а создали это предприятие несколько аферистов, хорошо изучивших наш неповоротливый хозяйственный механизм, идеально функционирующий только на бумаге.

Тогда еще, не обладая ни нынешней властью, ни капиталом, ни возможностями и связями, я сделал для себя вывод, что предприятие, которое я когда-нибудь создам, должно быть реальным, процветающим, легальным, передовым во всех отношениях, но… построено по принципу айсберга, подводная часть которого в три раза превышает надводную, предназначенную для витрины и отчетности. А для этого нужны бухгалтеры, экономисты не хуже того, из Армении; со временем я отыскал таких людей, не говоря уже о том, что я и сам одолел экономику и планирование. Руководитель, не разбирающийся в экономике в совершенстве, – нонсенс, абсурд, такое в теневой экономике невозможно, здесь выживают только асы своего дела, киты, имеющие, кроме головы, капиталы и надежную страховку.

Любое выражение: «двойная бухгалтерия», «тройная» – не отражает нашей финансовой сути, она должна определяться понятиями высшей математики – пятимерное, что ли, измерение, если такое в природе существует. Наши предприятия в отрасли самые рентабельные, механизированные, у нас высочайшая выработка, самая низкая себестоимость, самая лучшая фондоотдача, стопроцентная реализация продукции, лучшие условия труда, не говоря уже об оплате. Мы рекордсмены по всем показателям, даже самым надуманным, если хотите – образец социалистического предприятия, как ни кощунственно это для вас звучит. Нас невозможно сравнить с какой-нибудь отраслью в округе, да и в целом по республике – мы идем впереди по всем статьям. Мы награждены какими хочешь знаменами: союзными, республиканскими, областными, городскими, отраслевыми, знаменами ВЦСПС, Совета Министров, ЦК комсомола, переходящими и вручаемыми навечно, у нас есть специальный зал наших наград – и это впечатляет. Не удержусь от похвалы себе: я имею орден Трудового Красного Знамени и являюсь депутатом горсовета в «Лас-Вегасе».

Прокурор вдруг случайно поймал в зеркальце над лобовым стеклом лицо Ашота и какое-то время наблюдал за ним. Он уловил, что Ашоту неприятны похвальбы подвыпившего шефа, возможно, такое откровение хозяина для него было новостью. Но, как бы там ни было, прокурор почувствовал, что в каких бы отношениях он ни находился с его шефом, симпатией и доверием у Ашота он сам не пользуется. Для парня, наверняка знакомого с Уголовным кодексом не понаслышке, бывший или настоящий прокурор в любом случае оставался «ментом». И там, за решеткой, его учили никогда, ни при каких обстоятельствах не доверять им. У Ашота этот принцип сработал, может, не от широты ума, а инстинктивно, но сработал, хотя он не выказывал внешних признаков недружелюбия, даже наоборот; но вот случайно пойманный взгляд, выражение лица сказали прокурору о многом, и он отметил для себя, что Ашота следует остерегаться.

Прокурор бросил взгляд за окно и, несмотря на темень азиатской ночи, по огням тянувшихся вдоль дороги кишлаков понял, что они уже недалеко от города – и пожалел об этом. Сегодня он хотел, чтобы дорога не кончалась, согласен был и на ремонт в пути, хоть на прокол шины, как случалось не раз, когда раньше спешил куда-нибудь; но «Волга» шла ходко, минут через сорок они наверняка будут у себя в гостинице. Значит, у него оставалось еще время задать несколько вопросов разоткровенничавшемуся дельцу, и он этим воспользовался.

– А как реагирует на такую постановку дела основная масса ваших рабочих и средний персонал? И попутно еще один вопрос: насколько уязвима созданная вами модель айсберга – или это целиком зависит от покровительства власть имущих пайщиков и одариваемых чиновников?

Артур Александрович на минуту задумался, а Ашот впервые за вечер подал голос:

– Вот такие они, прокуроры, все им вынь да положь – расскажи обо всем сразу…– и, довольный собой, натужно рассмеялся.

Рассмеялся и Шубарин. И прокурор мог бы принять сказанное за шутку, если бы опять боковым зрением не зацепил в зеркале холодный взгляд темных навыкате глаз.

– Жесткие вопросы, да, но если бы я вступал в дело, наверняка задавал бы их в такой же четкой и ясной форме. – Хозяин похлопал Ашота по плечу, то ли одобряя шутку, то ли предупреждая, мол, не лезь не в свое дело.

Прокурор лишний раз отметил про себя неоднозначность поступков и жестов Шубарина.

Артур Александрович тем временем продолжал:

– Насчет рабочих… Вы, я думаю, зря преувеличиваете их социальную активность. Для них важны заработок, хорошие условия труда и справедливое отношение. Эти основополагающие, на мой взгляд, факторы мы стараемся обеспечить максимально, и, отладив это триединство, я меньше всего думаю о социальной стороне вопроса и всяческой словесной демагогии, в которой мы скоро утонем. Я твердо знаю одно – без внимания к человеку и хорошей оплаты его труда рассчитывать на успех бесполезно. К тому же, я говорил, мы не берем людей с улицы – в этом краю, где избыток рабочей силы, можно позволить себе выбор. А потом, что они могут знать? Им я подобных лекций не читаю, а структура создана таким образом, что вряд ли и инженеру ясна картина целиком. Все раздроблено и, уж поверьте, не для утайки, а для эффективности: кроят, положим, в нескольких местах, шьют в десятках других мест, реализуют в сотнях населенных пунктов.

Да и куда им, рабочим, пойти, если что-то у нас не устраивает? Где выбор? На такой кирпичный завод, где работали вы? Где ни заработка, ни порядка? Я пожинаю плоды не своих усилий: людей приучили помалкивать, не высовываться, мол, есть начальство – оно за вас и думает. И мы своих рабочих пока устраиваем, но, если возникнет какое-то недовольство, мы тут же его устраним, думаю, что разумный компромисс всегда возможен.

Каждый год одна, а то и две группы наших рабочих ездят по путевкам, как представители самой передовой организации в области, за границу, в социалистические страны. И страны эти я подбираю с учетом специфики труда – к своим коллегам, значит, с возможностью позаимствовать опыт.

Скорняки наши ездили в Югославию, обувщики – в Чехословакию, занятые пошивом одежды и трикотажники – в Венгрию и Польшу, и везде, по предварительному согласованию, у людей была возможность побывать на интересующих нас предприятиях. Не было случая, чтобы они не привезли десятки предложений, которые мы тут же, без проволочек, использовали в производстве. Бывает, что, сложившись, они покупают там какую-нибудь новейшую швейную машинку, о существовании которой мы и не догадывались, а она, оказывается, в десять раз ускоряет и улучшает процесс. А то накупят целые чемоданы особо прочных ниток, которых у нас днем с огнем не сыскать, или десятки коробок иголок «зингеровских» и кучу запчастей; привозят коробками какие-нибудь заклепки, пистоны, кнопочки, все, что может пойти в дело и улучшить нашу продукцию. Мы, конечно, компенсируем затраты не скупясь, поощряем подобное отношение к делу, нас это радует. Некоторые рабочие вместо отдыха и развлечений, бывает, не один день пропадают в цехах, чтобы научиться необычному для себя раскрою или иному технологическому процессу. И все это потому, что мы платим за конечный результат всего коллектива, и им не все равно – реализуется их продукция или нет, нам об этом им напоминать не надо, это всегда отражается на зарплате. И я пытаюсь свои отношения с людьми строить на интересе, а не диктате.

Конфликты, конечно же, бывают и с рабочими, но не на такой основе, как вы предполагаете. Чаще разногласия случаются в верхах, в отношениях с пайщиками, но и тут мы всегда готовы пойти на разумный компромисс. Тех, кто хочет выйти из игры, мы не держим, возвращаем пай, тем более что желающих войти в долю хоть пруд пруди, да и не всякого мы берем, просто денежный вклад нас теперь мало интересует. Но если конфликт становится неконтролируемым, может нанести ущерб делу, тут уж на все приходится идти. В крайнем случае обращаюсь к Ашоту и его друзьям, – бесстрастно заключил Шубарин.

– И помогает? – поинтересовался бывший прокурор.

– Мы ведь не уговорами занимаемся, – зло засмеялся Ашот.

– Но это вынужденная, крайняя мера, как я сказал, – поторопился вступить в разговор шеф, наверное, чтобы Ашот не сболтнул чего лишнего. – А что касается второго вопроса – об уязвимости айсберга и насколько я завишу от покровителей-пайщиков… Я бы ответил так: что-то добыть, что-то организовать, произвести, продать, даже с большой выгодой, это, на мой взгляд, талант мелкого махинатора, цель которого – заработать, ну, скажем, сто тысяч, двести, на большее при таких жизненных устремлениях не потянешь. Давно, когда я уже создал четкую модель своего айсберга, прочитал как-то интересную статью о японском судостроении, это одна из древнейших и одна из наиболее современных отраслей человеческой деятельности. Здесь ныне сфокусировались все достижения науки и техники.

Японцы строят в принципе непотопляемые суда. Раньше достаточно было пробоины, и корабль шел ко дну. Теперь же редко какой удар может оказаться для корабля роковым, страдает только его часть, остальные отсеки, неповрежденные, держат судно на плаву. Больше того, из соседних отсеков можно успешно устранить аварию, если не возникла паника. Еще не ведая о специфике судостроения, я создал примерно такую же модель непотопляемого айсберга. Полный расклад знают, кроме меня, двое: главный бухгалтер и главный экономист, можно сказать, мы вместе денно и нощно стоим на вахте. Но вряд ли кто принимает их за членов мозгового треста, да и мне нет резона выпячивать их роль. Даже пайщики уверены, что все сосредоточено в моих руках, хотя некоторые думают, что ответственность со мной разделяет Икрам Махмудович.

За людей, составляющих мозговой трест, я не тревожусь и доверяю им как самому себе. Нет, не потому, что запугал их или они чем-то намертво повязаны… Просто они люди умные и знают, что айсберг непотопляем. При любой неудаче, провале страдает только какой-то участок, в конце концов, ответственность за это всегда можно принять, у кого не бывает упущений. Притом существуют разработанные нами, как на случай пожара, варианты отступления из огня – без паники. И как на японском корабле, в момент удара автоматически подключаются соседние отсеки и начинают тушить пожар, дабы не пропало и свое добро. Именно моя модель дает мне уверенность и силу, а не покровители-пайщики. Хотя их помощь нельзя недооценивать. Раньше, в пору становления, мне нужны были деньги, теперь особой надобности в них нет, колесо закрутилось, да и сырье дают под залог. Ныне нам нужны вкладчики на должностях: одни – добывающие дефицитное сырье и оборудование, другие – гарантирующие свободную, без помех, реализацию, третьи – выступающие в роли «пожарных». Вкусив выгоду, они теперь сами ищут контактов со мной. Да вы сами видели, что творилось на свадьбе. Каждый торопился засвидетельствовать свое почтение, попасться на глаза.

Артур Александрович сделал паузу и, обернувшись, посмотрел на прокурора, словно приглашая его задать очередной вопрос. Азларханов не замедлил воспользовался этой возможностью, хотя вдали уже поблескивали огни пригородных кишлаков. Важно было удержать Шубарина в состоянии приятного возбуждения, расположенности к разговору; конечно, он понимал, что ему еще предстоит оценить эти откровения, степень их искренности, правдивости, соответствия фактам, и все же момент упускать было нельзя.

– И, тем не менее, вы развернулись не только оттого, что взяли в долг пятьдесят тысяч у влиятельного человека, получили его покровительство? Наверное, были и объективные причины для вашего быстрого роста? Я понял так, что вы не только удваивали капитал, но и удваивали, утраивали мощности производства?

Артур Александрович, явно пребывавший в хорошем расположении духа, рассмеялся:

– Если б я не знал доподлинно всю вашу биографию, подумал бы, что вы состояли в доле у себя в области у артельщиков, как называют нас в народе. У меня такое впечатление, что вы знаете ответы на все ваши вопросы. Но я шучу, ведь догадываться одно, а получить подтверждение своим мыслям, прогнозам у человека компетентного – совершенно другое. Не так ли?

– Вполне резонно, – согласился прокурор. – Почерпнув информацию из нашей беседы, меньше буду отвлекать вас потом, когда займусь бумагами. В принципе я уже понял, что от меня требуется. – И он откинулся на спинку сиденья, предоставляя слово Шубарину.

– Да, вы правы, наличие денег и воли мало что решает в нашем деле, должны созреть объективные экономические предпосылки. Конечно, взяв на очередное удвоение капитал первого человека в области, я получил, так сказать, режим наибольшего благоприятствования в торговле. Но все это покровительство по отношению ко мне и к моему делу не стоило бы и гроша ломаного, если б рынок оказался насыщен товарами. Я и сам не однажды мучился этим вопросом, да и сейчас порой задумываюсь. Как могло так случиться, что наш рынок планомерно, из года в год все меньше и меньше насыщался товарами?

А знаете, Икрам, не мудрствуя лукаво, объясняет это так: мол, есть люди поумнее нас с тобой, которые несут в Госплан, Госснаб, Внешторг, Минторг деньги чемоданами или сумками и говорят: это не закупать, это не производить, этим не торговать, – вот и создается дефицит, напряженка, а этот вакуум, мол, заполняем мы с тобой.

Я отвечаю ему: в том-то и загвоздка, что никто никуда ничего не несет, никто на них не давит, не стоит у них за спиной Ашот с друзьями, а они тем не менее с каждым годом наращивают в стране дефицит. Тогда Икрам тут же предлагает вторую версию, он вообще скор на решения, имейте в виду.

Он говорит: если за это еще и ничего не берут, значит, наверху сидят или дураки, или враги. Видите, какую он выстраивает логику. Я, конечно, не разделяю ни первой его версии, ни второй, но и логики, здравого смысла в таком планировании и производстве не вижу.

Вот вам первая причина нашего подъема – наличие дефицита на широкий круг товаров. Вторая причина, которую я бы отметил, на мой взгляд, даже важнее первой. Это стоимость изделия, нет, не того, что производим мы, а того товара, что имеется в государственной торговле.

Сапоги меньше ста рублей уже не стоят – это, заметьте, из искусственной кожи. Дубленка импортная тянет уже тысячу, а наши, семипалатинские, казанские, на которые еще больший спрос – по шестьсот рублей. Босоножки – два шнурочка и ремешочек – пятьдесят рублей… и так все, на что ни глянь. Мужские рубашки дошли уже до двадцати рублей, а шапка из искусственного меха сравнялась по ценам шестидесятого года с ондатровой, копейка в копейку, головой ручаюсь. Шуба из искусственного меха тянет на три средние зарплаты, а мужской кожаный пиджак из лайки, а проще, из козлинки – мы шьем их тоже – так на все пять.

Поэтому ценообразование для нас не проблема, есть ориентиры. Мы, конечно, не прыгаем выше государственных, но и не отстаем, что называется, дышим в затылок. Честно говоря, радуемся каждому повышению, а наверху вроде кто-то специально прислушивается к нашему желанию и радует нас все чаще и чаще, у нас даже есть люди, следящие за розничными ценами в торговле. Если откровенно, то именно цены и натолкнули меня на создание своего айсберга. Глядя на ту или иную вещь, я сразу определял ее стоимость и приходил в трепет при мысли о той прибыли, которую мог заполучить, организуй я ее производство. Я даже знал приблизительно, во сколько обойдется ее выпуск. Не посчитайте за бахвальство, просто это моя стихия, у меня такой дар, талант. Никакому капиталисту такие прибыли и не снятся, но опять же такую ситуацию в экономике и ценообразовании создал не я, я только пожинаю плоды.

Да, главной побудительной причиной, толкнувшей меня на деловую активность, на желание постоянно расширять, множить производство, послужила государственная стоимость товаров ширпотреба и тенденция постоянного роста цен, это как на духу.

Не будь таких манящих перспектив, сулящих необычные прибыли, я бы, наверное, так и остался где-нибудь на производстве, ну, имел бы, конечно, свои две-три тысячи в месяц, потому что человек с деловой хваткой в сфере материального производства, куда ни глянь, может найти бесхозные деньги, только пошевели мозгами.

Ну, посудите сами, был бы смысл налаживать обувное дело, если б сапоги стоили шестьдесят – шестьдесят пять рублей, а босоножки двадцать пять – тридцать – да такое и в голову никому не придет, как говорится, овчинка выделки не стоит.

Кстати, об овчинке, она у нас дороже ясоновского золотого руна. Мы даем кассобу-мяснику за баранью шкуру пять рублей – это вдвое больше, чем платит государство. Так он и сдает ее нам в таком состоянии, в каком она нам нужна. И мы каждого из них научили, как обрабатывать ее, как хранить, снабдили и химикатами первичной обработки свежей шкуры. На дубленку в среднем уходит от восьми до десяти шкур, ну как тут удержишься от соблазна наладить производство, если мы продаем их почти по пятьсот рублей.

«Лектор» сделал паузу, – переводил дух после длинного монолога. Прокурор молчал, ожидая продолжения.

– На всякий случай, я хочу предварить один ваш вопрос, который вы, быть может, по своей тактичности и не зададите, но он витает в воздухе, и уж лучше я вам отвечу на него. Это, мне кажется, более всего необходимо перед тем, как вы приступите к делам.

Сегодня вы уже слышали обо мне: гангстер, акула, спрут. Вам, много лет отдавшему правопорядку, наверное, кажется: вот они, которые тянут нашу экономику назад, грабят народ, покупают должностных лиц, способствуют организованной преступности. Нелегко отмахнуться от справедливых, на первый взгляд, обвинений, но в том-то и дело, что мы не причина, мы – следствие, мы возникли здесь по-настоящему лет семь-восемь назад, когда созрели все предпосылки для нашей деятельности; о некоторых мы уже говорили, к некоторым еще вернемся. Если мы зло, то мы родились из зла и питаемся злом вокруг нас. Но давайте взглянем на проблему с другой стороны…

Наносим ли мы вред народному хозяйству? Это как посмотреть. Когда я только начинал, меня часто мучили угрызения совести: иногда я перехватывал фонды того или иного предприятия. Я ведь знал, что фабрики эти будет лихорадить, у них будет срываться план. Но я знал и то, что в беде их не оставят, а уж рабочие тем более не останутся без зарплаты, неважно, работали они там или нет. Я не знаю случая, чтобы на каком-то заводе или стройке, в научно-исследовательском институте, фактически не работавшем по тем или иным причинам, не выплатили зарплату. Без зарплаты могли остаться лишь мои рабочие, это уж точно, нам не из чего покрывать убытки, дотаций и субсидий нам никто не дает.

Но, когда я, став депутатом, работал в планово-бюджетной комиссии и получил доступ к информации, я ужаснулся тому, что при дефиците на многие товары ими забиты все какие только есть склады в области, и хранение их обходится в миллионы рублей. Каждый год я участвую в комиссиях, которые подписывают к списанию и уничтожению десятки тысяч пар обуви, одежды, всего и не перечесть, тысячи наименований всякого добра идет в костер. И теперь мои сожаления уже о другом: жаль, не могу использовать чужие фонды в еще больших размерах – все равно у них многое пойдет либо в огонь, либо на свалку. Когда распределяют местное сырье, нам выделяют в первую очередь, и не только потому, что я влияю на распределение, а потому что знают: заберу я – и оно будет пущено в дело, и моментально в казну поступят деньги… У вас наверняка возник вопрос: можем ли мы быть альтернативой официальной экономике?

– Да, да, я как раз хотел об этом спросить, – оживился прокурор.

– Отвечу без колебаний – нет и еще раз нет. Буду откровенен, наша продукция все же рассчитана на тех, кто слаще морковки не едал. Ни я сам, ни другие пайщики артельную продукцию не покупают. Хотя, должен оговориться, дубленку я ношу только нашей фирмы и не поменяю ее ни на канадскую, ни на французскую. Но таких дубленок у нас шьют мало, в среднем одну на семьдесят-восемьдесят, и распределяю их я сам – это мой личный фонд. Кроме того, каждый сентябрь наш заведующий скорняжным цехом Яков Наумович Гольдберг командируется в Москву – снимать мерки с должностных лиц и их домочадцев, этим людям мы обязаны фондами, дефицитным сырьем, первоочередными поставками. А отвозит готовое Файзиев или я сам. Да, кстати, зима не за горами, нужно, чтобы сняли мерку и с вас, в январе мы с вами обязательно должны быть в Москве.

Дубленки пока единственная стоящая вещь из того, что мы производим, да и то лучшее не стоит на потоке, а шьется специально в мизерных количествах, для избранных.

Мы держимся только на фоне товаров госторговли, которые не отличаются ни качеством, ни моделями, то есть опять же по пословице: на безрыбье и рак рыба. Главный наш потребитель – самая неискушенная часть покупателей, которых, к нашему удивлению, оказалось много. Их привлекает в первую очередь внешний вид товара – мы ведь зачастую имитируем какое-нибудь импортное изделие, пытаемся, несмотря на авторское право фирмы, копировать его один к одному. И такое жалкое подобие платья «от Кардена» или сапог «Саламандра» идет нарасхват.

Мои друзья шутили, когда я собирался в туристическую поездку во Францию и Германию, – мол, они позвонят в «Адидас» или самому Кардену, и меня там четвертуют за то, что я нещадно эксплуатирую название этих фирм на своих пошлых изделиях. Как ни крути, а «Адидасу» я обязан половиной своих прибылей – на что только мы не шлепаем этот волшебный трилистник.

Ну ладно, я понимаю, когда покупают настоящее изделие «Адидас» – добротное, нарядное, модное; я же ставлю только знак, словесное обозначение – и метут все подряд – магия, гипноз, волшебство, иначе назвать не могу. Вот бы нашей промышленности найти свой такой волшебный трилистник…

Конечно, мы могли бы хвалиться, что все же одеваем и обуваем людей, найти оправдание своему существованию, если бы теневая экономика не оплачивалась простыми людьми, не лежала бременем у них на плечах, но от этого факта никуда не уйдешь – мы вычищаем и без того скудные кошельки. Это мой личный и, думаю, безжалостный, социальный анализ.

Я уверен, как только в официальной экономике начнутся радикальные перемены, мы исчезнем тут же, так же незаметно, как и появились. А пока в такой благоприятно сложившейся обстановке как же нам не появиться и не процветать? Если один прокурор у нас в пайщиках сидит, другой, наподобие Хаитова, не знает, то ли дать нам пинка под зад, то ли продолжать потихоньку щипать Ахрарова, третий, простите за откровенность, вроде вас, то ли жил словно в другом мире, не ведая, что творится вокруг, либо руки у вас были связаны. Я не знаю в округе ни одного руководителя – хозяйственного или партийного, к которому мы бы искали ходы и не нашли. Ни один не попытался пресечь наши дела или хотя бы послать нас куда-нибудь подальше. Я ведь и Ашота не создал, а взял уже готовым. Так что и тут, как ни крути, я не сеял, а пожинал плоды общей обстановки, сложившейся в крае. Ничто не произрастает на пустом месте, из зла рождается зло, и теперь, чтобы защитить себя, свои интересы, я вынужден прибегать к помощи телохранителя и даже юриста… Вот, пожалуй, из этого триединства: дефицита, стоимости и сложившейся обстановки вседозволенности, на мой взгляд, возникла и процветает теневая экономика.

– Как на академической лекции, уложились секунда в секунду, – подытожил прокурор, потому что они въезжали во двор гостиницы.

– Я нужен буду вам? – прервал свое долгое молчание Ашот, обращаясь к хозяину.

– Пожалуй, нет, понадобишься – позвоню. Встретимся утром, как обычно.

2

Стояла уже глубокая ночь, погасли огни шумного «Лидо», в редком окне четырехэтажной гостиницы горел свет. Ночной швейцар, видимо, привыкший к поздним возвращениям высоких гостей, не задавая вопросов и не выказывая недовольства, распахнул хорошо смазанную дверь.

– Может, вы хотите перекусить, мы ведь так и не дождались свадебного плова? – спросил Шубарин. – Я думаю, в холодильнике у меня найдется что-нибудь, Адик следит.

Сидение за свадебным столом, долгая дорога туда и обратно утомили прокурора – он давно уже не жил в таком активном ритме, несколько раз за вечер пришлось принимать сердечное, но откровения Шубарина вызывали неподдельный интерес, ему хотелось задать еще два-три вопроса. Он понимал, что вряд ли скоро выпадет такой удобный случай, да и где гарантии, что тот будет так словоохотлив, как сегодня. Следовало не упускать момент…

– Есть я не хочу, а вот чаю выпил бы с удовольствием, да поздно, и заботливый Адик уже, наверное, спит.

– Ну, это не проблема, мы сейчас мигом организуем. – И как только они поднялись на третий этаж, он сказал дежурной, тут же вскочившей с дивана:

– Галочка, если не затруднит, приготовь, пожалуйста, нам самоварчик, – и, не дожидаясь ответа, широким жестом пригласил прокурора к себе.

Не менее расторопный, чем Адик, хозяин ловко накрыл на стол – в холодильнике у него действительно нашлось, чем перекусить.

Прокурор, расположившись в кресле, вытянул затекшие ноги и попытался вернуться к прежнему разговору, начатому в машине:

– Н-да-а, сегодня я многое узнал впервые, надо честно признаться. Такая лекция! Не мешало бы вам дать на время кафедру в Академии народного хозяйства.

– Думаю, меня не устроит почасовая оплата, – легко отшутился Шубарин, уходя от продолжения разговора.

Раздался стук в дверь – дежурная по этажу принесла кипящий самовар, и хозяин принялся заваривать чай, предложив на выбор индийский, цейлонский или китайский. За чаем, чувствуя, что разговор может уйти в сторону, прокурор попытался еще раз вернуться к интересовавшей его теме:

– Экономические предпосылки, способствовавшие появлению вашего дела, вы разложили мне как на ладони. Но интересно и другое: что вас побудило заняться предпринимательством, какие личные мотивы? Страсть к деньгам?

Шубарин с любопытством выслушал вопрос, мимолетная печаль проглянула в его всегда внимательных глазах, но он тут же взял себя в руки. Начал он издалека, расплывчато:

– Не берусь утверждать категорически, но со стороны кажется, что у нас легче реализовать себя людям творческих профессий – тут открыты все пути, твори, дерзай. И если есть талант, как бы ни было трудно ему пробиться, все равно заметят, результат всегда говорит за себя. А что прикажете делать тому, кто наделен иным талантом – склонен к коммерции, предпринимательству? Не побоимся сопоставить несопоставимые, на взгляд обывателя, понятия… Ведь коммерция, предпринимательство не только в ранг таланта не возведены, но в сознании общества значатся занятием, недостойным порядочного человека. Оттого мы ни произвести, ни продать как следует не можем, треть жизни держим человека в бесконечных очередях.

И ведь людей, наделенных коммерческим, предпринимательским, изобретательским талантом, гораздо меньше, чем одаренных творчески. Одних писателей, говорят, официально состоящих в творческом союзе, десять тысяч, а еще тысяч сто, наверное, дожидаются очереди для вступления, а ведь это только часть творческих сил, то есть талантов, признанных официально. А художники, композиторы, артисты, певцы, музыканты, режиссеры, журналисты? Их ведь тоже у нас тьмы и тьмы, известных и обласканных.

А стране нужен один толковый министр сельского хозяйства, всего один путевый министр строительства, министр энергетики, машиностроения, путей сообщения – нужны всего-то сто талантливых предпринимателей, и мы заживем совсем по-другому. Хороших писателей чтим, художников, композиторов – чествуем, даже футболистов знаем поименно и в лицо, но кого из технократов, что дают нам свет и тепло, мы знаем, кого помним? Пожалуй, лишь первых наркомов, а остальным, почти всем, вслед одни упреки, если не проклятия, мол, все до ручки довели.

Прокурор почувствовал по волнению собеседника, что он задел какую-то чувствительную струну; обычно сдержанный, хладнокровный, Шубарин загорячился:

– Ну, в моем случае, наверное, все более или менее ясно, теперь генетику, слава богу, никто не отвергает. Будем считать, что во мне взыграла дурная кровь. Кто мало-мальски знаком с историей этого края, тот знает, что Шубарины владели тут многим – ремонтными мастерскими, масложиркомбинатом в Андижане, доходными домами. Дед и его брат были инженерами-путейцами, учились в Петербурге. Инженером, и незаурядным, был и мой отец, он, как и я, закончил Бауманское. Да вот наглядный пример… В начале шестидесятых годов, когда вошли в быт шариковые ручки, мой отец за три дня сконструировал и за неделю изготовил полуавтомат, из которого непрерывным потоком, все двадцать четыре часа в сутки, вылетали в три стороны три детали готовой ручки, а стоила она, как помню, по тем временам семьдесят копеек, и многие годы была в дефиците. Отец шутил, что создал аппарат, печатающий деньги – так оно на самом деле и оказалось.

Отец был инженер до мозга костей, и это проявлялось даже в мелочах. Чтобы избавить нас от подсчетов, он, рассчитав, заказал на местной картонной фабрике коробки, в которые помещалось ровно сто шариковых ручек. И задача всей нашей семьи свелась к одному – успевать укладывать их в эти коробки. В гараже у нас стояли рядком три таких полуавтомата, и, если мне не изменяет память, каждый из них штамповал в день тысячу штук, такова была их производительность. Не было проблем и с сырьем: в те годы в наших краях построили не один комбинат бытовой химии, и пластмассу – брак с этих предприятий – шоферы время от времени за бутылку водки вместо свалки завозили к нам во двор. Тогда, в шестидесятые, еще существовали официально артели, промкомбинаты, входящие в систему местной промышленности, поэтому с реализацией тоже не знали хлопот. С каждой ручки отец, кажется, имел сорок копеек дохода, выходит, только станки, стоявшие в нашем гараже, приносили ему в день больше тысячи рублей.

Отец быстро сообразил, что напал на золотую жилу, и, уже привлекая людей со стороны, изготовил еще штук тридцать таких полуавтоматов и развез их по областям республики. Не знаю, какую уж там он имел долю, но помню, что каждую последнюю неделю месяца в сопровождении двух парней, как Ашот, отец объезжал на «Волге» свои владения. Он никогда не продавал свои изобретения, а сдавал их в аренду или вступал в долю. Однажды он показал мне установку, за которую предлагали десять тысяч, казалось бы, огромные деньги, но он ее не продал, а сдал в аренду. Установка служила пять лет и принесла ему за это время сто тысяч – так он преподал мне наглядный урок коммерции, поэтому я тоже не расстаюсь со своими изобретениями.

Мы построили в Бухаре, в старинной узбекской махалле, где некоторые старики, сидящие в красном углу чайханы, еще знали и помнили моего деда и его брата, большой каменный дом. Почему в узбекской махалле? Потому что между нами не было языкового барьера, в нашей семье все без исключения знали местный язык, эта традиция пошла от деда, и еще потому, что жизнь в махалле особая: тут не вмешиваются в жизнь соседа, но и не дадут его в обиду. Да и вокруг нас жили люди с достатком, родовитые, и мы особо не выделялись. К тому же отец никогда не скупился: щедро финансировал махаллинский комитет, давал крупные суммы на общественные нужды и мероприятия, поэтому мы не чувствовали своей инородности, хотя и были единственной русской семьей в квартале.

Но о доме я хотел сказать только потому, что отец построил там такую мастерскую, с такими станками и сварочным оборудованием, что я не перестаю удивляться ей до сих пор. Практически, не выходя со двора, отец мог изготовить сам то, что конструировал. Можно считать, что я вырос в этой мастерской, и нет станка там, которым я бы не владел в совершенстве. Так что, как видите, у меня были все предпосылки, чтобы стать инженером… и коммерсантом…

– Выходит, он и передал вам свое дело по наследству? – уточнил прокурор.

– Да нет. Не совсем так. Отец никогда не втягивал меня в свои дела и старался, чтобы я держался подальше от них, – он хотел видеть меня настоящим инженером. Оттого я и переменил институт – о Бауманском он говорил всегда в самых возвышенных тонах, считал, что оно ничуть не уступает таким известным в мире техническим вузам, как, скажем, Массачусетский технологический.

Я точно не знаю, каким образом, но Шубарины вышли из революции без особых потерь. Конечно, все, что подлежало национализации, отобрали, но существенную часть капитала удалось сохранить – впрочем, не нам одним. Это я отвечаю на ваш вопрос относительно тяги к деньгам.

В традициях нашей семьи – основательность жизненного уклада, исключающая мотовство, показуху. Мы могли позволить себе многое, но не настолько, чтобы вызывать зависть и раздражение окружающих, привлекать к себе нездоровое внимание. Того, что заработал отец, было вполне достаточно, чтобы мы с братом прожили долгую и безбедную жизнь, конечно же, правильно распоряжаясь капиталом.

Брат мой живет в Москве, его привлекла наука, ныне он заметный ученый-физик. В его судьбе родительские деньги сыграли немалую, если не главную роль – благодаря им он мог спокойно заниматься любимым делом, не отчаиваясь при неудачах, без которых немыслимы настоящие исследования, и в конце концов сделал открытие, над которым бился почти двадцать лет. Я думаю, он живет счастливой жизнью.

У меня все сложилось иначе. После института я вернулся в родные края, вроде неплохо начал, стал продвигаться по службе. Но очень скоро я почувствовал потолок своего роста – большего мне не позволяли. Это как раз пришлось на годы, когда должности отдавались по родственным, национальным признакам, по принадлежности к роду, правящему в городе или области. А я был наивно уверен, что должность главного инженера завода, на котором я работал главным технологом, отойдет ко мне, как только прежний уйдет на пенсию. Причем я имел на эту должность все права, так считали и многие на заводе. Но не тут-то было… Главным инженером стал зять очередного секретаря райкома, заочно доучивавшийся в местном институте. Отца, к сожалению, к этому времени уже не было в живых, он наверняка помог бы мне пробиться, потому что прекрасно знал закулисную возню вокруг должностей, знал тех людей, которые делили места. Он видел, с каким энтузиазмом я работал, знал о моих планах реконструкции этого завода. Но что не получилось, то не получилось…

Оставшись, как говорится, у разбитого корыта, я потерял интерес к работе… А ведь совсем недавно, скажу без утайки, мечтал стать даже директором крупного завода, а может, со временем и возглавить отрасль, чтобы сравняться со своим братом, у которого к тем годам было уже имя в науке – отец, слава богу, дожил до этого часа…

Рассказывая, хозяин не забывал ухаживать за гостем – подливал чай, подкладывал закуски, печенье. Но прокурор, кажется, и забыл, что напросился на чай, так заинтересовал его рассказ Шубарина.

– …Конечно, в нашем тогда еще небольшом городе событие это не осталось незамеченным, отца, как вы понимаете, знали, он там многим дал подняться. Тогда уже вовсю, правда, не в таких масштабах, работали всякие артели, и почти в каждой у отца имелся пай. Он предусмотрительно познакомил меня с делами, зная, что дни его сочтены, и я каждый месяц исправно получал свою долю прибыли, каждая из которых намного превышала оклад главного инженера, за место которого я бился. Но потеря этой должности, а главное – перспектив роста выбила меня из колеи, и для всех это было очевидно.

С уходом из жизни отца, казалось, что-то умерло и в деловой жизни нашего города – мне об этом не раз с сожалением говорили. Однажды пришли старые компаньоны отца с какой-то безумно дерзкой авантюрой и попросили меня как инженера обсчитать свои предложения, короче, пришли с тем, с чем раньше приходили к отцу.

Месяц я бился не только с расчетами, но и с самим проектом – от него только идея и осталась. Воплотить без меня результат в металле они не могли, хотя и пытались, и опять пришли ко мне на поклон. Я, как и отец, отказался от предложенных денег, а потребовал половину доли за эксплуатацию моего детища; скрепя сердце они согласились, уж слишком выгодной оказалась штучка. За три месяца я выполнил заказ – и расстался с заводом без особого сожаления. Устроился механиком с окладом девяносто рублей на одну из фабрик местной промышленности. От вынужденного безделья, на одном чистом энтузиазме, я принялся за модернизацию тех маленьких цехов и предприятий, где у отца был пай. Меня охотно подпускали к делам, ведь я занимался только тем, что ускоряло выход и улучшало качество изделия, такой подход устраивал всех. Мой инженерный зуд не давал мне покоя. Работа увлекала, тем более что результат был налицо.

Меня заметили в управлении местной промышленности, предложили возглавить реконструкцию обувной фабрики, выпускающей ичиги, кавуши, женские и мужские туфли, традиционные для Востока. После реконструкции резко обновился ассортимент: вместе с национальной обувью мы стали выпускать обувь на платформе – помните, была такая тяжеловесная мода? – стали ориентироваться на молодежные изделия, – в общем, дела на фабрике круто пошли в гору.

В ходе реконструкции, когда я дневал и ночевал на фабрике – а она находилась в райцентре, в шестидесяти километрах от Бухары, – я понял, что нашел свое место в жизни, здесь я мог развернуться куда масштабнее, чем на заводе, где так и не стал главным инженером.

Тут уж взыграло мое инженерное тщеславие, как ни смешно звучит это слово в наших занятиях. Не поверите, но, чтобы двигалось порученное мне государственное дело, я вложил немало своих средств, зато выиграл самое бесценное – время, тем самым приблизив результат – выход готовой продукции. Видел я и другое: как без особого риска смогу изъять, вернуть с прибылью вложенные в реконструкцию деньги, лишь только производственная машина наберет заданный ей ход.

Наверное, в немалой степени успеху способствовало и то, что я хорошо знал не только явную, но и тайную жизнь бесчисленных предприятий местной промышленности, меня сложно было провести, я был осведомлен об истинных возможностях каждого станка, каждого цеха и, владея почти везде определенным паем, скоро прибрал все к своим рукам. Никто не ожидал от меня такой прыти, ведь мне еще не было и тридцати. Однако тогда я меньше всего думал о деньгах, я создавал свою отрасль, или, как говорит Файзиев, – свою империю. Меня пьянила моя творческая свобода, возможность самостоятельно принимать решения и… рисковать, ведь я не однажды ставил на карту почти все, что имел. А это – неизведанное чувство для руководителя обыкновенного предприятия. Худшее, что может с ним случиться, – снимут с работы, а вот прогореть, потерять свои деньги, на которые можно было бы безбедно прожить десятки лет, этого он никогда не узнает. Только ныряя в такие бездны риска, становишься настоящим хозяином, понимаешь всю цену ответственности, но уж и выигрыш тут иной – двойной, тройной…

Прокурор, почувствовав, что Шубарин вновь, как и в машине, увлекся, сел на любимого конька, уточнил:

– Значит, вы, как и ваш дед, через полвека стали миллионером? Наверное, стояла и такая цель?

Артур Александрович, доливая воды в электрический самоварчик, неопределенно пожал плечами.

– Да нет, ни дед мой, ни его брат не были миллионерами. В ту пору деньги имели очень большую цену. У нас сохранились кое-какие бумаги, я их изучил… Хотя владели дед с братом многим и многое от них осталось на земле и служит людям до сих пор. Тот же масложирокомбинат в Андижане, доходные дома, которые ныне, как архитектурные памятники старины, взяты государством под охрану, а на базе ремонтных мастерских в Ташкенте выросли заводы.

Не скрою, у меня есть миллионы, может, даже их три-четыре. Немудрено, если я кое-кому делаю за три года из пятидесяти тысяч двести, правда, такой прирост только у него одного, ему положено по рангу… Но скажите, какой толк от этих миллионов? – вдруг спросил он, в свою очередь, прокурора.

Азларханова удивила неожиданная горечь в тоне Шубарина. До сих пор он казался ему человеком сугубо деловым, лишенным каких-либо сантиментов. А вот поди ж ты… хозяин, кажется, уловил это во взгляде, в выражении лица гостя.

– Да-да, не удивляйтесь… Я веду скромный образ жизни: не курю, пью крайне редко и умеренно, не чревоугодник, не играю в карты. Хотя меня окружают разные люди, чьи нравственные принципы я не всегда разделяю. У Икрама Махмудовича, например, две жены, и все его страсти влетают ему в копеечку. Из-за риска, своеобразия нашей работы я вынужден порой терпеть возле себя людей, которых в иной ситуации и на порог своего дома не пустил бы. У меня нет ни явных, ни тайных страстей, правда, я собираю картины, и есть кое-что поистине удивительное. – Он неожиданно оживился, словно прикоснулся к чему-то дорогому, заветному. – Есть две картины Сальваторе Розе, наверное, они попали сюда во время войны, с беженцами, а может, еще раньше, до революции. Правда, большинство картин – неизвестных мастеров, хотя есть пять полотен Николая Ге, ведь его дочь закончила в Ташкенте гимназию. Я бы с удовольствием пригласил экспертов, наверное, многое бы прояснилось, так ведь нельзя, все держится в тайне, взаперти, как у вора. Я даже не могу совершить жест благотворительности и перечислить крупную сумму, скажем, детдому; не могу ничего и завещать после себя открыто, а анонимно не хочется, душа не лежит, мне ничего легко не доставалось. А вы говорите: страсть к накопительству. Ничего я не коплю! Я работаю, а деньги множатся сами собой, и уйти от дела нет сил: я запустил машину, а она не отпускает меня, заколдованный круг – не вырваться.

Я знаю, изменись что в стране, я пойду под вышку, под расстрел, знакома мне такая статья: «Хищения в особо крупных размерах».

Не хочу хвалиться, но я не боюсь ответственности, потому что воспринимаю возмездие как плату за реализацию своих творческих возможностей, за это часто расплачивались жизнью, такова судьба многих незаурядных людей.

Странно, но в этих словах прокурор не уловил ни наигрыша, ни позерства. Кажется, Шубарин был с ним предельно откровенен.

– Обидно только вот за что: ведь ничего в жизни я не разрушил, не развалил, не загубил, не довел до ручки – я только создавал и множил, создавал добро в прямом смысле.

А ведь куда ни глянь – тьма иных примеров. Можно поименно назвать всех, кто загубил тот или иной колхоз, совхоз, завод, фабрику, комбинат, институт, газету, отрасль, наконец, загубил землю, убивает озера и реки, сводит леса, выпускает телевизоры, от которых горят дома и гостиницы, – так им все как с гуся вода. Никого из них не постигла суровая кара, – в голосе хозяина прорвалась нота горечи.

– Вы можете мне не верить, дело ваше, но скажу честно: истинную радость я получил не от денег, а реализуя свой талант инженера и предпринимателя, и этим я обязан теневой экономике. – Он помолчал, точно раздумывал о чем-то, и все же решился – скорее всего, ему надо было выговориться перед кем-то, а бывший прокурор представлялся идеальным слушателем. – Я был бы неискренен, если бы не сказал об удовлетворении еще одного, не самого достойного для человека чувства… Как бы это понятнее объяснить?.. Я щедро кормлю свое чувство презрения, держа в зависимости от моих подачек многих здешних партийных бонз. Если Икрам любит, когда перед ним выламываются танцовщицы, выпрашивая у него купюру покрупнее, то я получаю удовольствие от «танцев» продажных руководителей, стремящихся выцыганить у меня то же самое, что и полуголые танцовщицы. Это – моя месть за то, что не дали мне возможности состояться как инженеру в легальном, что ли, мире. Ведь в большинстве своем это как раз те люди, что заправляют кадрами и экономикой. Ни одному из них, кроме Первого, конечно – тот мужик крутой, настоящий хан, – я не дал взятки или пая, не унижая.

Например, мне доставляет удовольствие приглашать за мздой одновременно человека, ведающего правопорядком, контролем, и какого-нибудь крупного чиновника. Оба догадываются, за чем пришел каждый из них, но ведут такие высокопарные беседы – скажем, о предстоящем идеологическом пленуме… Бывает, у одного в это время конверт уже в кармане, а купюры как раз «попались» мелочью, вроде десяток или четвертных. И вот сидит он с оттопыренным, распухшим карманом и, не моргнув глазом, рассуждает о партийной честности, морали, нравственности. Если когда-нибудь мне предъявят обвинение в организации теневой экономики в крае, я, пожалуй, буду настаивать, чтоб признали мое авторство в создании такого постоянно действующего «театра марионеток», моего особо любимого детища, где я был и остался полновластным и бессменным режиссером, почище Станиславского. В этом театре я видел такой моральный стриптиз, что определение «циничный» здесь звучит просто ласково. Если что и должно караться сурово, так это подобное идеологическое перерожденчество. И в руках таких политических хамелеонов судьба не только экономики края, но и людей…

– Да вы просто Мейерхольд экономики, – постарался попасть в тон прокурор, но Шубарин шутки не поддержал, он был весь во власти одолевавших его мыслей; не исключено, что он выплескивал их в первый раз.

Гость еще раз отметил, что Шубарин не только не боится, но и не стесняется его – это говорило о многом, и прокурор поежился. Явно не такой был человек Артур Александрович, чтобы дать уйти каким-то сведениям о себе куда бы то ни было.

Не мог не отметить бывший прокурор, что страсть, захлестнувшая сегодня хозяина номера, несколько иначе высветила сдержанного, уравновешенного, всегда владеющего собой Шубарина. Он успел увидеть жесткое, волевое лицо бескомпромиссного человека с холодным рассудком и вполне определенным взглядом на жизнь, внушающего, однако, другим, что якобы компромисс – главный принцип его действий, а сам он – неудавшийся главный инженер, всего лишь. Прокурору вдруг вспомнился ночной посланник Бекходжаевых: что-то в них было общее. Прокурор не хотел сейчас отвлекаться от разговора, чтобы додумать мысль, доискаться, в чем же это сходство, но одно напрашивалось само собой: Шубарин был такой же, если не более страшный человек, как и тот ночной гость.

Неожиданно прорвавшаяся в речи Шубарина страсть могла, пожалуй, вылиться и в еще большую откровенность; хотя гость очень устал и болело сердце, но он не хотел заканчивать беседу.

– Так все же, какой из талантов вы считаете важнейшим в своем деле: талант инженера или предпринимателя?

Увлекшись разговором, они забыли про кипящий самовар. Извинившись, хозяин стал вновь заваривать чай, словно выгадывал несколько минут для ответа…

– Как это ни парадоксально, но теперь, когда предприятия набрали темп и мощь, когда нет недостатка в средствах, менее всего наше благополучие зависит от инженерного таланта и предпринимательской хватки.

Собеседник удивленно приподнял бровь, на что Шубарин откровенно усмехнулся.

– Да, да, не удивляйтесь… На сегодня самый главный талант состоит в том, чтобы защитить, уберечь достигнутое, обеспечить безопасное производство, а главное – реализацию.

– От кого же? – уточнил бывший прокурор, глядя, как струйка пара поднимается над чашкой.

И опять хозяин номера не удержался от усмешки, но было в ней уже что-то жесткое и злое.

– Прежде всего от многих «актеров» моего уникального театра, а еще больше от тех, кому там не досталось роли, – театр-то у меня все-таки камерный и народным по составу вряд ли когда станет.

– Скорее всего – никогда, – не сдержался гость и тут же пожалел об этом.

Шубарин едко прищурился, испытующее глянув на прокурора.

– Вы полагаете?.. Ну, пусть даже так… Но вы не можете себе представить, как разбух сейчас бюрократический аппарат: я вынужден кормить всех – от пожарного инспектора до санитарного врача, хотя и не произвожу продуктов питания. А ведь им есть куда приложить свои усилия и кроме моих предприятий, ну, скажем, открыть в городе хоть одну по-настоящему приличную столовую, где можно, не боясь отравиться, пообедать, или, простите, хоть один общественный туалет, не унижающий человеческого достоинства гражданина великой страны. Впрочем, я, кажется, слишком многого хочу… В общем, помочь мне не может никто, а вот помешать, запретить – сотни людей и организаций, и за всем этим стоит одно – дай! Но если корову доить десять раз в день, даже самая породистая и двужильная может вскоре протянуть ноги, не так ли?

Не менее тревожной для меня становится и проблема все нарастающего роста преступности и наркомании. Наверное, вы, как прокурор, не могли не почувствовать, что с ростом числа миллионеров в нашем крае – хлопковых, золотодобывающих, каракулевых, тех, кто контролирует производство и сбыт наркотиков, миллионеров из органов, из хозяйственной и партийной элиты, из теневой экономики и прочих и прочих нуворишей – сюда потянулись преступники со всей страны, и приезжают они с серьезными намерениями. И моя задача оберегать не только себя, но и людей, работающих со мною, обеспечить им и их семьям покой.

И если, прежде чем выстроить свой айсберг, я когда-то изучил право и экономику, то в последние годы ради своего существования я вынужден был изучать и преступность. И смею думать, что располагаю гораздо большей информацией – а в данном регионе и силой, – чем прокурор нашей республики и даже министр внутренних дел. Например, в прошлом году люди Ашота обезвредили банду из Ростова, прибывшую по мою душу или по душу моих компаньонов. Я встречался с ними, когда мои ребята задержали их, – мрачные типы, кроме силы, они ничего не понимают. Не проходит и месяца, чтобы не появлялись все новые люди, пытающиеся шантажировать меня, моих сотрудников или членов их семей, с этим мы тоже боремся, и, могу вас заверить, весьма эффективно.

– Выходит, вы дон Корлеоне, Крестный отец? – спросил прокурор, постаравшись скрыть усмешку.

– Выходит, что так. Вы быстро освоились с моей видеотекой, – улыбнулся Артур Александрович. – Теперь я уж и сам не понимаю, какой талант в жизни действительно более важен, хотя меня и не радует, что прокурор Хаитов побаивается меня, ведь он далеко не трус. Я бы не хотел такой зловещей популярности.

Разговор делался все более напряженным, и гость подумал, что пора бы остановиться: дальнейшее любопытство могло привести к непредсказуемому результату. И так он получил массу информации, которую еще необходимо переварить.

– Я замучил вас сегодня вопросами, вы уж извините. Не хотел бы больше злоупотреблять вашим гостеприимством и откровенностью… Завтра у вас – впрочем, уже сегодня – напряженный день. Да и мне выходить на работу, потому разрешите поблагодарить за столь насыщенный и приятный вечер и откланяться…

Хозяин тайного синдиката бросил взгляд на часы и удивился:

– Да, скоро светать начнет, – сказал он со странным сожалением – ему, кажется, не хотелось расставаться с гостем, словно он спешил выговориться, исповедаться.

«Что бы это могло значить? – мелькнула у прокурора мысль. – Минутная слабость? Расчет? Искреннее желание заполучить в деле надежного союзника, для которого деньги не играют особой роли в жизни? Или он, как и я, чует грядущий ветер перемен в общественной жизни и хочет сам подпалить свой «театр» со всех сторон? Хлопнуть напоследок дверью?» Об этом еще предстояло поразмыслить.

– Это вы извините меня, ради бога, что заговорил вас. Я ведь знаю, что вы живете в определенном режиме, а я сегодня лишил вас не только прогулки, но и сна. Неделю назад, в первое наше знакомство, я заверял вас, что мы будем всячески оберегать ваше здоровье, а сам, выходит, не держу слова. Хотя я рад, что так вышло. Кажется, я никогда в жизни не был столь многословен. Как говорят женщины: наболело…

– Ну что вы, мне было очень интересно…– не кривя душой, заверил Азларханов.

Шубарин опять глянул на часы:

– Сейчас уже почти утро. Вы отдыхайте, затем, как обычно, обед у Адика, а после обеда я представлю вас на работе, к этому времени подготовят ваш кабинет, я распорядился там кое-что изменить…

3

Прокурор проспал почти до обеда, и крепкий сон восстановил его силы. Принимая душ, он подумал, что, пожалуй, придется привыкать и к ночной жизни, коли уж взялся выяснить истинные размеры айсберга и выявить по возможности всех актеров уникального театра Шубарина.

Зная пунктуальность шефа, прокурор спустился вниз точно в назначенное время. Шубарин уже сидел за столом и подливал помятому после бессонной ночи Икраму боржоми в тяжелый хрустальный бокал – чувствовалось, что Файзиев появился лишь минутою раньше. Перекинувшись с шефом двумя-тремя фразами, зам от обеда отказался и ушел отдыхать.

Глядя на Шубарина, никто бы не предположил, что у него за плечами бессонная ночь, а до обеда он уже провел в трех местах планерки, посетил два ремонтных завода и нанес визит в горисполком.

Ритуал обеда, похоже, тоже был выработан давно и носил деловой характер; суеты не было: все чинно, размеренно, но в этой размеренности чувствовался ритм. На обед они затратили ровно столько времени, сколько и в первый раз. Прокурор обратил на это внимание – отныне он должен был свыкаться с ритмом жизни своего нового начальства.

Когда они поднялись из-за стола, прокурор обратил внимание, что Ашот тоже в зале, и обедал он за тем же столом, где и в прошлый раз. Видно, Артур Александрович все, что мог, доводил до автоматизма, подвергая любую мелочь тщательному учету и анализу, ничто в его поступках не было случайным, и это следовало учитывать, если задумал разобраться в конструкции его системы…

– Давайте прогуляемся до службы пешком, вам ведь вчера не удалось погулять, – предложил Шубарин и подал знак Ашоту, уже дожидавшемуся их в машине. «Волга», медленно вырулив на дорогу, тут же уехала. – Это совсем недалеко, да и после обеда пройтись не мешает.

Идти пришлось действительно недолго и не совсем туда, куда предполагал прокурор.

Они подошли к внушительному зданию бывшего рудоуправления.

Поднявшись по мраморной лестнице, прокурор увидел респектабельную, золотом на граните вывеску: «Управление местной промышленности».

– Да, теперь это наше здание, – подтвердил не без гордости Шубарин, заметив удивление на лице своего юриста.

Поднялись на второй этаж, в просторную приемную, где слева и справа располагались кабинеты бывших руководителей рудоуправления. На массивной дубовой двери столяр прилаживал ярко начищенную бронзовую табличку: «Азларханов А. Д.». На противоположной двери значилось: «Шубарин А. А.». Туда и пригласил хозяин своего нового юриста.

«Помещение явно не по рангу. И тут наш «хозяин» пожинает то, что не сеял», – успел подумать прокурор, переступив порог роскошного кабинета.

Но у шефа, видимо, день был расписан по минутам – он не дал возможности ни толком разглядеть кабинет, ни порассуждать о нем, тут же распорядился по селектору:

– Татьяна Сергеевна, будьте добры, пригласите тех, кому я назначил на четырнадцать двадцать. – Обернувшись к прокурору, пояснил: – Сейчас я представлю вас нашим главным специалистам, они помогут вам войти в курс дела. Есть несколько неотложных исков по штрафным санкциям к поставщикам, есть материалы, которые, на мой взгляд, стоит передать в Госарбитраж; но таких дел мало, и у вас будет время спокойно ознакомиться и со структурой, и с отчетной документацией. Если что будет не ясно, эти товарищи помогут разобраться.

Распахнулась высокая дверь, вошли двое. Первым шеф представил Александра Николаевича Кима, а вторым – Христоса Яновича Георгади. У каждого в руках было по три-четыре увесистые папки.

И главный бухгалтер, и главный экономист управления оказались людьми преклонного возраста, чего прокурор никак не ожидал. Не исключено, что старый кореец застал еще времена нэпа, по крайней мере, имел о них не книжное представление, в этом можно было не сомневаться.

Георгади, судя по выговору, принадлежал к тем грекам, что приехали к нам в страну в конце сороковых. Этот тоже, видимо, знал рыночную экономику отнюдь не по учебникам, да и «Капитал» Маркса, наверное, трактовал несколько иначе, чем предполагал автор.

И прокурор лишний раз убедился, что айсберг Шубарина, безусловно, создан с умом и потопить его будет непросто. В таком составе мозговой трест, конечно, представлял силу, нешуточную силу, таких голыми руками не возьмешь.

Вся церемония знакомства прокурора с высшим советом управления заняла не больше десяти минут. Оставив папки с документами для ознакомления новому юристу, старики удалились, пообещав ему всяческое содействие в работе.

– У вас, я вижу, интернациональный коллектив, – не преминул заметить Азларханов, надеясь, что хозяин кабинета несколько шире представит своих главных специалистов.

Но Шубарин, видимо, в рабочее время редко пускался в пространные разговоры, ответил коротко:

– Видите ли, у меня несколько иной принцип подбора кадров, чем в обкоме. Я не раздаю должности ни по номенклатуре, ни по связям, тем более для меня не важен пятый пункт в анкете, то есть национальная принадлежность, – я подбираю людей по деловым качествам, иных критериев у меня нет. И пусть моему бухгалтеру уже восемьдесят, я не променяю его и на двух сорокалетних и мирюсь с тем, что он работает два-три часа, да и то не каждый день.

Наверное, заметив, что юрист удивлен краткостью процедуры представления, счел нужным добавить:

– Не удивляйтесь, что они ничего у вас не спрашивали. Они прекрасно знакомы с вашим досье, я не один решал, приглашать вас на эту должность или нет. Они знают, чем вы будете заниматься, и чего мы от вас хотим. А теперь я покажу ваш кабинет, и приступайте… с богом…

Шубарин поднялся из-за стола, чтобы помочь прокурору перенести оставленные для него папки.

Столяра в приемной уже не было. Послеобеденное солнце било в окно, надраенная табличка с его именем сияла отражением. Привинчено было основательно, на четыре медных шурупа. «Надолго ли? – мелькнула у прокурора тревожная мысль. – С Шубариным шутки плохи».

А тот широко распахнул дверь:

– Добро пожаловать, – и пропустил юриста первым.

Кабинет по размерам, по убранству походил на тот, из которого они только что вышли, но там чувствовался стиль самого хозяина – он был строг, официален, а этот как бы еще не имел лица.

Прокурор положил папки на двухтумбовый стол, крытый зеленым сукном, и огляделся. И сразу же на боковой стене, как прежде у себя в прокуратуре, увидел привычный рекламный плакат выставки Ларисы. Он невольно шагнул к стене и долго молча вглядывался в лукавое лицо старика на ишачке, возвращающегося с базара с голубым ляганом. Неожиданное волнение охватило бывшего прокурора; не оборачиваясь, он глухо сказал:

– Спасибо, я тронут вашим вниманием. – Затем, возвратившись к столу, спросил: – Если не секрет, кто занимал этот кабинет до меня?

Шубарин, поправляя белые сборчатые занавески, очень красившие высокое окно, ответил:

– Никакого секрета здесь нет. Раньше тут сидел Икрам. – Заметив удивление юриста, пояснил: – Нет, это не должно вас волновать. Он даже рад, что так вышло. Мне кажется, он всегда тяготился соседством со мной. Ему хотелось иметь свою приемную, собственную секретаршу. Человек он шумный, общительный, у него всегда много народа, у меня же несколько иной стиль, и порою он чувствует мое недовольство. Иногда, я догадываюсь, он не хотел, чтобы я видел и знал, кто к нему приходит. Татьяна Сергеевна всегда на работе, даже если меня не бывает неделями, и он просто мечтал уйти из-под такого контроля. Хотя я, разумеется, знаю обо всех его делах, которые он проворачивает за моей спиной.

– Например, если, конечно, это не какая-то тайна? – поинтересовался прокурор.

– Пожалуйста … Например, он завел свой частный таксопарк: купил десять «жигулей», и молодые люди денно и нощно левачат на него. С властями у него проблем нет, его старший брат – начальник областного ГАИ.

– Интересно, что же он с этого, кроме хлопот, имеет?

– Да вы знаете, немало. Ежедневно каждый должен выплачивать ему по пятьдесят рублей, почти государственный тариф. Это из расчета трехсот рабочих дней в году. Работал, не работал – это твое личное дело, и так в течение трех лет, после чего машина переходит в собственность таксиста. Все проблемы, связанные с ремонтом, эксплуатацией, резиной, бензином, его не касаются, он вмешивается только в случаях скандала или аварии. Машина окупается и приносит доход в пять тысяч рублей уже на первом году, а дальше в течение двух лет ему лично идет чистая прибыль: с десяти авто – пятьсот рублей в день.

– Ну и хват! – невольно вырвалось у прокурора.

– Ну, я бы так не сказал, – ответил шеф. – Просто он происходит из рода, что правит в области, наподобие Бекходжаевых, с которыми вы имели счастье столкнуться. И мне навязали его уже на готовое. Конечно, он по-своему деловит, энергичен и годится для реализации чужой идеи, но все-таки нас кормят сами идеи, а за реализацией у нас дело не стоит. Так что он не в претензии, что перебрался на третий этаж и будет жить, как ему кажется, независимой от меня жизнью – в этом здании места всем хватит.

Обживайте кабинет, если нужно что-то изменить, добавить или убавить, завхоз в вашем распоряжении. Чувствуйте себя в нашем управлении как дома. Ну, а сейчас не буду вас отвлекать от дела. Если не забыли, мне предстоит долгая дорога, чтобы вновь встретиться сегодня с прокурором Хаитовым; честно говоря, жалею, что вас не будет рядом в машине, мы бы нашли, о чем поговорить. – И Шубарин направился к двери. Уже взявшись за массивную ручку, он вдруг замешкался, вновь вернулся к столу. – Как бы много мы ни говорили вчера с вами, да и сегодня тоже, я все-таки не сказал вам главного. А главное, ради чего я привлек вас к работе, заключается вот в чем…– Он помедлил, раздумывая.

– Я вас внимательно слушаю, только разрешите, я сяду…– Азларханов выдвинул из-за стола массивный стул.

– Пожалуйста, – спохватился Шубарин. – Прошу вас… Видите ли, дело вот в чем… Наше управление росло и развивалось стремительно, и многие свои действия мы не подкрепляли нормативными актами, приказами, отчасти от незнания, спешки, случалось, и из-за низкой правовой культуры организаций и ведомств, которым мы подчинены. Я не живу одним днем, и сегодня отсутствие каких-то документов не беда, все легко уладить – тем более, в моем распоряжении могучий клан Файзиевых. Но нужно смотреть дальше, вглубь, когда обстановка вокруг может измениться. И я не хочу в той изменившейся обстановке отвечать за все один. Вы улавливаете мою мысль?

Прокурор согласно кивнул.

– Я думаю, это справедливо, если каждый будет отвечать за себя. Я хотел бы, чтобы такие юридические документы были составлены не только касательно нашей внутренней жизни – их будет, конечно, более всего, но чтобы, пусть и запоздало, появились юридические документы относительно планирующих и контролирующих нас организаций, всех, кто стоит над нами. И чем больше будет таких документов и организаций, с нами связанных, тем лучше. Если вы подготовите такие документы, где – конечно, юридически тонко – будут отражены наши интересы и ответственность каждого, без особого труда и проволочек тут же проведу их в жизнь.

Шубарин испытующе смотрел на прокурора, осознал ли тот, чего от него хотят, и уловил понимание в его внимательных глазах.

– Я хочу отвечать только за себя, – жестко заключил шеф. – И не желаю, чтобы мои прегрешения перед законом тянули на самую суровую меру наказания. Вот для чего, если откровенно, мне понадобились ваши знания, опыт и авторитет. – Сказав это, он решительно направился к двери…

Прокурор успел отметить, что этот пространный монолог не был монологом испугавшегося человека, – скорее, знающего, чего он хочет, далеко наперед рассчитывающего свои ходы.

Оставшись один, Азларханов еще раз оглядел свой новый кабинет, заглянул в пустой сейф, обратив внимание на сложную систему запоров, подошел к окну. Окна выходили на площадь; внизу, у подъезда, машины Ашота уже не было.

Прокурор перебрал восемь папок, лежавших на столе, как бы раздумывая, с которой начать. Он прекрасно понимал, что уже в ближайшую неделю необходимо выдать какой-нибудь документ, и эта бумага должна была поднять его авторитет и в глазах Шубарина, и в глазах двух главных финансистов управления, которые, кажется, несколько скептически отнеслись к приглашению юриста в свои ряды. Но последний спич Шубарина прояснял его роль до конца. Уж, конечно, им, своим компаньонам, он не разъяснял основную задачу юриста в деле, как обрисовал ее пять минут назад. Откровенничая во многом, он даже при верноподданном Ашоте не сказал, что главная цель юриста – отвести ответственность от него самого и по возможности распределить ее на большее количество людей, особо не боясь перегрузить того же Файзиева.

Он еще раз подумал о дальновидности Шубарина: два старичка, помогавшие ему создать «айсберг» и до сих пор являющиеся его главными экономическими советниками, вряд ли могли быть привлечены к ответственности, и, в случае чего, весь удар пришлось бы принять ему, а он, естественно, этого не хотел.

Взяв наугад первую папку, прокурор приступил к изучению документов. Уже через час ему понадобилось кое-что выписать – вопрос следовало прояснить у главного бухгалтера. Работа продвигалась, и скоро на столе лежали отдельные листы с вопросами и к Христосу Яновичу, и к Файзиеву, и к самому Шубарину. Время от времени его отвлекали телефонные звонки – судя по молодым женским голосам, звонили Икраму, и отнюдь не по делу. К концу дня звонки так участились, что прокурор был вынужден отключить телефон.

Лишь однажды отвлекла его Татьяна Сергеевна, она принесла ему чай, весьма кстати. Уходя с работы, она поинтересовалась, долго ли он еще задержится, и оставила ключ от приемной, наказав забрать его с собой и ни в коем случае не оставлять внизу на вахте.

Увлекшись, прокурор не заметил, как за окнами стемнело; он успел просмотреть лишь три папки из восьми, – впрочем, к каждой из них ему еще предстояло не раз возвращаться. Ему хотелось как можно скорее разобраться с делами, вникнуть в суть, потому что не был уверен, что ему долго удастся играть свою роль и водить за нос Шубарина. Оттого решил одолеть еще одну папку, а затем пешком вернуться в гостиницу. Шеф к этому времени наверняка уже будет у себя в номере, и можно будет вопросы, адресованные ему, задать уже сегодня. Четвертая папка оказалась весьма любопытной, прокурор уже начал понимать структуру снабжения и списания материалов – и незаметно для себя он потянулся к следующей, самой толстой, не отдавая себе отчета в том, что часы в углу пробили полночь.

Неожиданно на лестнице послышался какой-то шум, топот шагов стремительно поднимавшихся людей, раздались возбужденные голоса в приемной, и тут же распахнулась дверь. Первым в кабинет ворвался Ашот, за ним Икрам и бледный от волнения Шубарин.

– Да вот он, жив-здоров, работает, как и положено деловому человеку! – возбужденно выпалил Ашот.

На радостях он, кажется, готов был обнять прокурора – наверное, свою долю взбучки он уже получил по дороге.

Все взгляды потянулись к шефу. Артур Александрович подошел к столу и, устало опустившись в кресло, услужливо придвинутое Ашотом, сказал ничего не понимающему прокурору:

– Извините, ради бога, действительно нелепо получилось. Приезжаю, поднимаюсь к вам, хочу поделиться радостью и поблагодарить вас – с Хаитовым уладили дела в лучшем виде, а вас нет дома. Спрашиваю у дежурной – говорит, не приходил. Иду к Адику – говорит, не ужинал. Звоню – никто не отвечает… Ну, я подумал, не случилось ли с вами чего, объявил тревогу. Гляньте на часы, уже полночь. Все в машину – и сюда. Вахтер спит, говорит, не знаю никакого юриста, все давно ушли, впрочем, он вас точно не знает.

Тут уж рассмеялся прокурор…

– Не ожидал такой заботы, честно говоря.

– А почему телефон не отвечал? – спросил Ашот, подошел к аппарату, потряс его.

– Да замучили поклонницы Икрама, мешали работать, звонили каждые пять минут, вот и вынужден был отключить.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – подытожил шеф. – Но я не люблю зависеть от случая, это мой принцип. Завтра же с утра решите вопрос с телефоном, а то будут мучить человека еще год. – Он обернулся к своему шоферу: – А ты, Ашот, немедленно реши вопрос с Коста: или пусть приезжает завтра, или подбери другого человека – мы не можем так работать, сегодняшний случай пусть для всех будет уроком. Я не могу в нашем деле рисковать ни одним человеком. Тем более тем, который еще не сделал главного дела своей жизни.

Часа через два, когда прокурор входил к себе в номер после позднего ужина в компании своих новых сослуживцев, он размышлял: «А была ли опасность извне? Или Шубарин больше испугался того, что я исчез с документами, уже владея достаточной информацией, чтобы начать раскручивать клубок?» Испугался он, точно, – прокурор ясно видел волнение на обычно бесстрастном лице теневика. Как и неподдельную радость, когда юрист оказался на месте.

Трудно было прокурору понять, что же все-таки крылось за этим, какую роль он играл в чужой игре, почему его так оберегали? Чтобы он успел сделать «главное дело своей жизни», как выразился шеф… Намек на Бекходжаевых, на месть? А какое им дело до его личной боли? С чего бы вдруг, почему такая трогательная забота и внимание? Но какие бы вопросы он ни задавал себе, Азларханов понимал, что сегодня ему еще не ответить ни на один из них, придется терпеливо ждать. Правда, один вывод он мог сделать безотлагательно: теперь за ним будет глаз да глаз, Шубарин прекрасно знал, во что может ему обойтись отступничество нового юрисконсульта. После ночного инцидента мог появиться еще один нюанс в отношениях с шефом: скорее всего, вряд ли возможны в дальнейшем столь откровенные беседы, как в последние дни. Но тут дело за самим прокурором: он должен как можно быстрее подготовить ряд документов, доказывающих, что Шубарин не ошибся в своей тайной стратегии: только это может поднять цену юрисконсульта в глазах настороженных пайщиков, ослабить их внимание. С этой мыслью он и отправился спать…

4

Наутро, отказавшись от машины, прокурор пешком отправился в управление. Сегодня он решил отменить знакомство с бумагами, а сделать что-нибудь реальное, поэтому сразу попросил в бухгалтерии документы, связанные со штрафными санкциями к поставщикам и делам, что следовало передать в арбитраж, – и то, и другое ему было хорошо знакомо по трем последним своим службам в должности юрисконсульта. Он снова так увлекся работой, что проворонил время обеденного перерыва, – оторвал его от дел телефонный звонок, первый за весь день. Звонил Шубарин:

– Амирхан Даутович, у нас, как и на всех предприятиях, действует трудовое законодательство, охрана труда, и обеденный перерыв никто не отменял. Опять же оценка деятельности у нас не по выработке часов, а по результату, так что бросайте бумаги и выходите – сейчас за вами подъедет машина. Мы тоже спускаемся к Адику. Обед – дело святое…

Когда Азларханов вошел в зал, сослуживцы уже сидели за столом. Рядом с Шубариным расположился довольно молодой мужчина, франтовато одетый, в крупных дымчатых очках, красивших его жесткое, с волевым подбородком лицо.

– Знакомьтесь, это наш долгожданный гость, – представил соседа шеф.

Прокурор протянул через стол руку и назвался. Гость привстал и отрекомендовался несколько странно:

– Меня зовут Коста.

Амирхану Даутовичу на миг показалось, что ему знаком голос этого человека, да и внешность как будто тоже, но крупные очки скрывали пол-лица, а главное – глаза. Однако прокурор не произнес, как ему показалось, ожидаемых за столом слов: а мы с вами где-то встречались, – торопиться ему было некуда.

Но тут не выдержал хладнокровный шеф, явно режиссер этого маленького спектакля, спросил удивленно:

– Неужели вы не признали Коста?

Гость неторопливым жестом снял и положил на стол очки, и прокурор сразу узнал ночного посланника Бекходжаевых. Довольный тем, что несколько подпортил компании ожидаемый эффект, Азларханов спокойно пояснил:

– Но мы действительно не знакомы с… Коста…

Тут гость непринужденно рассмеялся:

– Да, так и есть, забыл тогда представиться.

И теперь уже засмеялись все за столом, включая и прокурора.

И запоздало, через четыре года, прокурор только теперь вспомнил фамилию Коста – Джиоев; он был родом с Северного Кавказа, уголовник со стажем, вор в законе, обвинявшийся в убийстве. Он точно в то время отбывал наказание у него в области, и его документы прокурор держал в руках во время инспекции, но теперь это дела не меняло.

– Насколько я знаю, он тогда спас вам жизнь и теперь обязан оберегать ее. Он будет для вас тем же, что для меня Ашот. Я надеюсь, вы подружитесь – Коста о вас прекрасного мнения. Правда, мне кажется, он до сих пор не пережил вашего отказа от дипломата, – шеф был явно в хорошем настроении.

– В таком случае он не выиграл бы двадцати тысяч. Надеюсь, Бекходжаевы расплатились с вами? – как можно небрежнее отозвался прокурор, почувствовав, что опять проходит какое-то пока непонятное ему испытание.

– Попробовали бы не рассчитаться, со мной такие номера не проходят, – ответил не зло Коста, но было ясно, что с ним такие шутки действительно не пройдут.

После обеда прокурор вернулся с Шубариным в управление, а Файзиев остался с Коста в гостинице, – необходимо было переселить жильца из соседнего номера, чтобы Джиоев жил через стенку с прокурором, на этом настаивал телохранитель.

В приемной шефа ждали несколько посетителей, и прокурор сразу прошел к себе, хотя собирался подать на подпись бумаги для арбитража. Часа через два Шубарин, освободившись, сам зашел к юристу.

– Во вчерашней суете я не смог вас толком поблагодарить за Хаитова – вы для него явились последним аргументом, которого у нас недоставало. Отныне он не будет чинить нам препятствий, даже наоборот: разрешил торговать на площади перед центральным универмагом. Не секрет, что я обещал солидный гонорар тому, кто выведет меня на Хаитова. Никто не сумел устроить мне встречу напрямую, кроме вас. Вот ваш заслуженный гонорар…– и он выложил на стол перед прокурором банковскую упаковку сторублевок.

– Как первому и без свидетелей? – пошутил юрист и, взяв деньги, небрежно бросил их в пустой ящик письменного стола.

– Обижаете, мы же с вами друзья, я за вас вчера действительно перенервничал, разве вы это не почувствовали?

– Спасибо. Меня тронул вчера ваш жест, да и сегодня тоже: это та сумма, которую я хотел просить у вас на мебель. Спасибо и за Коста. Но не дорого ли он вам станет – специалисты такого класса, видимо, обходятся в немалые деньги? – прокурор надеялся как-нибудь перевести разговор в нужное русло.

Но шеф не стал вдаваться в подробности:

– Да, работа таких людей оплачивается высоко, но не дороже, чем ваша жизнь. Это временная мера, я думаю, через полгода он вам не понадобится, а пока я не вправе рисковать: у нас с вами столько дел, вы даже не представляете. – И, считая, что разговор окончен, Шубарин поднялся.

Прибытие Коста несколько осложнило жизнь прокурора, – нет, не оттого, что была ограничена его свобода или Джиоев следовал за ним по пятам; внешне все шло как обычно, но чувствовал себя бывший прокурор скованно. Следовало определить по отношению к своему охраннику какую-то тактику, линию поведения. Конечно, о том, чтобы совершать с ним вместе пешие прогулки по вечерам, не могло быть и речи, как не желал бы прокурор и есть с ним за одним столом, хотя, надо отдать должное такту телохранителя, на такое фамильярное отношение он и не напрашивался. Но тут был и пример: шеф не слишком церемонился с Ашотом, о том, чтобы Шубарин подпускал охрану к своему столу, не могло быть и речи – каждый знал свое место.

Даже чтобы изредка обмениваться рукопожатием с Коста, Азларханову нужно было переступить в себе через многое, – он-то знал, что это за человек. Но и перегибать палку не следовало: Коста не Ашот, хотя и тот, судя по реакции на разговоры в машине, нисколько не доверял бывшему прокурору; а этот быстро раскусит игру – и по таким мелочам, что только ахнешь, тем более что дел у охранника других нет, и он мог держать прокурора под микроскопом.

Поначалу Азларханов просто-напросто вгрызся в работу: целыми днями сидел, обложившись горами бумаг; он хотел быстрее выдать какой-то результат, а заодно размагничивал Коста, стараясь не особенно общаться с ним якобы из-за своей чрезвычайной занятости. Надо отдать должное, держался тот хорошо, работал профессионально, и вряд ли кто мог разгадать истинный смысл его занятий. Учтивый, общительный, щедрый, через две недели он повсюду – в управлении, гостинице, ресторане – имел друзей и знакомых. Он мастерски умел разыгрывать этакого беспечного доброго малого, сохраняя в то же время предельную собранность. Прокурор, знавший приемы слежки, догляда, попытался дважды, крайне осторожно, проверить, надежно ли он блокирован, и был поражен его мертвой хваткой. Да, с Коста шутить не стоило.

Конечно, прокурор чувствовал и контроль хозяев, но то был догляд, так сказать, администраторов, да и практиковался он эпизодически, у них обоих забот невпроворот, огромная машина, все набиравшая ход, требовала внимания гораздо больше, чем новый юрисконсульт с особыми полномочиями. И контроль этот Азларханов предугадывал, психология дельцов была понятна ему.

Другое дело Коста, человек, с иной меркой подходящий к жизни, и с иным опытом ее. Конечно, перед ним поставлена задача не только оберегать юриста от внешних посягательств, но и смотреть за ним в оба, ведь день ото дня он все больше обогащался информацией, к которой имели доступ всего три-четыре человека. Кроме этих явных причин плотного надзора, наверняка были и другие, которых прокурор до сих пор не мог понять, хотя проработал уже больше месяца.

Бдительность шефа он уже заметно притушил несколькими удачными предложениями. Первое, которое Шубарин провел через Госснаб республики, Совет Министров и Министерство местной промышленности, давало управлению возможность самостоятельно выходить к поставщикам за пределами республики с правом выкупать у них нереализованную или сверхплановую продукцию. Этот документ придавал законность многим разбойничьим актам Шубарина. Ему всегда нужно было доказательство, что он получал оттуда-то официально, положим, тысячу метров ткани, хотя на самом деле он мог получить и десять, и сто тысяч метров неучтенной продукции у таких же ловкачей, как он сам. Эта бумага снимала в будущем обвинение в сговоре, подкупе поставщика, в противозаконных операциях в крупном масштабе. Хотя без сговора, без толкачей, и по фондам получить непросто. Это знает каждый, кто хоть немного знаком с материальным снабжением. Шубарину сырье отовсюду отправляли в первую очередь и самое лучшее, а уж потом, что осталось, выбирали те, кто имел фонды.

По мере того, как прокурор готовил все новые документы, получавшие одобрение Шубарина, прокурор вдруг почувствовал, что ревностное отношение к нему Файзиева неожиданно сменилось интересом, который тот, как ни странно, не афишировал при шефе.

Эту внезапную перемену отношения к себе Азларханов анализировал долго, недели две, и кажется, понял, что клан Файзиевых не прочь при случае скинуть Артура Александровича, слишком уж тот властен, не подпускает к финансовым секретам. Наверное, клан считал, что машина, запущенная Шубариным, теперь уже может функционировать и без него. И, по их подсчетам, юрист вполне подходил на место Шубарина.

Открытие не обрадовало прокурора – меньше всего ему хотелось оказаться между жерновами; его волновала только своя игра, и карты день ото дня шли к нему козырные: он уже составил наполовину список людей в области и в республике на самых высоких постах, состоявших на содержании у Шубарина, и доказать это не составляло труда. Сложнее оказалось выйти на людей из Москвы, но и тут следовало ждать и работать. Однако и не учитывать новый расклад, принимать безоговорочно сторону Шубарина, как решил он прежде, значило обрекать себя на дополнительный риск: из опыта противоборства с Бекходжаевыми он догадывался и о возможностях клана Файзиевых. Оставалось одно: осторожничать, потихоньку блефовать и, собрав достаточную информацию, при первой же возможности исчезнуть.

Ремонт в квартире заканчивался, наводили последний глянец, оставалось лишь отлакировать новые паркетные полы – и можно переезжать; у него уже не раз интересовались, когда же новоселье? Прокурор прекрасно понимал, что вряд ли ему удастся прожить в этой квартире хотя бы несколько месяцев, но начатую игру следовало продолжать, всем своим поведением показывать, что вьет гнездо всерьез и надолго.

Пачка денег, что вручил ему Шубарин за посредничество в сделке с Хаитовым, так и покоилась в ящике стола, он даже не удосужился переложить ее в сейф. Странно: он даже не считал эти деньги деньгами, они не вызывали никаких желаний. То же самое и с квартирой, за ходом ремонта которой он якобы ревностно следил… И деньги, и квартира, так неожиданно свалившиеся на него, казались ненастоящими, обманом, миражом… Только свое положение в «системе» он воспринимал всерьез.

Пачка в столе и навела на мысль хотя бы на полмесяца нейтрализовать Коста, внушить ему, что хозяин пустил корни в «Лас-Вегасе» глубоко.

– Коста, я хотел бы обратиться к вам с личной просьбой. Во-первых, я доверяю вашему вкусу, о котором все вокруг говорят, а во-вторых, у меня совершенно нет времени. Документы, которые я готовлю, во сто крат важнее моих личных дел. И мне хотелось бы скорее оправдать заботу и внимание, что проявляют ко мне мои и ваши благодетели. Я уже не говорю о том, что, не дожидаясь результата, меня щедро авансировали, а я человек старой школы, не могу жить в кредит, оттого и корплю над бумагами день и ночь. А просьба у меня такая… Через неделю-две закончится ремонт квартиры на Красина, где вам тоже, кажется, сняли комнату. В общем, необходимо обставить квартиру мебелью. – Прокурор достал нераспечатанную пачку банкнот. – Вот вам деньги. Здесь есть хороший магазин, с выбором импортных гарнитуров. Пожалуйста, вымеряйте квартиру и подберите мебель на ваш вкус в спальню, зал и на кухню. Заодно присмотрите что-нибудь из посуды, – и он протянул Коста пачку.

Коста машинально, по привычке надломил пачку, проверяя, не подложили ли ему «куклу», затем, вспомнив, с кем имеет дело, рассмеялся…

Засмеялся и прокурор, оба поняли жест однозначно. Предложение оказалось для Коста столь неожиданным, что он, кажется, растерялся, хотя и пытался скрыть это.

В первое мгновение Джиоев, похоже, подумал, что прокурор дает ему возможность смыться с этими деньгами и не мешать ему в чем-то, но тут же отбросил эту мысль, понимал: прокурор знает, что для него, Коста, одна банковская упаковка денег, даже сторублевок, ничего не значит, и он не станет даже мараться.

После ухода своего опекуна Азларханов как-то сразу сник, навалилась усталость, и, если бы в кабинете стоял диван, наверное, прилег бы, пропала охота к бумагам… Хотя он начал вновь регулярно совершать пешие прогулки и ел куда лучше прежнего, чувствовал себя неважно: сердце то и дело напоминало о себе, спасали сверхдефицитные заморские таблетки, которые добывал ему Шубарин, да обычный нитроглицерин постоянно держал в кармане. Прежде чем совершить решающий шаг, следовало окончательно стать в компании своим, но он не чувствовал пока к себе полного доверия ни со стороны старого бухгалтера Кима, ни его давнего друга Христоса Георгади: они постоянно, очень ловко, чего-то недоговаривали ему, а без этого задуманное им дело заходило в тупик, он должен был найти ключи к конструкции шубаринского «айсберга».

Оба старичка, несмотря на преклонный возраст, любили заглянуть в «Лидо», каждый из них еще не прочь был пропустить рюмку-другую хорошего коньячку, да и на кухне в такие дни готовили для них какие-то особые блюда и тонкие закуски. В такие вечера и прокурор вынужден был появляться в «Лидо», строить из себя человека, довольного жизнью и своим новым положением. Гуляли широко, к ним за стол, сменяясь, подсаживались разные люди, и ему приходилось терпеть фамильярное отношение незнакомых типов и даже молодых приятелей и приятельниц Икрама Махмудовича, лезущих в подпитии с объятиями. Но более всего его раздражал ресторанный дым – он едва не задыхался в табачных клубах, хотя ради поставленной цели терпел и это.

После ухода Коста прокурор вспомнил: опять не предупредил шефа, что через неделю годовщина смерти Ларисы, пять лет; он собирался поехать на могилу – надо было решить вопрос с машиной и сопровождением. Разговор этот ему не хотелось откладывать, могли возникнуть и неотложные дела, требующие его присутствия. В последнее время ни одно мероприятие не проводилось без согласования или консультации с ним, в отсутствие Шубарина люди часто обращались к нему с неотложными делами, и он никогда не уходил от решения, а по одобрительному отношению хозяина понимал, что пока попадал все время в точку.

Шубарин подписывал бумаги для бухгалтерии, но, увидев в дверях Амирхана Даутовича, отложил их в сторону. Чувствовалось, что в последнее время он убедил оппонентов в необходимости участия в «синдикате» опытного юриста, и дела подтверждали его стратегию. Шубарин пошутил однажды наедине с прокурором, что если он и дальше так будет огражден за счет умело использованных юридических тонкостей, то вскоре, пожалуй, не ему, а он будет предъявлять счет властям и требовать для себя особого положения в обществе и признания заслуг.

Прокурор напомнил шефу о годовщине, сказал и о поездке. Шубарин как-то очень странно выслушал простейшую просьбу, словно прокурор подслушал его тайную мысль или даже оказался в курсе неких его сиюминутных планов, но, как всегда, очень быстро овладел собой. Юрист уже знал, что в разговоре с Артуром Александровичем следовало ловить его первоначальную реакцию, через мгновение тот опять становился «нечитаемым».

Шубарин вышел из-за стола, что делал в сильном волнении или когда распекал кого-то, прошелся по кабинету.

– Ну и задали вы мне задачу. Я обязан вас предупредить и, если хотите, даже приказать: вам не следует появляться в том городе еще с полгода, однако сегодня я не могу объяснить вам, почему. Поверьте, это в ваших интересах. А что касается даты, я не забыл, и на этот счет уже дана команда. Мы, ваши новые друзья, коллеги по службе, помянем вашу жену вместе с вами. Впрочем, почему вам нежелательно там появляться, я объясню недели через две, а может, даже раньше. Что касается могилы вашей жены, она в порядке. Григоряны, сделавшие такой прекрасный памятник, – дальние родственники нашего Ашота. За могилой хорошо смотрят, и в печальную годовщину она не останется без цветов, пусть ваша душа будет спокойна…

Вернулся к себе в кабинет прокурор крайне озадаченный, – о работе не могло быть и речи, да и нездоровилось что-то. Что крылось за этим предостережением? Каким орудием он был в руках у Шубарина? Что тот еще затеял и почему нежелательно или даже опасно появляться ему в соседнем областном городе, где он долго пробыл прокурором?

Опять у него вопросов оказалось больше, чем ответов.

Он не сомневался, что Шубарин действительно был на прошлой неделе на могиле его жены и, как человек деятельный, наверняка с кем-то договорился о присмотре, оставил деньги. Не сомневался он и в том, что и цветы появятся на могиле в годовщину, как обещано, и самые роскошные, а не жалкие жестяные венки от общественности, что увидел он, когда появился в первый раз на кладбище. Почему-то казалось, что умри он сейчас – неожиданно, скоропостижно, от сердечного приступа, – похоронят его Шубарин с Файзиевым с подобающим вниманием и наверняка положат рядом с женой. Не исключено, что братья Григоряны сделают еще один, возможно, даже общий для них с Ларисой, памятник, и для этого найдутся и деньги, и время, которого всегда так не хватает этим деловым людям. И поминки справят как положено, и добрые слова какие-нибудь скажут, и на могилу хоть однажды, но заглянут…

ГЛАВА VII. ИГРА С ВЫБЫВАНИЕМ

Неделя прошла нервозная, напряженная, что сказалось на его самочувствии. Дважды среди ночи пришлось вызывать «скорую» – вот где по-настоящему он оценил опеку Коста. В первый раз, когда почувствовал себя плохо, прокурор потянулся к стене и слабо ударил по ней кулаком, так у них было условлено, на всякий случай. Коста появился тут же – как сказали врачи, весьма кстати, вызвал «скорую» и просидел, не отходя от прокурора, до утра, пока не стало лучше. Но к концу недели все как-то образовалось, прокурор чувствовал себя прилично и вышел на работу; об одном жалел – что не может поехать на могилу жены. С Шубариным они больше на эту тему не говорили, и прокурор не допытывался, отчего же нельзя туда ехать; понимал – придет срок, и он узнает.

В пятницу, когда они обедали вдвоем в «Лидо» – это был день смерти Ларисы, – Артур Александрович протянул ему через стол цветную фотографию, сделанную «Полароидом».

– Вот, привезли полчаса назад. Снято сегодня, в девять утра.

На фотографии могила утопала в цветах, не видно было даже кованой ограды, только памятник. На переднем плане – несколько роскошных венков из белых и красных роз. На самом большом, в центре, из одних белых роз, на широкой муаровой ленте значилось: «От управления местной промышленности». На другом можно было прочитать только краткое «От мужа».

Прокурор смотрел на фотографию и чувствовал, как слезы невольно подступают к глазам, а комок в горле мешает говорить.

– Спасибо, – наконец сказал он. – Я очень тронут вашим вниманием, мне даже неловко, что вы проявляете столько заботы обо мне.

– Не стоит благодарности. Я делаю лишь то возможное, что обязан сделать как человек, а теперь уже и как ваш товарищ – ведь моя жизнь, мое благополучие отчасти в ваших руках, мы повязаны одним делом, одними целями. – Шубарин подбадривающе похлопал прокурора по руке. – Впрочем, не будем опережать события. Вечером мы соберемся здесь в закрытом банкетном зале. От вашего имени я пригласил узкий круг близких вам людей. Так что после обеда вы поднимайтесь к себе, отдохните, а в восемь я зайду за вами, и мы спустимся к гостям; надеюсь, сегодня никто не будет опаздывать. – И они распрощались до вечера.

Вернувшись к себе, прокурор вспомнил тот давний августовский день, когда он сидел в здании районной милиции и ждал сообщений от капитана Джураева. Прошло всего шестнадцать часов, как не стало Ларисы, и он с горечью подумал тогда, что к этим шестнадцати он теперь всю жизнь будет прибавлять часы, дни, недели, годы, а теперь вот набежало пятилетие.

Пять лет! Разве мог он предположить, что потеря жены, сама по себе трагедия всей жизни, обернется еще и такими крутыми зигзагами в его личной судьбе. Странно, в свои пятьдесят он после смерти жены реальной своей жизнью воспринимал только эти последние пять лет, остальное виделось как сквозь туман, и он с трудом соотносил себя с теми давними счастливыми днями.

А теперь новый этап жизни, снова навязанный ему, мог продлиться несколько месяцев, от силы полгода, на большее он не рассчитывал; слишком неравны силы, чтобы долго противостоять изощренному Шубарину и его компаньонам. А что дальше? Что ожидает его, когда он сделает последний шаг в задуманном деле, как решил в первый же вечер, в тот давний и недавний вечер, когда пришли вербовать его в полутайный синдикат? Чтобы раскрутить то, с чем он собирался прийти к властям, нужны годы и годы, он-то знал стиль и темпы работы прокуратуры – надеяться, что жизнь подарит ему такой срок, не приходилось. Даже здесь, под неослабным вниманием всесильного Артура Александровича, несмотря на полный комфорт и возможность в любую минуту связаться с профессором в столице, заполучить консультацию, а если надо, и самого профессора (не говоря уже о том, что доступны были лекарства, какие только есть в природе), и то на неделе пришлось дважды вызывать «скорую».

Но о том, что будет после, думать не хотелось… Путь свой он выбрал давно, тридцать лет назад, еще там, на шаткой палубе эсминца, и сейчас, на краю жизни, следовало последние дни свои прожить достойно и до конца исполнить долг.

Ровно без пяти минут восемь раздался стук в дверь, на пороге стоял Шубарин. Прокурор не сомневался, что тот уже провел инспекцию в банкетном зале, отдал последние распоряжения, прежде чем подняться за ним. В той торжественности, с какой отмечали день памяти его жены, Азларханов усмотрел непонятную для себя значительность события в глазах синдиката – похоже, это мероприятие Артур Александрович затеял с какой-то нужной ему целью. Может, ему хотелось собрать людей, редко встречающихся за одним столом? А может, кому-то лишний раз нужно было продемонстрировать единство и, так сказать, благородство стиля своего консорциума? Впрочем, не стоило ломать голову, Шубарин, как всегда, был труднопредсказуем, и все следовало принимать как есть…

Прокурор никогда прежде не заглядывал в банкетный зал, хотя в последние недели почти ежедневно бывал в «Лидо». У двери ресторана их встретил Адик, одетый сегодня несколько торжественнее, чем обычно, он и провел их в зал. Как только они вошли в ярко освещенную комнату, собравшиеся, не сговариваясь, поднялись из-за стола, словно отдавая дань торжественности и скорбности момента. Прокурора удивил состав собравшихся за столом: кроме Кима и Георгади, оказались тут и Адыл Шарипович, братья Григоряны. Сидели за столом и Ашот рядом с Коста, и еще несколько неизвестных прокурору людей – одни мужчины.

Проходя на указанное Адиком место, Амирхан Даутович увидел на стене большую цветную фотографию жены, наверное, переснятую из первого альбома, – она улыбалась на фоне медресе в Куня-Ургенче, – снимок этот очень нравился самой Ларисе. Угол фотографии перехватывала черная муаровая лента с датами рождения и смерти. О скорбном дне напоминало и множество роз, все только белые; высокие хрустальные вазы под цветами, наверняка доставленные на время из магазина, тоже были перетянуты черными лентами, завязанными в кокетливые банты.

Шубарин, деловито поправлявший цветы в напольных вазах у входа, сел на свое место последним; во главе стола, слева от него, оказался прокурор, справа Икрам. За время общения с шефом прокурор привык к хорошо сервированным столам, но этот удивлял роскошью, чувствовалось, что Файзиев перетряс не одну спецбазу; ножи-вилки-бокалы вряд ли были казенные: опять же, наверное, зам постарался, то ли из дома привез, а может, и с какой-нибудь обкомовской дачи или резиденции позаимствовал на время. Прокурор как-то слышал за обедом, что Георгади, как человек европейского воспитания, предпочитает столовое серебро и тяжелый голубой хрусталь – может, добро из его запасников? И все это организовано в память Ларисы? Зачем ей было бы все это?..

Сидели как на больших приемах – свободно, громадный стол позволял, и от этого создавалось ощущение официальности, строгости – впрочем, как давно заметил прокурор, некая чопорность была в духе Шубарина, а он и правил бал. Имел Артур Александрович слабость, может, опять же наследственную, или, скорее, русскую: любил застолья, любил угощать, принимать гостей, хотя бражником не был.

Адику сегодня помогали еще два официанта, и по какому-то неуловимому знаку шефа они быстро разлили водку и коньяк, вероятно, знали, кто чему отдает предпочтение.

Шубарин встал и попросил минутой молчания почтить память той, ради которой они сегодня здесь собрались. Потом стал говорить о Ларисе Павловне, наверное, адресуясь прежде всего к тем нескольким мужчинам за столом, что были не знакомы прокурору. Говорил долго – он действительно знал о ней немало… Упомянул события, подзабытые и самим прокурором. Память незаметно унесла прокурора в минувшие счастливые дни, и он перестал слушать хозяина стола. Он не отрывал глаз от портрета жены, висевшего прямо над головой Коста… Мелькнула мысль, что ведь это первые многолюдные поминки Ларисы – все прошлые годы он поминал ее один, и годы выпадали один безрадостнее другого, единственным утешением ему служило то, что успел, не оставил ее могилу безымянной.

Прокурор благодарным взглядом потянулся к Григорянам, поставившим памятник Ларисе, – братья внимательно слушали эмоциональную речь. И когда все подняли рюмки, Азларханов тоже выпил коньяку. Потом слово взял прокурор Хаитов – он говорил о трагической судьбе Ларисы, которую хорошо знал, говорил о нелегкой доле, выпавшей его другу, о том, с каким мужским достоинством нес он свой крест. Слушая эти речи, прокурор вдруг ощутил, какой волшебной магией обладает целенаправленное, страстное слово… Скажи сейчас Шубарин, что нужно тут же встать и пойти врукопашную на Бекходжаевых, вряд ли кто уклонился бы, не говоря уже о том, чтобы усомниться душой в необходимости такого шага. Какой дух братства, единства, жертвенности витал над столом! И создал эту атмосферу Шубарин. Собираясь на поминки, прокурор никак не предполагал, что увидит такое сострадание своему горю, услышит столько искренних слов сочувствия, взволнованные заверения в том, что он всегда может положиться на них, сидящих за столом, в борьбе со своими недругами, сгубившими его жену. Не рассчитывал он и выпить более одной-двух рюмок армянского коньяка «Ахтамар», но как можно было отказаться, если обращались к тебе с такими трогательными словами и заверениями?

Взволнованные речи не мешали бесшумным официантам без устали сновать взад-вперед, меняя холодные закуски на горячие, одни деликатесы на другие, выставлять все новые и новые батареи охлажденного боржоми. Принесли и первое горячее – плов из перепелок, который, как объявил Файзиев, он приготовил по такому случаю сам. Постепенно в банкетном зале становилось все более шумно, к плову появились за столом новые лица. Шубарин, державший все под контролем, глазами отдавал распоряжения все понимающему Адику, не забывал ухаживать за соседом, замечая, что тот время от времени как будто выпадает из компании, проваливаясь памятью в прошлое. Подкладывал прокурору закуски, потчевал, как хлебосольный хозяин: попробуйте – это миноги, или вот этот особый салат из молодого папоротника, его регулярно присылают бухгалтеру с Камчатки, или шампиньоны, приготовленные по давнему греческому рецепту, хранящемуся в семье Георгади.

На улице давно стемнело, и в распахнутые настежь окна банкетного зала врывался свежий ветерок. Наступало время его каждодневной прогулки, но уйти из-за стола было неудобно, хотя прокурору как никогда хотелось сейчас побыть одному. И вдруг, в который уже раз, словно читая его мысли, Артур Александрович, наклонившись, тихо предложил:

– Не хотите ли выйти на свежий воздух? Здесь уже накурили не меньше, чем в зале.

Не дожидаясь ответа, Шубарин встал, и Азларханов последовал за ним.

– Давайте пройдемся вашим маршрутом, – сказал шеф, – подышим. Может, нагуляем аппетит – еще предстоит отведать какие-то особенные манты и самсу, начиненную рублеными ребрышками из баранины. Привезли из кишлака какого-то чародея по этой части, вы ведь знаете, Файзиев у нас гурман, и вкус у него отменный. Ему бы еще такой вкус в делах проявлять, цены бы не было.

Прокурор понимал, нужно как-то поблагодарить и за цветы на могиле Ларисы, и за вечер памяти, так прекрасно организованный, и за добрые слова о ней, но что-то сдерживало, мешало ему говорить.

Шубарин сам прервал затянувшееся молчание.

– Я знаю, что на поминки не принято делать подарки, сюрпризы, но все же не удержусь от возможности сообщить одну приятную для вас новость именно в этот горестный день. Я буду рад, если известие утешит вас и отчасти вернет утерянный душевный покой.

Прокурор почувствовал, что сейчас Шубарин скажет что-то важное, и не ошибся.

– Сегодня, в день памяти Ларисы Павловны, хоронили убийцу вашей жены, прокурора Анвара Бекходжаева…

– Вы не ошиблись? – спросил тревожно прокурор.

– Разве я до сих пор давал вам повод сомневаться в своих словах? – в свою очередь спросил Шубарин. – Его убили вчера вечером, и я даже знаю – кто.

– И кто же? – Голос прокурора дрогнул, хотя он и попытался скрыть свое волнение и охвативший его неожиданно страх.

– Вот этот молодой человек, – и шеф протянул снимок побледневшему Азларханову.

На черно-белой фотографии крупным планом был заснят сам прокурор, а рядом с ним прилепился невзрачного вида молодой человек с короткой стрижкой. Сколько он ни вглядывался в снимок, сделанный в зале «Лидо», – человек с раскосыми глазами на тонком бледном лице с крупным ртом, портившим симметрию лица, был ему не знаком. Он не мог припомнить его, а фотография была настоящая, не монтаж, скорее всего, незнакомец присел рядом с ним на секунду по сценарию и по приказу Шубарина в один из вечеров, когда прокурор спускался выпить свой чайничек чая.

– И кто же это? – спросил уже спокойнее прокурор.

– Не узнали? Странно. Это же ваш старый знакомый, отбывающий срок за убийство вашей жены, а, точнее, за своего дружка, Анвара Бекходжаева…

Прокурор еще раз внимательно посмотрел на фотографию.

– Возмужал, не узнать… Хищный какой-то, я запомнил его почти мальчишкой…

– Пять лет все-таки прошло, выжил, заматерел, настоящий волк, он еще дел наворотит. Я ведь уже говорил вам: зло рождает только зло…– прокомментировал Шубарин.

Слушая шефа, прокурор вдруг вздрогнул от неожиданной догадки: он понял ход Шубарина – для того и фотография на всякий случай. Вот оно, дело, которым тот решил повязать его на всю жизнь. Теперь Шубарин не сомневается, что прокурор у него на привязи, и крепко – даже мысли вильнуть в сторону не может возникнуть – вместе до гробовой доски. Старый, как мир, прием уголовников – привязать кровью, мокрым делом, то есть убийством. И если что, Азат Худайкулов, приведись ему отвечать за содеянное, скажет, что нанял его прокурор, чтобы отомстить за свою жену.

– За что же он своего дружка так?.. Ведь росли вместе, говорят, он у того в адъютантах ходил чуть не с пеленок?

– Было, да быльем поросло. Разошлись далеко детские дорожки, в разные стороны, оттого и месть крутая. Не сдержали Бекходжаевы свое слово… На первых порах помогали, посылки регулярно присылали, наведывались, матери его больной оказывали всяческое содействие. А потом подустали, видно – мало кто выдерживает испытание временем – в обузу стали Худайкуловы. Мать умерла, а перед смертью написала горестное письмо сыну и обвинила в своих бедах Бекходжаевых. Каково в тюрьме получить такое письмо от матери, зная, что ты отбываешь срок за них? И стал он жить одной мыслью, одной-единственной надеждой: отомстить своему вероломному другу – других желаний, насколько мне известно, у него в жизни нет. И подогревали его, конечно, дружки по тюрьме, тем более узнав, что вероломный товарищ к тому же стал прокурором, злобным, невежественным, свирепствующим, задушил поборами всех вокруг. Ведь в тюрьму, как ни парадоксально, сведения доходят быстро и в большом объеме, и о реальной жизни там знают получше, чем в райкоме. Так что он жил, моля Аллаха, чтобы не убили его врага другие, потому что год назад узнал, что есть люди, и весьма серьезные, которые уже приговорили к смерти прокурора Бекходжаева. А в той среде, где это было сказано и в которой Азат теперь не последний человек, словами на ветер не бросаются, это не профсоюзное собрание, отвечать приходится, – репутация в уголовной среде дороже жизни.

– Одно дело желать, другое выполнить. Ему удалось бежать из колонии?

– Не совсем так. Когда я узнал вашу историю, а затем историю этого несчастного молодого человека, пострадавшего, как и вы, я понял, что ваши интересы совпадают. А для себя я посчитал весьма благородным поступком, если смогу помочь восстановить, хоть и запоздало, справедливость. Я попросил доставить Азата в «Лас-Вегас» на несколько часов, тогда и засняли его в ресторане. Я хотел поговорить с ним, понять, насколько серьезны его намерения, что он за человек, можно ли положиться на него. В тюрьме он прошел большую школу, рассуждал вполне здраво, а намерения его были серьезные, дальше некуда. Я обещал ему помочь, обговорив кое-какие условия, – он принял их.

– Вы помогли ему бежать? – нетерпеливо спросил прокурор.

– Нет, зачем же, побега я ему не обещал.

– Как же тогда удалось ему совершить свою месть?

– Ну, это несложно. Если ваш знакомый полковник Иргашев мог воспользоваться услугами Коста, так почему я не мог взять Азата из колонии всего на несколько часов. Люди Ашота, хорошо изучив привычки Бекходжаева, разработали план, и Азату преподнесли все на блюдечке с голубой каемочкой, вся операция заняла пять минут.

– Значит, раскрыть это преступление будет непросто и есть гарантии безопасности? – уточнил Азларханов на всякий случай.

– Трудный вопрос, особенно насчет гарантий. Я не знаю, как раскрываются у нас преступления, но то, что осужденный через три часа вернулся на место, в тюрьму, это точно. А при его нынешнем опыте жизни брать на себя еще одно убийство, теперь, правда, свое, – безумие, тем более он знает, что, когда выйдет, получит помощь не от Бекходжаевых, а от меня. А о том, что я слов на ветер не бросаю, он знает, убедился в моих возможностях. Гарантии скорее в другом; помните, я говорил: нам неважно, кто нанесет удар врагу, мы не тщеславны, нам важен результат. Я упоминал, что Анвара Бекходжаева уже давно приговорили, и он об этом знал, знали и в прокуратуре. Впрочем, многие хотели бы посчитаться с ним, и не только уголовники и дельцы, ему и за его донжуанство давно обещали оторвать голову – вы же знаете, в районах на этот счет строго, а он и тут плевал на понятия чести и морали своего народа. Так что поле деятельности у следователей и без нас широкое; если надо будет, подбросим и другие варианты, там есть кому держать под контролем ход расследования. Свести счеты и дурак сумеет, а вот жить и радоваться назло врагам не каждому удается. В конце концов, Азат у нас в руках еще лет пять…– закончил, как всегда, неопределенно Шубарин.

Они ушли далеко, занятые разговором, почти до старой махалли Допидуз, и, когда возвращались обратно, наткнулись на спешившего навстречу Коста.

– Я от общества, вас ждут к столу. Ким с Георгади хотели бы уехать домой, – сказал Коста, обращаясь к шефу.

– Скажи, мы будем через пять минут, – ответил Шубарин, и Коста в мгновение ока растворился в темноте.

Когда они снова вошли в банкетный зал, прокурор заметил, что поминки превратились в очередную гулянку – прибавилось, и заметно, новых лиц; но стоило появиться Артуру Александровичу, как шум, гам, смех моментально стихли, и все чинно заняли места за столом. Внесли ляганы с обещанными особенными мантами – обложенные зеленью, посыпанные красным корейским перцем, смотрелись они аппетитно, и все взгляды дружно потянулись к тамаде. Но вдруг поднялся один из тех незнакомых мужчин, что находились в компании с самого начала. Все за столом, как понял прокурор, делалось только с ведома Шубарина, значит, настал черед и для этого человека. Говорил он тоже долго и не менее искусно, чем другие, и хотя он старался придерживаться темы, то есть поминок незнакомой ему Ларисы Павловны, он то и дело ловко съезжал на другое, ради чего, наверное, и был приглашен сюда. Он говорил о том, что удостоился большой чести разделить горе, выпавшее на долю большого друга его давних друзей, и он готов служить верой и правдой таким людям, для которых горе ближнего воспринимается, как свое.

Говоря, он все поглядывал на Шубарина, как тот воспринимает сказанное. Делал он это, на свой взгляд, ловко, осторожно, но ему мешало выпитое, и прокурор ясно понимал, что сегодня шеф вербовал в свою вотчину еще одного влиятельного человека, поражая его богатством стола, а главное, щедрым вниманием к своему ближнему.

Слушая после прогулки говоривших, Азларханов пытался определить, кому еще известна новость, которую сообщил ему Шубарин, но установить это было непросто. Конечно, Файзиев знал, потому что слишком внимательно глянул на прокурора, когда они вернулись, и, поднимая рюмку, кивнул с намеком, словно поздравляя его.

Наверное, застолье продолжалось бы до глубокой ночи, потому что на столе и выпить, и закусить было более чем предостаточно, но засобирались домой Ким и Георгади, и шеф вместе с Ашотом поехали развезти стариков по домам. Это и послужило сигналом к завершению, и не догулявшие стали переходить в большой зал, где оркестр наяривал жизнерадостные ритмы.

Вскоре за столом остались только прокурор и Икрам, да чуть поодаль Коста с аппетитом доедал самсу. Наверное, заму хотелось что-то сказать юрисконсульту, и он сделал знак Коста. Тот быстро оставил банкетный зал, вместе с ним ушли и официанты. Прокурор, вроде не заметив жеста Икрама Махмудовича, пересел поближе к Файзиеву и налил коньяку ему и себе – он хотел сам завести нужный разговор, у него созрел кое-какой план.

– Давайте выпьем за здоровье моего самого ценного друга, всесильного Артура Александровича. Отныне я ему обязан по гроб жизни и буду служить верой и правдой до последнего дыхания.

Файзиев как-то странно посмотрел на него:

– За него выпью с удовольствием, – и опрокинул рюмку коньяка залпом, как пьют водку. – А вот с тем, чтобы считать себя обязанным ему до гробовой доски… По-моему, вы в этом несколько переусердствовали.

– Да вы же не знаете, – сказал с притворным возмущением прокурор. – Он… он отомстил за смерть Ларисы и снял с моей души такой камень… Мне теперь от жизни ничего не надо, справедливость восторжествовала, зло наказано.

– Почему же не знаю? – усмехнулся Файзиев. – Знаю. Вы зря недооцениваете меня, в этом деле, я считаю, есть и моя заслуга: к тюрьме нашел подходы именно я.

– Спасибо и вам…– благодарно закивал прокурор.

– Дело не во мне, – нетерпеливо отмахнулся зам. – Устроил это Шубарин вовсе не ради вас и уж тем более не ради торжества справедливости, как он обычно любит представлять свои затеи, – он далеко не Робин Гуд, каким хотел бы выглядеть.

– Тогда ничего не понимаю…– Азларханов изобразил на лице недоумение. – Зачем же ему тогда так рисковать? Убийство прокурора все-таки…

– Вот с этого вопроса и надо было начинать, – назидательно объявил Икрам. Наверное, он решил, что именно сейчас ему представляется шанс перетянуть юриста на свою сторону. – Дело в том, что пять лет назад, когда вы еще были прокурором, он уже имел интересы в вашей области. Сначала, правда, незначительные. Но вы ведь изучили его хватку, аппетиты, ему только палец покажи, он всю руку отхватит. Знаете, как его в Москве называют? Японец! Потому что ему удается наладить даже то производство, что всегда прогорает и считается нерентабельным. Он действительно толковый инженер, а как финансист и предприниматель – просто гений. Сколько раз мы выручали прогоревших коллег, выкупая у них оборудование и сырье, разумеется, за бесценок, и налаживали дело так, что вокруг только диву давались. Уметь поставить на поток – главное наше дело.

Файзиев опрокинул рюмку коньяка, словно у него пересохло в горле.

– Тогда он полагал, что обоснуется в вашей области навсегда, там будет у него резиденция. Много он своих денег вложил туда, и дела у него пошли не хуже, чем здесь, и покровители у него были там, – кто бы вы думали? Разумеется, Бекходжаевы … Наверное, помогая ему развернуться, они и не предполагали, какой золотоносной курочкой окажется дело Шубарина – деньги потекли рекой. Но Бекходжаевы не учли одного: Шубарин согласен делиться и кормить многих, но хозяином дела и денег он считает только себя. Короче, нашла коса на камень. Тогда он еще не имел власти над преступным миром, как сейчас, иначе он бы живо поставил их на место. Бекходжаевы через нового прокурора области, давнего своего друга, обложили Шубарина со всех сторон, и он вынужден был оставить налаженное дело, личное оборудование, станки и ретироваться из области, даже не выбрав паи. Я знаю людей, которые видели, как лютовал тогда Японец. Нет, не о потерянных деньгах жалел – он не мог простить предательства, коварства, не смог снести позора и унижения – он поклялся тогда, что Бекходжаевы заплатят ему за это только кровью. Вот и подкараулил свой час, да так расправился, что комар носа не подточит. Я уверен, что пройдет какое-то время, и он пошлет к Бекходжаевым их старого знакомого Коста и предъявит ультиматум, чтобы вернули ему то, что он вложил, да еще и прибыль за все годы, – я знаю, такие расчеты старики Ким и Георгади давно уже подготовили. А если не вернут – а сумма перевалила за миллион, – будет убит следующий Бекходжаев, и так до тех пор, пока не добьется своего, он безжалостный человек…

– Страшный человек! – невольно вырвалось у прокурора.

– Настоящий мафиози, – согласился Файзиев. – Не зря боится его прокурор Хаитов. И знаете, любимый фильм у него «Крестный отец», он его каждый месяц смотрит. Мне кажется, он и у них, в Италии или Америке, все быстро к рукам прибрал бы. А теперь и вас в это дело впутал…– Он вдруг осекся, поняв, что сказал лишнее, и громко позвал Адика, попросив чайник чая.

Разговор сразу как-то разладился, и прокурор понял: Икрам почувствовал, что упустил шанс перетянуть его в свой лагерь, хотя нынче вроде, как никогда, был близок к этому.

Вот-вот мог вернуться Шубарин, но Азларханов сегодня уже не желал ни с кем общаться, слишком серьезный оборот принимали события. Не хотелось ему и оставлять Файзиева без надежд, кто знает, к кому придется вдруг обращаться за помощью, чтобы уцелеть, поэтому он сказал:

– Я признателен вам – вы на многое открыли мне глаза. Но я вынужден все перепроверить и взвесить свое положение, разумеется, не затрагивая ваших интересов, – вы ведь сами сказали, что шеф безжалостный человек. Я думаю, мы с вами еще продолжим сегодняшний разговор и проясним свои отношения на будущее…

И, оставив зама переваривать сказанное, прокурор поднялся из-за стола и направился в конец зала, где висел портрет жены. Осторожно сняв застекленную фотографию, он вышел с нею в узкий коридор, что вел прямо в гостиницу.

– Пауки! – вырвалось у него вслух, едва он закрыл дверь своего номера.

Он понимал: не обладай Шубарин властью и не имей за плечами опыт поражения, семейство Файзиевых и дня не церемонилось бы с ним, и так же, как Бекходжаевы, попытались бы все прибрать к рукам; но теперь Японец был учен и всегда начеку, оттого и не во всем доверял своему заму.

А может, убийство Анвара Бекходжаева заодно и предупреждение семейке Файзиевых? Не мог не догадаться столь проницательный человек, как Шубарин, на что нацелилось окружение Икрама Махмудовича. Опять возникали вопросы и вопросы, и главный: почему вдруг осекся Файзиев, сказав: «Вот и вас втянул в дело…»? Что крылось за этим? Во что еще втягивает его Японец?

Прокурор догадывался и о том, в какую зависимость попал к нему теперь сам Файзиев: стоило ему только намекнуть Шубарину о разговоре в пустом банкетном зале, и жизнь того не стоила бы и ломаного гроша.

Вдруг его взгляд упал на фотографию жены, и мысли о главарях тайного синдиката, наемных убийцах и мерзавцах прокурорах улетучились сами собой – сегодня день Ларисы, и кощунственно думать о другом, даже если это самые неотложные дела. Он снял со стены блеклую репродукцию и повесил на ее место фотографию, убрав траурную ленту.

«Благословила бы меня Лариса на то, что я задумал, будь жива, зная, какому риску я себя подвергаю?» И, вспомнив давние дни и споры с ней о законе и праве – она точно так же интересовалась его работой, как он ее керамикой, – ответил себе утвердительно. Лариса понимала, чему посвятил жизнь ее муж, и слово «долг» было для нее не пустым звуком, потому что выросла она в среде русской интеллигенции. И опять мысли его закружились вокруг понятий «честь», «достоинство», «долг», и, размышляя об этом, он неожиданно наткнулся на парадоксальное открытие: хоть он обладал большой властью – и не один год, ему ни разу не пришлось принимать такое ответственное решение или совершать поступок, равный тому, который предстоял ему теперь. И вдруг, только сегодня, сейчас, в день годовщины смерти жены, он понял, что внутренне никогда не слагал с себя полномочий прокурора – от этой мысли стало как-то спокойнее на душе, исчез страх, сидевший в нем, как гвоздь, весь вечер.

2

Прошло две недели… Прокурор ни разу не виделся с Шубариным после поминок Ларисы, – в ту же ночь шефа поднял поздний звонок из Москвы, и он срочно улетел в столицу. Две эти недели Азларханов провел с большой пользой для себя, понимая, что времени у него в обрез: много занимался делами, подготовил несколько документов, которые наверняка обрадуют Шубарина, а главное, он понял из бумаг некоторые принципы непотопляемого «айсберга». Хитрый трюк финансовых мошенников преклонного возраста Кима и Георгади и их главаря Японца состоял в том, что они организовали немало предприятий на стыке двух областей или двух районов, с одним и тем же штатом: по одну сторону границы существовало реальное, по другую фиктивное производство, как тот армянский авторемзавод, о котором рассказывал шеф, – это давало большие возможности манипулировать финансами и сырьем, вроде как обходясь без мертвых душ и без откровенного подлога. Вычислил прокурор и несколько банков, откуда слишком щедро снабжали их чековыми книжками на крупные суммы, которые без труда обналичивались; через эти банки они наверняка получали деньги, «заработанные» и по другим каналам.

Прежде чем отдать Коста пачку сторублевок, прокурор отметил в записной книжке банковский штамп и, выйдя по документам на этот же банк, утвердился в своей мысли, что именно там приберегали для «синдиката» крупные купюры. И пачки денег – сторублевыми купюрами из этого же банка – наверняка хранятся в тайниках у первого секретаря Бухарского обкома партии, главного покровителя и друга Шубарина: вряд ли тот доверял такие суммы сберкассе.

…Вернулся из Москвы Шубарин днем и первым делом заглянул в кабинет юрисконсульта.

– Рад вас видеть в добром здравии, – едва переступив порог, сказал он, радушно улыбаясь. – Надеюсь, вы не подумали, что в такой сложный момент я бросил вас? Я наказал Коста до моего возвращения особо тщательно охранять вас и через день звонил ему, не замечает ли он чего-нибудь подозрительного вокруг вас. Слава богу, никаких происшествий. Но теперь я рядом с вами, и душа моя спокойна, я не люблю удаляться от своих дел, даже если имею хороших помощников. Но дела есть дела, и есть люди, которым я не могу отказать в помощи, если они попали в беду. Вот почему пришлось срочно отправиться в Москву: решил и свои, и чужие проблемы. Как служебные успехи?

Юрист молча пододвинул к нему красную папку с оттиском: «На подпись».

Шубарин быстро пробежал глазами все четыре документа и тут же дал им оценку, правда, пытаясь придать сказанному шутливый тон:

– Каждый из этих циркуляров вы могли продавать мне поштучно, и сколько бы я ни заплатил, думаю, что не прогадал бы. – Вспомнив что-то, добавил: – А у меня для вас тоже припасены подарки, – и открыл кейс, вроде того, что прокурор некогда видел в руках у Коста. – Это швейцарские часы «Патек Филипп», надеюсь, они вам понравятся – солиднее не бывает, золотые, с платиновым циферблатом и стрелками. Многофункциональная счетная машинка «Кассио» – она необходима вам в работе. И еще – маленький диктофон «Шарп» – можете наговаривать текст для машинистки у себя в кабинете, я вижу, она раздражает вас своей медлительностью.

Прокурор раскрыл коробку с часами, они и в самом деле сказались великолепными – массивные, с сапфировым стеклом.

– Ну, теперь мне будет завидовать сам Коста, – пошутил юрисконсульт. Но Шубарин покачал головой:

– Нет, не должен, ему я тоже привез прекрасные часы в подарок – «Юлисс Нардан». Коста и для меня, и для вас очень нужный человек, он долгое время был у Бекходжаевых доверенным лицом, и мы нанесем им с его помощью еще один сокрушительный удар.

Узнав о приезде хозяина, с третьего этажа спустился Икрам. Увидев в руках у юриста коробку с часами, он совсем не солидно, по-мальчишески обиженно спросил:

– А мне?

Шубарин в ответ рассмеялся – он, видимо, был в хорошем настроении – и, приобняв Файзиева, сказал:

– А тебе подарок посерьезнее: я решил твой вопрос с белым «мерседесом», посылай человека, пусть пригоняют. Машина Санобар, которой ты завидуешь, просто колымага по сравнению с этой моделью: обивка из мягкой красной кожи, белые, из ламы, чехлы, кондиционер, бар… двести сорок лошадиных сил!

Файзиев взвизгнул от радости и пустился плясать посреди кабинета, и в этот момент вошли Ким и Георгади, неразлучные, словно сиамские близнецы, старики.

Подарки открыто лежали на столе, юрист не пытался их убрать, и не ясно было, доволен он ими или нет. Стало шумно, и шеф, незаметно озорно подмигнув юристу, увел незваных гостей в свой кабинет.

Прокурор и после ухода Шубарина долго не убирал со стола дорогие презенты из Москвы – нет, он не любовался ими, хотя они не вызывали в нем и неприязни, он просто был равнодушен к ним; все эти страсти с модными тряпками и престижными вещами прошли как-то мимо него и Ларисы. Он думал о том, сколько есть путей и способов подкупа: деньгами, должностью, женщиной, машиной, модной одеждой, редкой книгой, дачей, антиквариатом, драгоценностями, спортивным снаряжением … Наверное, существует целая наука, которой в совершенстве владел Артур Александрович, он-то знал, как к кому подступиться: старому и молодому, мужчине и женщине, богатому и бедному, жадному и моту, трезвеннику и пьянице, лодырю и трудяге…

Да, внимательный, тонкий человек Шубарин.

Прокурор вспомнил две прошедшие недели. Догляд за ним Коста в это время действительно был особо тщательным, хотя тот ни о какой опасности не говорил, не предупреждал и даже не намекал, видимо, чтобы не беспокоить. Но несколько раз, выходя в гостиничный коридор, он встречал там Коста, неизменно собранного, улыбчивого, учтивого. Значит, существовала какая-то опасность, которой остерегался Шубарин? От кого она должна была исходить? От Бекходжаевых? А может, его изолировали от человека, который хотел передать ему особо важную информацию? Тогда кто же он? Не прокурор ли Адыл Хаитов? С ним ведь они так толком и не поговорили, и на поминках Ларисы им не дали возможности и минуты побыть вместе. Прокручивая в памяти вечер в банкетном зале, он почувствовал, что, кажется, Хаитов действительно порывался что-то сказать ему, а может, даже и что-то передать. О чем бы поведал ему старый знакомый, дольше других сопротивлявшийся системе Шубарина? Надо как-нибудь связаться или встретиться с ним, решил прокурор. Может, Хаитов так же, как и он, вступил в контакт с Шубариным с единственной целью – нанести в конце концов ему удар? Этот вариант следовало продумать и проанализировать особо тщательно, он чувствовал страх прокурора перед Шубариным. Да, такой союзник, обладающий официальной властью, ему не помешал бы, но пока приходилось рассчитывать только на свои силы.

В конце рабочего дня Шубарин зашел к юристу еще раз.

– Поужинаем вместе по случаю моего приезда и обмоем «Патек Филипп», чтобы носились? – предложил он и, по привычке не дожидаясь ответа, продолжал: – Я привез кое-что из Москвы: ваше любимое баночное пиво «Хейнекен» и к нему краба свежемороженого килограммов на пять. Икрам уже отправился в «Лидо» распорядиться насчет ужина. И старики наши на краба придут… Посидим, я люблю видеть своих людей рядом, и лучше всего – за накрытым столом. Это объединяет, дает чувство семьи. – Внимательнее всмотревшись в осунувшееся лицо юриста, сказал неожиданно: – Что-то вы неважно выглядите, прокурор, вас гнетет наш самосуд? Но другого способа мести я, к сожалению, не знаю. У вас, мне кажется, психологический шок – это бывает, бывало и со мной вначале, надо привыкать – большое дело требует крепких нервов. А, впрочем, может, вам стоит развеяться, сменить обстановку на две-три недели, попутно и хорошим врачам показаться? Кстати, через неделю Гольдберг, наш заведующий цехом овчинно-шубных изделий, едет в Москву, – как обычно, снимать мерки с нужных людей для дубленок. Не составить ли вам ему компанию? Он заодно и представит вас своим клиентам, многим мы уже не первую дубленку шьем. Побудете в Москве, вы ведь там учились, тряхнете стариной. Вам забронируют прекрасный номер в гостинице «Советская», будет закреплена частная машина. Правда, Яков Наумович ездит только поездами, самолеты не переносит, но двухместное купе в вагоне «СВ» вам обеспечат. Настоящее путешествие, три дня у вагонного окна! Ну как? Соблазнил?

– А что, прекрасная идея, – оживился юрист. И впрямь разрядка и отдых ему сейчас не помешали бы. Надо многое обдумать, но без посторонних всевидящих глаз. – Признаться, я напуган каким-то предчувствием беды, плохо сплю, и, если бы не присутствие Коста рядом, наверное, издергался бы совсем. Конечно, если Гольдберг не возражает, я с удовольствием составлю ему компанию, я уже давно не был в Москве…

– А почему он должен возражать? Надеюсь, вы приятно проведете время в дороге и в столице. Кстати, Яков Наумович в свое время закончил философский факультет МГУ, образованнейший человек, я с удовольствием бываю у него дома. Убежден, у него одна из лучших частных библиотек в Ташкенте, такие раритеты имеются… Ну, вот и отлично, что договорились. В дорогу вам все подготовят, только одна просьба…– Шубарин заговорщически понизил голос: – Никому, даже Икраму Махмудовичу, о поездке ни слова. Я объявлю о командировке вечером накануне отъезда. И еще личная просьба, чуть не забыл, если вас не затруднит. – Он вынул из верхнего кармашка пиджака чью-то визитную карточку. – Пожалуйста, запишите: Кравцов Николай Федорович, рабочий телефон… Вы учились с ним в аспирантуре в одной группе. Неплохо бы возобновить контакты, а через него и с другими товарищами по курсу. Англичане говорят: школьный галстук объединяет крепче родственных связей. Устройте ужин в хорошем ресторане, денег не жалейте… Пока никаких конкретных задач – возобновите контакты, а там видно будет.

После ухода шефа, осмысливая неожиданное предложение, прокурор отметил обдуманность действий Шубарина, слишком он поспешил навязать ему телефон Кравцова, это-то и выдало его с головой. Наконец-то он разгадал наперед ход Шубарина, это обрадовало прокурора куда больше, чем презенты из Москвы.

Вечером за ужином в «Лидо» он, улучив момент, спросил у Шубарина, а как же быть с новосельем, которое намечалось через неделю. Артур Александрович, показав на стол, ответил с улыбкой: вот вернетесь из Москвы, навезете вкусной еды, как я сегодня, тогда и справим новоселье. На том и порешили. Шубарин, глянув на календарь в записной книжке, объявил всем дату новоселья на Красина, пришлась она на последнюю субботу октября.

3

Две недели с небольшим, что они пробыли в Москве, выпали дождливые, слякотные. С Яковом Наумовичем, как и предсказывал Шубарин, он сдружился еще в дороге – три дня по нынешним меркам все же срок немалый. В двухместном купе фирменного поезда «Узбекистан» они вели долгие, неспешные беседы обо всем, но ни разу не касались ни дел, что оставили дома, ни тех, что ждали их в Москве. Прокурор не форсировал события, а Гольдберг наверняка не хотел выглядеть болтливым, подозревая, что его вагонный попутчик важный для Японца человек в деле, хотя уже прошел и неясный слух среди артельщиков, что вроде не Шубарин с Файзиевым настоящие хозяева, а Азларханов стоит за всем, и называлась астрономическая сумма пая, которым якобы он владеет. Гольдберг знал Шубарина много лет и в такой расклад, конечно, не верил, но как человек осторожный, повидавший на своем веку немало, иногда думал: чем черт не шутит, и потому сам о делах не заговаривал. Они подолгу молча стояли на закате дня в коридоре у окна, вглядываясь в скупой пейзаж казахских степей. Прокурор одолевал этот путь впервые; а Гольдбергу дорога была известна до мелочей: он знал, где и что выносят к поездам, и оттого деловая поездка напоминала путешествие, с прогулками на перронах степных городов, наполовину состоявших из вросших в землю мазанок, с непривычными для уха названиями: Шубаркубук, Челкар, Чиили, Кзыл-Орда, Арысь…

Яков Наумович помнил столицу пятидесятых годов, когда учился в МГУ, помнил первый Всемирный фестиваль молодежи пятьдесят седьмого года, первый Московский кинофестиваль, приезд Симоны Синьоре и Ива Монтана, Жерара Филипа, впрочем, тогда многое было впервые. Москва, воспоминания о ней, наверное, более всего сблизили этих двух немолодых людей…

Иногда за неспешным ужином в купе прокурору хотелось спросить Якова Наумовича, почему он с таким образованием, со знанием двух иностранных языков оказался далеко от Москвы в овчинно-шубном цехе, но каждый раз понимал, что не следует этого делать. Скорее всего, он услышал бы историю не более веселую, чем свою. Но как бы ни был приятен в общении Гольдберг, прокурор не забывал о своих целях: ему неожиданно выпал шанс выявить в Москве круг должностных лиц, сотрудничающих легально и нелегально с Шубариным, и всех этих людей, или большинство из них, хорошо знал Яков Наумович. Если бы, не вызывая у него подозрений, удалось заполучить информацию об этих людях! Оттого, когда им в гостинице «Советская» дали два отдельных номера, он предложил Гольдбергу взять двойной «люкс», мотивируя тем, что в последнее время из-за сердца боится оставаться один. Предложение Гольдберг понял, как приказ, и они поселились вместе; впрочем, трехкомнатный номер, в который он попал впервые, понравился ему куда больше, чем однокомнатный «люкс», что занимал он всякий раз, бывая в Москве.

Имелся у прокурора и кое-какой план, который он продумал в дороге, под мерный стук колес. Во время ужина в ресторане гостиницы на месте бывшего «Яра», где некогда сиживал еще дед Шубарина, он сказал небрежно:

– Я очень давно не был в Москве и не хотел бы тратить время на знакомство со всеми, с кого вы должны снять мерку. Пожалуйста, подготовьте список, на ваш взгляд, самых влиятельных людей, кому я должен нанести визит, сопровождая вас, а остальным временем я распоряжусь по своему усмотрению, тем более что мне дали и конкретное задание.

– Как пожелаете, – ответил Гольдберг. – Хозяин – барин, я вам не указ. Думаю, таких людей будет не больше десяти, остальные, так сказать, среднее звено, но и без них шагу не сделаешь.

После ужина они поднялись в номер. Азларханов, словно забыв о своей просьбе, пошел принять перед сном душ, а Яков Наумович включил телевизор. Но когда прокурор, выйдя из ванной, хотел составить Гольдбергу компанию перед телевизором, оказалось, тот сидел за столом и листал толстую замусоленную тетрадь в коленкоровом переплете. Увидев юриста, оживленно воскликнул:

– Один момент! Куда-то затерялся в моих записях один важный чин, пятьдесят восьмого размера. Отыщу – и список будет готов.

– Судя по вашей тетради, клиенты наши уже не одной дубленкой разжились у вас, – поддел Амирхан Даутович скорняка.

– Да, всяко бывает, есть и постоянные клиенты, – ответил Яков Наумович, не поднимая головы от стола. – Вот, к сожалению, двое уже умерли, хорошие были люди, большие начальники! Иных перевели на новую службу, повысили, номенклатура, сами понимаете, и они уже не представляют для нас интереса, а большинству – вы правы – шьем не в первый раз. А, вот, нашел наконец! – вырвалось у него обрадованное. – В прошлый раз ушло на него двенадцать овчин, неужели поправился еще? – И Яков Наумович передал юристу набросанный список.

Прокурор пробежал взглядом листок в клетку, надеясь, что, оставшись один, внимательнее вчитается в него.

– Наверное, за неделю управимся?

– Раньше не удавалось, – охотно ответил Гольдберг. – Это не простое дело… Снять мерку мне и десяти минут хватает, да вот чтоб в иной кабинет зайти, не один день ездить приходится – то совещание, то заседание, то неожиданно в Совмин вызвали, то в ЦК… А другого мы должны в ресторан пригласить на ужин, мерку здесь в номере снимать будем. К третьему домой поедем, подарки и гостинцы повезем. Так что не забивайте себе голову сроками, давайте сегодня отдохнем, а завтра я с утра составлю расписание визитов.

Поездку можно было считать удачной, даже слишком. Сосед по номеру начинал день с телефонных звонков, и толстая тетрадь, где у него были записаны адреса и телефоны клиентов, почти все дни лежала на письменном столе и убиралась с глаз лишь в те вечера, когда приходили к ним гости, – мерку с них снимали после обильного ужина в ресторане. Разных людей повидал прокурор на таких мальчишниках, как называл Яков Наумович подобные мероприятия. У некоторых гостей на руке он видел точно такие же часы, какие привез ему Шубарин, и невольно хотелось спросить: не Артура ли Александровича подарок? Но мог и ошибиться: наверное, тут, в Москве, не один Шубарин раздавал щедрые подарки, сидели эти люди на самом дефиците из дефицита, заправляли материальными ресурсами страны, от одного росчерка их пера зависела судьба целых регионов и отраслей. И тут вроде Шубарин не пахал, не сеял, а пожинал плоды опять же не им ухоженного поля.

Много ели, много пили и много говорили важные гости, привыкшие к ресторану в гостинице «Советская», который меж собой упорно величали «Яром», – они чувствовали себя тут уверенно, как Икрам Махмудович в «Лидо». После каждого такого застолья, оставаясь один, прокурор вносил кое-какие сведения в записную книжку, куда уже перекочевали адреса и телефоны из замусоленной тетради скорняка, обладавшего каллиграфическим почерком.

Удалось побывать ему и в нескольких кабинетах высокого, даже по московским понятиям, начальства, где Яков Наумович снимал мерки. Если бы прокурор набрался терпения, то мог бы нанести визит всем, чьи фамилии значились в списке, составленном в день прибытия в Москву, но личное знакомство на будущее с людьми без будущего, а в этом он не сомневался, не интересовало его. И потому, когда прием не мог состояться в оговоренное время, он, не дожидаясь, оставлял терпеливого Якова Наумовича мучиться в приемной, а сам уходил гулять по дождливой Москве. Главное, он знал, где сидит очередной хапуга, взлетевший так высоко.

Удачей посчитал он и то, что Кравцов, на контакте с которым настаивал Шубарин (наверняка, главная причина его командировки в Москву), находился в отпуске. Хотя, узнав уже тут, на месте, что его давний товарищ по аспирантуре стал прокурором одного из районов Москвы, он отметил для себя, что при случае просто обязан спросить, какие у Кравцова в этот период находились в производстве уголовные дела, – они наверняка переплетались с интересами если не самого Шубарина, так его московских коллег, и, если копнуть глубже, обнаружатся новые источники сырья, оборудования, новый круг высоких покровителей.

В сутолоке дел, неотвязных раздумий о действиях, которые ему следует предпринять, он совсем забыл о новоселье, назначенном на последнюю субботу октября. Выручил его Гольдберг… Однажды вечером, когда оставалось снять мерку с двух самых неуловимых клиентов, Яков Наумович заявился в номер, как обычно, нагруженный коробками, пакетами, свертками. Каждый, с кого снимали мерку в гостинице, не уходил с пустыми руками – такова давняя традиция, объяснял скорняк. Кому-то выдавали набор коньяка или дорогого виски, кому банку икры килограмма на полтора, хорошей колбасы и другие деликатесы. Укладывая содержимое пакетов в холодильник, Гольдберг поинтересовался:

– А когда же мы продукты для вашего новоселья будем закупать? Времени осталось всего ничего.

Но Азларханов не растерялся – такая забывчивость могла оказаться чревата последствиями:

– Извините, я думал, что вы сами распорядитесь на этот счет, как только закончите свои дела. Я готов хоть завтра поехать с вами, заодно и подскажете, что следует взять. Если честно, я слабо разбираюсь в деликатесах.

– А разбираться и не надо. Артур Александрович дал мне список, что нужно взять, а если появится что-то стоящее, не учтенное шефом, так на складе и без нашего напоминания упакуют – они знают вкус Шубарина.

Возвращаясь опять же поездом «Узбекистан», прокурор мысленно благодарил Гольдберга за его нелюбовь к самолетам – дорога давала возможность осмыслить положение и принять окончательное решение. Тянуть дольше не имело смысла: теперь, включая московские связи, он знал достаточно, чтобы попытаться отбуксировать «айсберг» куда следует. Ему нужно было два-три спокойных дня, чтобы привести бумаги в порядок, изъять из старых годовых отчетов управления несколько странных ведомостей на зарплату, где фигурировали любопытные фамилии, и – отбыть в Ташкент, а может, даже в Москву, это тоже следовало просчитать. То, что в Москву его отпустили без сопровождения Коста, говорило о доверии Шубарина, хотя он допускал мысль, что могли наблюдать за ним и в столице; «хвоста», правда, он не замечал ни в ресторане, ни гуляя по улицам, – впрочем, он и повода для тревоги не давал. Что ему хотелось узнать о московских связях, он узнавал, не выходя из номера в «Советской», благодаря Гольдбергу. Определился теперь и срок исполнения своего плана – он должен был исчезнуть до новоселья, скорее всего, в канун его, а может, даже в субботу, в назначенный для гостей день.

Разрабатывая свой последний план, он осознавал, как не хватает ему помощника, даже просто человека, которому бы он доверял, может, тот отвез бы его в Ташкент или сразу в аэропорт, заранее позаботился о билете, чтобы прибыть прямо к самолету. Но сколько ни перебирал в памяти знакомых, довериться никому не мог – слишком многим он рисковал. Да и опекали его уж очень старательно.

И опять выручила дорога… Под мерный стук колес он вспомнил: Коста как-то обмолвился, что Джураев уже стал подполковником и возглавляет угрозыск одного из районных отделений Ташкента. Упомянул Коста Джураева потому, что тот, оказывается, лично взял в прошлом году его сокамерника по последней отсидке, взял на какой-то тайной «хате». «Заколдованный ваш друг, – мрачно пошутил тогда Коста, – ни пуля его не берет, ни нож. Сколько на него покушений было, другой давно бы уже оставил такую рискованную работу, а этот только злее и хитрее становится».

Может, следовало при первой возможности связаться с капитаном Джураевым и вызвать его с машиной в «Лас-Вегас», в какое-нибудь укромное место. У Джураева вряд ли сумеют отбить его, даже если и попытаются. Он и поймет сразу, с первых слов, и наверняка подстрахуется как следует, зная, что бывший прокурор зря паниковать и обращаться за помощью не станет, не одно совместное дело у них за плечами. «Что ж, это тоже вариант, и пусть останется на всякий случай в резерве, – решил Азларханов. – Если не удастся исчезнуть тихо, чтобы выиграть время».

Прибыли они в Ташкент утром, встречал их на перроне Ашот. Когда они вышли на привокзальную площадь и подошли к стоянке для частных машин, увидели белый «мерседес», возле которого толпился любопытный народ.

– Как же Икрам доверил тебе, лихачу, такую красавицу? – спросил скорняк, когда они отъехали.

– А он и не доверял, – мрачно ответил Ашот. – Файзиев сам приехал вас встречать – шеф велел, а я его сопровождаю на всякий случай. Зашел он в Госплан с какой-то бумажкой, думал, на минуту, а вышло на час, я и поехал за вами на вокзал, время поджимало; заберем его – и домой. А машина – класс, картежники дают за нее Икраму уже мешок денег, да разве деньги ему нужны, он и так не знает, куда их девать. Артур Александрович обещал и мне достать, как только я деньжат поднакоплю.

У Госплана уже дожидался их Икрам Махмудович, он и сменил Ашота за рулем. Только вырвались за город, стрелка спидометра пошла гулять за цифрами 120–140. Яков Наумович съязвил не без тревоги:

– Я думал, у нас один Ашот лихач, оказывается, и вы грешны этим?

Файзиев, улыбаясь, не без доли хвастовства ответил:

– На такой машине грех плестись вслед «жигулям», к тому же, я спешу к столу. Шеф, если не запамятовали в Москве, не любит, когда опаздывают.

Ашот, подлаживаясь под голос Файзиева, добавил:

– Обед – дело святое…

И все засмеялись, зная, что Икрам пропустит что угодно, только не застолье.

К «Лидо» подъехали вовремя, Шубарин с Коста стояли у подъезда, словно предчувствовали, что «мерседес» Икрама вот-вот вынырнет из-за угла.

Пока возвратившиеся из столицы обменивались с Артуром Александровичем приветствиями, расспросами о здоровье, самочувствии, о впечатлениях от Москвы, Коста с Ашотом быстро подняли чемоданы, сумки, коробки наверх и отогнали машину во двор ресторана.

Сели за стол как обычно – с последними звуками городских курантов, отбивших два часа пополудни.

Шубарин расспрашивал о поездке больше Гольдберга, наверное, желая провести разговор с юристом наедине.

Выпили бутылку шампанского, чего обычно среди дня Шубарин никогда себе не позволял. Он сам попросил ее у Адика, неожиданно сказав:

– Я рад видеть всех вместе за столом. Знаете, такие суматошные недели выпали, вы даже не поверите – ни разу за это время и не погуляли. Хотя поводов хватало… На прошлой неделе получили по итогам третьего квартала два переходящих Красных знамени – одно областное, другое республиканское. Ну, а ваш приезд мы, конечно, не должны оставить без внимания, не едиными делами жив человек. Давайте вечером соберемся в банкетном зале и отметим два события сразу: и награждение нашего управления, и возвращение наших товарищей из Москвы. Успеют на кухне часам к восьми организовать все как следует?

Файзиев, что-то лениво дожевывая, заверил:

– Куда они денутся? Это я беру на себя.

– Ну, вот и хорошо, договорились, значит.

– И, обернувшись к Гольдбергу, спросил: – Надеюсь, и наши москвичи чего-нибудь вкусненького к столу не забудут?

– Конечно, конечно, – поспешил заверить Яков Наумович. – Мы много чего привезли, хватит и на новоселье, и на сегодняшний вечер, я ведь тоже помню о традиции: после Москвы – застолье.

4

После обеда Артур Александрович уехал с Гольдбергом в цех, у них были срочные дела, а прокурор остался в гостинице. Уходя, Шубарин сказал, что о поездке они поговорят как-нибудь на днях, в более спокойной обстановке. Азларханов поднялся к себе, номер оказался тщательно убранным, проветренным, на столе стояли свежие цветы и фрукты. Расхаживая по комнате, он машинально дернул дверцу холодильника, и сразу понял, что Адик был предупрежден о его приезде. Да, Шубарину во внимании к ближнему трудно было отказать.

Он еще долго стоял у большого окна, выходящего на площадь, хотелось пойти сейчас же в управление и приняться за дела, как решил в дороге, но рвения проявлять не следовало, энтузиазм мог и насторожить кое-кого… Потом он задумался о предстоящем банкете. Ему необходимо было, чтобы старички Ким и Георгади оказались на вечере. Надо было задать каждому из них несколько вопросов в неофициальной обстановке, на работе к ним с такими вопросами трудно было подступиться; а главное, после обильного застолья они дня два не выходили на работу. Ему и нужны были эти два дня – в бухгалтерии и в плановом отделе уже привыкли, что юрисконсульт то и дело требует разные документы.

Вечер предстоял нелегкий, да еще после дороги, и прокурор решил отдохнуть, но какое-то внутреннее напряжение не позволяло расслабиться. Предчувствие развязки не давало покоя, он заметил, что пошаливает не только сердце, но и нервы, это ощущение оказалось для него внове, он всегда считал, что владеет собой. Это открытие он посчитал своевременным, обидно было бы в самом конце срезаться на каком-нибудь пустячке, а о том, что здесь никому не доверяют до конца и промахов не прощают, он знал.

«Будет ли сегодня на званом ужине Адыл Хаитов?» – мелькнула вдруг неожиданная мысль. Необходимо быть готовым и к такому варианту и попытаться дать понять тому, что он тоже хочет с ним встречи. И будут ли его сегодня так же тщательно стеречь, как в прошлый раз, когда их ни на минуту не оставляли наедине? И вдруг его осенило, что он должен сделать. Прокурор подошел к столу и написал короткую записку: «Мне кажется, вы хотели мне что-то сказать?» Он уже знал, и как передаст ее: единственный, с кем он дружески обнимался при встрече, – это Хаитов, остальное дело техники. Записка никак его не компрометировала. В любом случае он нашелся бы, что ответить, зато в случае удачи становилось ясно, что они единомышленники. Решение это ободрило прокурора: получить помощь Хаитова на последней стадии его деятельности в синдикате было бы очень кстати.

В раздумье прошли послеобеденные часы, отдохнуть, как хотелось, так и не удалось. В назначенное время раздался стук в дверь. Прокурор, сунув записку в кармашек пиджака, поспешил открыть. На пороге стоял Коста, судя по парадному костюму, он и сегодня получил приглашение на банкет.

В зале на этот раз оказалось многолюднее, чем на поминках, да и выглядел он как-то официальнее; может быть, этому способствовали два больших красных стяга в углах и множество цветов, опять в высоких хрустальных вазах. Наверное, это все же реквизит управления для торжественных случаев, решил прокурор. Он попытался разглядеть в толпе гостей Хаитова, но быстро понял, что его нет. Зато среди приглашенных увидел работников обкома профсоюза, людей из горкома и горисполкома. Артур Александрович опять сочетал личные и производственные интересы, устраивал под легальным предлогом богатую пирушку для чиновников среднего ранга, без которых, как упоминал Гольдберг, дел не провернешь.

Обычной оказалась сегодня и сервировка стола, не было давешнего великолепия, голубого хрусталя и серебряных приборов – то ли времени не хватило, то ли Шубарин посчитал, что на этот раз сойдет и так, хотя любитель столового серебра Георгади и его непременный друг Ким занимали свои привычные места в зале. Зато куда плотнее оказался заставлен стол спиртным и закусками, видимо, Артур Александрович хорошо знал аппетиты среднего «лас-вегасского» аппаратчика. Что и говорить, Шубарин на застолье не экономил; щедро выставили и московские деликатесы, в этом, видимо, и состояла приманка для таких далеко не голодных людей.

Артур Александрович, как обычно, занимал свое председательское место за столом. На этот раз, словно открещиваясь от происходящего, сразу предоставил слово человеку из профсоюзов, и эстафета скучных тостов стала переходить от одного чиновника к другому. Слушая поднаторевших в публичных выступлениях краснобаев дубовых трибун, прокурор впервые ужаснулся косности, казенности их языка. Хотя в то же время он замечал восторг иных за столом, в глазах читалось: «Во дает, мне бы так, начальником бы стал!» И тут он неожиданно понял: это был особый кодовый язык провинциального начальства, номенклатурных работников, – только овладев им, можно было на что-то претендовать. От такого открытия стало несколько веселее, и Азларханов уже с интересом выслушивал очередную бессмысленно-напыщенную речь, состоявшую сплошь из казенных клише, дежурных фраз, – чтобы такое наговорить, действительно надо было обладать специфическим талантом.

Прокурор не удержался и заговорщически шепнул шефу:

– Вы что-то изменили своему театру одного зрителя, решили попробовать своих актеров на массовом? Тут камерным театром и не пахнет.

Шубарин понял его сразу, выступления состояли сплошь из дифирамбов мудрому руководителю местной промышленности и его верному помощнику; правда, нашлись дальновидные льстецы, провозгласившие здравицы и в честь юрисконсульта, кто-то вспомнил и про главбуха с экономистом.

Так они и сидели, перебрасываясь репликами и потешаясь над выступающими. Артур Александрович весело заключил:

– Пусть говорят… Им так нравится держать речь за хорошо накрытым столом, чувствовать себя причастными к успеху большого коллектива, которому они якобы указывают путь в тумане, кормчие этакие. В конце вечера по традиции Икрам раздаст каждому по конверту, а тому, кто хвалит его больше других, наверняка добавит еще из своих. Впрочем, повода для огорчений не вижу, через полчаса, может, через час, когда пропустят еще по три-четыре рюмки водки особого разлива, что привезли вы из Москвы, спесь, чиновничье высокомерие слетит с них, и они снизойдут до нас и заговорят нормальным человеческим языком, если он у них еще не атрофировался.

И впрямь, через час чиновничий пыл и красноречие угасли, водка и вино сделали свое дело, да и тосты перешли к другим людям. На этот раз слово предоставили даже Коста и Ашоту, скромным труженикам управления, как отрекомендовали их.

Дальше время побежало быстрее, веселее, полетели над столом шутки, смех и опять же, как в прошлый раз, стали заглядывать из большого зала друзья и приятели завсегдатаев «Лидо».

Чинности, строгости в этот раз не было – за столом с самого начала сидели кучно, разные люди невпопад, а теперь в разгуле тем более все смешалось. Прокурор уже успел задать свои вопросы и Киму, и Георгади, понял, что Хаитов сегодня не появится, и хотел, сославшись на усталость с дороги, попрощаться с Шубариным и незаметно уйти, как вдруг подошел Адик и сказал шепотом шефу, что его требует к телефону Бухара, сам Первый. Шубарин удивился и, не скрывая волнения, попросил Азларханова:

– Пожалуйста, не уходите. Наверняка что-то стряслось, может, ваша помощь понадобится, не тот человек Первый, чтобы по пустякам разыскивать меня в гостиницах.

В зал Шубарин уже не вернулся, а минут через десять юриста вызвал из-за стола Адик и попросил, чтобы он поднялся на третий этаж.

Шубарин нервно расхаживал по своему просторному номеру – и без слов было ясно: случилось что-то из ряда вон выходящее. Но, увидев юрисконсульта, он сразу взял себя в руки, видимо, сработал в нем рефлекс – никогда и никому не показывать слабости.

– Что-то стряслось? – осведомился прокурор.

– Да, звонил сам, и действительно ЧП. В Хорезме час назад умер первый секретарь ЦК…

– Не может быть! Я только в половине восьмого смотрел по телевизору программу новостей, ни о чем таком не сообщали! – невольно вырвалось у бывшего прокурора.

– Никакой информации не будет еще три дня! – жестко перебил Шубарин. – Вы отдаете себе отчет, кто умер? Кандидат в члены Политбюро, хозяин одной из мощнейших республик. Тут ко многому нужно подготовиться, и не только к похоронам, главное – к внеочередному пленуму, где будет решаться вопрос о преемнике. Моего бухарца наверняка предупредили одним из первых – все-таки ходил в любимчиках, он теперь лихорадочно считает варианты и заручается поддержкой верных людей, чтобы заполучить этот пост.

– Первого секретаря ЦК? – удивился Азларханов, не веря своим ушам.

– А почему бы и нет? Много лет управляет крепкой областью… Да он и не скрывал своих честолюбивых замыслов стать когда-нибудь хозяином республики. И почему ему не воспользоваться неожиданно выпавшим шансом? Поэтому через три часа я должен быть в Бухаре, там в аэропорту уже дожидается наготове самолет. Без меня он не полетит в Хорезм. В этот ответственный час, как он сказал, самые верные и надежные люди должны быть рядом с ним. У меня к вам просьба… Пока я обзвоню кое-кого в Ташкенте, пожалуйста, поезжайте в управление, откройте сейф в моем кабинете, там лежит кейс, набейте его деньгами и приезжайте сюда. Вот вам ключи, Ашот уже внизу в машине.

Прокурор, не спеша, пытаясь осмыслить ситуацию, спустился вниз. Машина с работающим мотором стояла у подъезда, и как только он сел, рванула с места, видимо, Ашот уже был в курсе происходящего. Они быстро поднялись на второй этаж в управление, шофер остался в приемной, а прокурор направился в кабинет; до самого последнего момента он предполагал какой-то подвох в затее с сейфом и деньгами. Но все оказалось так, как сказал Шубарин. В сейфе лежал пустой дипломат, а в глубине на верхней полке высились аккуратные стопки денег в банковской упаковке, одни сторублевые купюры. Прокурор раскрыл дипломат и тщательно, как детские блоки конструктора, стал укладывать твердые пачки денег. Кейс по размерам был словно рассчитан на сторублевки, и он укладывал не считая, сколько влезет. Видимо, Шубарин, как некогда его отец, рассчитавший размеры коробки для сотни пластмассовых шариковых ручек, знал без подсчета, сколько банковских упаковок помещается в его щегольском чемоданчике.

Закрыв кейс, прокурор вышел в слабо освещенную приемную, и они молча спустились вниз. Вся поездка заняла минут десять, не больше.

Когда они с Ашотом поднялись в номер, хозяин складывал в чемодан стопку рубашек, он даже не глянул на дипломат, который юрист продолжал по рассеянности держать в руках.

– Спасибо, – сказал Шубарин на ходу. – Бросьте его на диван, не обрывайте себе руки, вам вредно поднимать тяжести. – Он защелкнул замок чемодана. – Ну вот, я и готов. Может так случиться, что я позвоню вам, если понадобятся деньги. Ключ от сейфа пусть останется у вас. За деньгами могут приехать только Коста или Ашот. А теперь давайте прощаться, и пожелайте нам удачи, в случае успеха пост министра будет у нас уже в будущем году. Коста и Ашота я забираю с собой, не исключено, что и для них найдется работа, может, придется сдерживать ретивых конкурентов нашего дорогого бухарца. – И Артур Александрович, попрощавшись, вышел из номера.

Прокурор спустился вниз проводить их до машины, и как только «Волга» рванулась с места, он не спеша вернулся в банкетный зал, как они и уговорились с Шубариным. Сообщение следовало хранить втайне даже от Икрама.

Часа через два, распрощавшись со всеми гостями, которые намеревались вместе с Икрамом поехать еще куда-то продолжать вечеринку, прокурор наконец-то поднялся к себе в номер. Он долго стоял у большого окна, не включая света. Внизу, у ресторана, в белый «мерседес» набивалась разгулявшаяся компания – пьяный смех, вскрики, обрывки разговоров доносились до четвертого этажа, но он всего этого не видел и не слышал, его мысли были о другом.

«У бухарца сегодня свой шанс, у меня свой!» Но вдруг, повторив эту мысль вслух, усмехнулся иронии судьбы: бухарец метил на место первого секретаря ЦК, а он, имея документы на руках, вряд ли мог гарантировать ему жизнь даже в кутузке – по всем статьям тот тянул на исключительную меру.

Но сегодня думать больше ни о чем не хотелось, время раздумий и сомнений кончилось, и Азларханов пошел спать. Наверное, оттого, что он не мучился больше неопределенностью, спал крепким глубоким сном и проснулся чуть позже обычного, но с ясной головой и легкостью в теле. Ощущал какую-то собранность и приподнятость и, принимая душ, даже насвистывал давно забытую мелодию, чего с ним давно не случалось.

Завтракал один – Икрам Махмудович, наверное, как всегда после загулов, объявится к обеду. Отсутствие Файзиева тоже обрадовало, иначе пришлось бы на ходу что-нибудь сочинять по поводу срочного отъезда Шубарина; он еще не решил, стоит ли сообщать заму о подлинных причинах, сорвавших Японца из-за стола.

На службу он немного опоздал, зашел по пути в универмаг и купил дипломат, конечно, не такой роскошный, как у Шубарина, но он вполне его устроил. Как и предполагал, ни Ким, ни Георгади не вышли на работу, и прокурор, едва войдя в кабинет, затребовал к себе старые подшивки бухгалтерских отчетов. Он уже знал, где, в каких папках хранятся интересующие его ведомости, и, отыскав, не стал тратить времени на переписку, а аккуратно вырезал их и сложил в дипломат, где уже находились его юридические исследования, к которым он не притрагивался с того дня, как познакомился с артельщиками.

Дипломат быстро заполнялся разными бумагами, выписками, приказами, которые он загодя отметил в делах, а сейчас, возвращаясь к ним по второму кругу, просто изымал их. Отыскивая какую-то бумажку, бывший прокурор наткнулся в столе на диктофон, который толком ни разу не использовал, хотя оценил его достоинства сразу. И вдруг он представил себя исповедующимся перед незнакомым человеком; картина эта не совсем понравилась ему, и он решил сделать это сейчас, наедине с собой, настроение у него было самым что ни на есть исповедальным. Он зарядил новую кассету и стал потихоньку, не спеша наговаривать события своей жизни с того давнего августовского дня, пять лет назад, когда убили его жену. Девяносто минут пролетели незаметно, он не успел даже добраться до бюро обкома, где Бекходжаевы лишили его должности прокурора. К двум часам он успел записать еще одну кассету, и в ней не дошел до знакомства с Шубариным, хотя рассказывал о событиях, уже происходивших в «Лас-Вегасе».

Время от времени он останавливал диктофон и подолгу сидел в раздумье, потому что всплывала неотвязная мысль – куда бежать? В Москву или в Ташкент? Но однозначного ответа пока не находил. На обед он пешком отправился в «Лидо». Икрам уже был за столом, он наверняка надеялся встретить тут Шубарина, но, увидев юриста, пришедшего одного и с заметным опозданием, мрачно спросил:

– Куда вчера исчез с банкета Японец со своими головорезами?

Прокурор внимательно посмотрел на Файзиева, бывшего с похмелья не в духе, и подумал, что есть резон открыть ему тайну, потому что в таком случае он избавлялся от его общества по меньшей мере до конца дня, а больше времени ему и не требовалось.

– Это, позвольте спросить, где вас носит с утра? У меня есть для вас экстренное сообщение.

– В чем дело? Какая новость? – туго соображая, спросил Файзиев.

– Новость чрезвычайная, только возьмите себя в руки. Вчера в Хорезме в инспекционной поездке умер первый секретарь ЦК республики…

– Как умер? – Файзиев вскочил с места.

– Сядьте. Во-первых, не кричите, новость пока не для всех. А умер просто, как все люди, бессмертных не бывает, говорят – инфаркт.

– Теперь ясно, куда смылся Шубарин! – зло процедил Файзиев. – Побежал под знамена Бухары, труба в дорогу позвала! Наверное, честолюбивый коротышка-бухарец хочет попытать свой шанс, и Шубарин со своей мафией ему понадобился! – Он вытер взмокший от волнения лоб. – А наши дураки ничего не ведают, я ведь с ними с утра похмелялся. Скоты, только бы жрать! Спасибо, Амирхан Даутович, за откровенность, я ведь понимаю, что Японец наказал вам держать это втайне от меня. А сейчас я должен поторопиться, мы и так упустили часов пятнадцать, но ничего, мы ближе к Ташкенту, чем бухарец. – Файзиев моментально протрезвел от своих слов и, поднявшись, объявил: – Если наша возьмет, мы никогда не забудем вашей услуги.

«Какой сейчас переполох в республике! Зашевелились семейки Бекходжаевых, Файзиевых, разных бухарцев», – подумал прокурор, но мысль эту развивать не хотелось. Спокойно пообедав, по дороге в управление зашел в универмаг и купил на всякий случай еще две кассеты. До конца дня он записал и эти две, в них уложилось уже все, до последнего сообщения о смерти секретаря ЦК.

Кончился рабочий день, распрощалась, уходя, секретарша, а прокурор не спешил возвращаться в гостиницу; к вечеру у него созрел еще один план, но он не мог реализовать его, пока рядом находилась Татьяна Сергеевна, верная помощница Шубарина. Как только стихли шаги на всех этажах, прокурор запер дверь приемной и направился в кабинет Артура Александровича. Вчера, набивая деньгами дипломат, он заметил там и кое-какие бумаги; может, в них хранились тайны, недоступные ему? В первой же папке он обнаружил расписки на крупные суммы денег – может, фамилии этих незнакомых людей и окажутся недостающим звеном в его будущем расследовании? Не менее любопытные данные содержали и другие папки, но он особенно вчитываться не стал, решил, что у него еще будет время внимательно ознакомиться с ними. Аккуратно выбрал из папок представляющие интерес бумаги и сложил в свой дипломат. Закрывая сейф, вспомнил о деньгах и решил на всякий случай навести на ложный след: пусть подумают, что это из корысти юрист совершил примитивное ограбление. В несколько приемов он перенес деньги Шубарина к себе в сейф и, внимательно оглядев кабинет, спустился вниз, твердо зная, что сюда больше уже никогда не вернется.

Вечером, поужинав один в ресторане, чему Адик очень удивился, он вышел на последнюю прогулку в «Лас-Вегасе». В раздумье прошел до Шанхая, куда добирался крайне редко, но окончательного решения, где обратиться к властям, так и не принял; в любом варианте оказывалось много «за» и «против». Вернувшись в гостиницу, когда музыканты уже покидали ресторан, он и у себя в номере еще долго взвешивал свои шансы. Собираться в дорогу, даже если он и надумал ехать в Москву, не надо было, любая лишняя вещь в руках наверняка привлекла бы внимание и осложнила отъезд, рисковать не следовало. Утро вечера мудренее – вспомнил бывший прокурор поговорку; так тому и быть, окончательное решение примет утром.

Спал он крепко, но среди ночи его поднял междугородный телефонный звонок. Прокурор долго не мог проснуться, ему казалось, что звонок он слышит во сне. Звонил Шубарин. Говорил он как всегда спокойно, не торопясь, расспросил прежде о самочувствии, успел пошутить насчет богатырского сна, спросил, как Файзиев, и только под конец выложил суть, да и то, если бы кто подслушивал, вряд ли что понял бы. Он сказал, что Коста приедет завтра после обеда прямо на работу. На вопрос, когда вернется из командировки сам, ответил неопределенно, мол, обстановка требует его присутствия здесь. На том и распрощались.

«Деньги, значит, понадобились», – подумал бесстрастно Азларханов. Как ни странно, ни звонок, ни сообщение Шубарина не взволновали его, и он быстро заснул снова.

Проснулся он чуть раньше обычного, принял душ, сделал зарядку, чем себя обычно не обременял, но что бы он ни делал, свербила одна-единственная мысль – куда?

Но утро все-таки подсказало выход, он сказал себе: ты еще доберись до Ташкента, там решишь. До открытия ресторана оставалось с полчаса, но он не стал терять времени на завтрак и, подхватив дипломат, спустился вниз. Минут десять он стоял у подъезда, словно дожидаясь машины, а потом не спеша, переулками, направился в сторону автостанции. Похоже, за ним никто не шел.

В «Лас-Вегасе» делали остановку все проходящие на Ташкент междугородные автобусы, это тоже была заслуга Шубарина – он никак не мог упустить такой поток покупателей. Здесь следовало быть осторожным и по возможности не привлекать к себе внимания, его-то теперь многие хорошо знали. Поэтому, подойдя к автовокзалу, уже оживленному, несмотря на раннее утро, он сразу наметил план. Проходящие машины останавливались на площади где придется, ни о каком порядке не могло быть и речи, и он понял, что ему лучше всего следует дождаться автобуса, который станет рядом с газетным киоском. Там всегда толпилась небольшая очередь, киоск торговал всякой мелочью: сигаретами, мылом, пластиковыми пакетами, книгами. Нужно было подойти к киоску в самый последний момент, когда отходящий автобус даст предупредительный сигнал. Такая удача выпала ему минут через пятнадцать, и он чуть ли не на ходу вскочил в отправляющийся «Икарус».

Автобус шел издалека, из Карши, и прокурор, пробираясь по проходу к свободному месту в конце салона, не увидел ни одного знакомого лица – это его успокоило. Экспресс вышел из Карши на рассвете, и большинство пассажиров спали или дремали, сонное настроение передалось и ему, и через полчаса задремал и он. Наверное, оттого, что его преследовала неотвязная мысль – куда? – ему и приснилась Москва, но не Москва его молодости, а столица, которую он покинул всего несколько дней назад. Снился богатый зал бывшего «Яра», цыгане, а за столом, рядом с Гольдбергом, дед Шубарина в купеческой тройке, с золотой цепью поперек живота, он что-то грозно выговаривал Артуру Александровичу в праздничном белом костюме, за спиной которого стояли, держа руки в карманах, Коста и Ашот. За столом через проход он вдруг увидел Николая Федоровича Кравцова и рядом с ним еще несколько ребят, с которыми заканчивал аспирантуру в Москве. Удивительным в этом сумбурном сне оказалось то, что он ясно представил лица своих давних товарищей, особенно четко он видел Колю Кравцова, болельщика «Спартака», а ведь все это время, получив его телефон от Шубарина, он никак не мог припомнить его внешность. Перед московским прокурором на столе лежали бумаги и кассеты, что сложил он вчера в дипломат, и Кравцов твердо говорил: «Все ясно, всех выведем на чистую воду, включая бухарца…»

В этот момент Азларханов очнулся, автобус тряхнуло. Глянул на часы: и задремал-то всего на пятнадцать минут. Сонливость как рукой сняло. Значит, в Москву надо ехать, слишком уж большие возможности тут у Артура Александровича и его покровителей, тем более, если коротышка-бухарец добьется своего. «В Москву, только в Москву!» – решил прокурор. И до самого города вглядывался в унылый придорожный пейзаж, голые хлопковые поля и тысячи людей на них, собирающих ощипки.

При въезде в Ташкент, на Куйлюке, сошло несколько корейцев, в самый последний момент последовал за ними и прокурор. Он остановил первую попавшуюся частную машину и, протягивая десятку, сказал: «В аэропорт опаздываю». Купюра сработала безотказно.

Выстояв в очереди в билетную кассу с полчаса, прокурор подал в окошко паспорт и попросил:

– Пожалуйста, билет в Москву, на ближайший рейс.

Кассирша удивленно посмотрела на него и ответила:

– Гражданин, в Москву даже на завтра нет билетов, – и, считая, что разговор окончен, сказала: – Следующий…

От неожиданного сообщения прокурор растерялся. Но, отойдя от окошка кассы, вспомнил еще один ход, который нынче, увы, знает стар и млад. Увидев у свободной стойки для регистрации двоих в форме «Аэрофлота», решил попытать удачи.

Поставив дипломат на стойку, сказал без обиняков:

– Молодые люди, помогите улететь в Москву ближайшим рейсом, вот вам за содействие, – и положил перед ними сторублевую купюру.

Общение с Шубариным приносило свои плоды. Служащие переглянулись и, понимая, что из-за дипломата денег никто не видит, быстро убрали бумажку. Тот, что моложе, сказал:

– Давай, дядя, паспорт и деньги и подходи через полчаса, фирма гарантирует.

Действительно, через полчаса билет был готов. Отдавая его, нагловатый молодой человек сказал:

– Пожалуйста, подходите в любое время дня и ночи, мы рады будем вас обслужить и отправим непременно, даже если и придется кого-то снять с рейса.

Прокурор благодарить не стал, хотя немало удивился необычной гарантии сервиса в аэропорту. Заполучив билет, он глянул на часы: до регистрации оставалось еще пять часов. «Многовато», – подумал он и, понимая, что аэропорт не самое безопасное для него место, решил поехать в город, – время перевалило за полдень и не мешало пообедать.

До ресторана «Ташкент» в центре города он добрался быстро, на площади перед гостиницей купил газеты и направился в обеденный зал. Просидев с полчаса, без всякого внимания к себе со стороны официантов, он отметил, что услужливый и все понимающий Адик остался для него навсегда в прошлом, следовало привыкать вновь к нормальной жизни. Но опять выручил Шубарин, или, точнее – его подарок: в глаза кому-то из обслуги бросились его часы, золотой «Патек Филипп», особый знак или мета состоятельных людей, и уже через минуту возле него засуетились сразу два официанта. Этот пустячный эпизод поднял настроение прокурора, снял напряжение, и он уже не сопротивлялся атаке молодых прохиндеев, быстро заставлявших стол закусками, фруктами, зеленью. Принесли и немного коньяку, заговорщически шепнув при этом: «Французский, «Камю», только для вас».

Заканчивая обед, он глянул на часы и машинально отметил: Коста, наверное, уже в «Лас-Вегасе». Мысль на Коста почему-то не задержалась, он спокойно допил зеленый чай с лимоном, расплатился. И только оказавшись на площади перед оперным театром, где собирался посидеть у фонтана с газетами, опять вспомнил о нем и вдруг ужаснулся своему просчету. Какой аэропорт! Какая Москва! Уже час как Коста, не найдя его в «Лас-Вегасе», связался с Шубариным, и они давно подняли всех своих в Ташкенте и прежде всего перекрыли аэропорт. Те же услужливые ребята в форме за те же деньги уже небось доложили дружкам Ашота, купил ли человек по фамилии Азларханов билет в Москву, и там поджидают его сейчас незнакомые люди. Нет, в аэропорт хода не было, он опоздал…

«Спокойно, спокойно! – уговаривал себя Азларханов. – Безвыходных ситуаций не бывает. – И понял, что у него остался один шанс, который он держал про запас, на всякий случай, – это связаться с капитаном Джураевым. Но этот шанс сейчас, похоже, единственный.

Он направился к ближайшему автомату и, набрав телефон МВД, который еще помнил, узнал, как найти Джураева. Через минуту он уже звонил в районное отделение милиции, где Джураев возглавлял угрозыск. Трубку подняла секретарша, она ответила, что подполковник Джураев проводит совещание. Узнав, когда закончится, он попросил передать, что прокурор Азларханов через час ждет Джураева у республиканской прокуратуры по чрезвычайно важному делу.

Юрисконсульт вернулся на скамейку у фонтана, потому что прокуратура, где он назначил свидание подполковнику Джураеву, находилась недалеко, – если идти пешком, то с полчаса, не больше. Не читалось и не сиделось, и, поднявшись, он не спеша направился к парку Горького, отсюда до прокуратуры оставалось уж всего ничего. В парке он выстоял небольшую очередь и выпил квасу, от волнения мучила жажда.

Время приближалось к назначенному сроку, и Азларханов поспешил на улицу Гоголя.

В прокуратуре он был в последний раз пять лет назад. «Какие там нынче перемены?» – размышлял он. Вспоминал людей, на чью помощь он мог рассчитывать. Задумавшись, он незаметно подошел почти к самой прокуратуре, оставалось метров тридцать-сорок, когда, подняв голову, он неожиданно увидел невдалеке, на другой стороне улицы, Джиоева. Можно сказать, они одновременно заметили друг друга, – наверное, Коста проглядел его, потому что ждал с другой стороны, к тому же прокурор шел в тени деревьев.

Коста на всякий случай держался от прокуратуры на расстоянии, Азларханов оказался ближе, и, мгновенно оценив ситуацию, телохранитель рванулся первым. Прокурор, парализованный неожиданностью, замер на какую-то долю секунды, но рывок Коста вывел его из шока, и он тоже бросился к спасительному зданию.

Хотя ему оставалось пробежать гораздо меньше, чем Коста, он со страхом ощутил, что не успеет, что сердце уже подкатило к горлу.

Казалось, Коста вот-вот схватит его за рукав, когда беглец распахнул знакомую стеклянную дверь и, ворвавшись в просторный холл, кинулся вверх по лестнице.

– Не уйдешь! – прохрипел сзади Коста.

Прокурор, оглянувшись на миг, споткнулся, упал на лестнице и выронил дипломат. Тот загромыхал по мраморным ступенькам, а вслед за дипломатом к ногам преследователя скатился и он сам. Падая, он краем глаза увидел, что старый милиционер на вахте от страха никак не мог расстегнуть кобуру. Коста, в руках которого уже был пистолет, подхватил дипломат и, выругавшись, пнул прокурора. Уловив движение за спиной, он резко обернулся и прошипел охраннику:

– Не шути, папаша, пристрелю!

И старый служивый, дрожа от страха, бросил пистолет, который успел все-таки достать.

И в этот момент сверхусилием воли прокурор поднялся на ноги и вцепился в руку, державшую пистолет.

Коста ударил его тяжелым дипломатом по голове раз, другой, кровь с разбитого лица брызнула на обоих. Но прокурор не разжимал пальцев, и тогда Коста со страшной силой ударил его головой в лицо. Но и теряя сознание, прокурор все же не отпустил Коста, и тот, хрипя от злобы, выстрелил раз, другой – в упор.

Неожиданно какая-то сила вырвала нападавшего из рук прокурора. Слышно было, как хрустнула кость, и Коста закричал страшным голосом, отброшенный в сторону, он ударился головой об стену, свалился к ногам охранника-милиционера, шарившего по полу и не видящего свой пистолет.

Падающего прокурора подхватил на руки Джураев, ворвавшийся спустя секунды после Коста в вестибюль – издали он видел погоню возле прокуратуры.

Он держал окровавленную голову прокурора на коленях и, не замечая сбежавшихся запоздало людей, повторял:

– Прости, прокурор, не успел… прости…

Ташкент, п. Голицыно, п. Коктебель,

июнь 1987 года