Назад Скачать

Рауль Мир-Хайдаров

и дым Отечества…

глава из мемуаров «Вот и все…я пишу вам с вокзала»

«Воспоминания – единственный рай,

Откуда нас невозможно изгнать»

Хафиз

Моему родному Мартуку в начале 21 века исполнилось сто лет. Поселок возник в 1903 году при строительстве отрезка железной дороги Оренбург-Ташкент, соединившего европейскую Россию со Средней Азией, и эти две тонкие нитки путей на вокзале, в лунные ночи блестевшие серебром, долго были родниками жизни моего Мартука. Вплоть до начала освоения целины село кормилось у железной дороги, и постоянная работа была только у железнодорожников. Абсолютно все пассажирские поезда, идущие в Казахстан и Среднюю Азию – Узбекистан, Таджикистан, Туркмению, останавливались на нашей станции. И в эти полчаса остановок на вокзале возникали стихийные рынки. Поезда ходили в ту пору строго по расписанию, по ним сверяли часы. Любой малец мог сказать − когда приходит пахнущий одеколоном и духами московский скорый или пахнущий «апортом» поезд из Алма-Аты, или пахнущий рыбой Арала почтовый из Ташкента. В пору моего детства ходили только паровозы, которые останавливались каждые двадцать пять − тридцать километров, красавцы-локомотивы должны были чистить топки и заправляться водой.

Останавливались поезда подолгу еще по одной причине – в царское время не успели построить второй путь, и поезда на таких станциях, как наш Мартук, пропускали встречные составы, особенно скорые и литерные. Дорога, построенная в начале 20 века, замечательна своими архитектурными и инженерными решениями. Особенно прекрасны здания вокзалов Актюбинска, Кандагача, Казалинска, Джусалы, Кызыл-Орды, Туркестана, Арыси. Кроме удивительных по красоте и изяществу пассажирских вокзалов, строились депо, десятки грузовых пакгаузов, пожарных центров, водонапорных башен, пристанционных сооружений для жизни и быта железнодорожников.

Были построены добротнейшие строения из кирпича и камня: поликлиники, больницы, гимназии, здания для дворянских собраний, ставших позже повсеместно Дворцами железнодорожников. Особняки для технической интеллигенции и служащих и удобные дома, в два-три этажа, для рабочих. Почти все эти здания сохранились и служат людям до сих пор. Отмечу, как человек знающий − все эти полторы тысячи километров с инфраструктурой, достойной восхищения, были построены двумя строительными батальонами! Жаль, красивейшее здание актюбинского вокзала было снесено в 70-х годах, и на этом месте построили уродливый трехэтажный сарай, в котором и зимой, и летом стоит ледяной холод, пробирающий до костей.

Железнодорожники и в царское время, и долгое время в СССР были элитой рабочего класса, а сама железная дорога – государством в государстве. Она имела собственные школы, клиники, высшие учебные заведения, связь, торговую сеть, свое снабжение, свои заводы и фабрики, культурные и спортивные сооружения и многое, многое другое. До 60-х годов в СССР существовали только два профессиональных праздника: День железнодорожника и День шахтера. Всем этим железная дорога в мое время была обязана одному человеку – Лазарю Моисеевичу Кагановичу, выдающемуся организатору технической мощи СССР. Кстати, на заметку молодым − знаменитое московское метро тоже его детище, и оно долго носило имя своего основателя, а в суровое сталинское время имена просто так не давались.

Железная дорога изменила край. Появилось множество поселков вдоль дороги, включая и мой родной Мартук. Паровозы требовали воды, и в голых, зачастую безводных местах, русскими геологами была проведена огромная работа, найдены источники снабжения водой, рассчитанные на столетия. Построены сотни, тысячи водокачек, протянуты к станциям тысячи километров водопровода, работающие до сих пор. Наша мартукская станция снабжалась водой из красивейшего озера у аула Кумсай, что находится в семи-восьми километрах от поселка.

Водокачка, как мы ее называли, строение в густом лесу у озера в Кумсае, оказалась сложнейшим инженерным сооружением и служила почти век, даже когда отпала нужда поить паровозы. Объект, как говорят нынче, считался стратегическим и был обнесен вокруг в три ряда, с большим интервалом, высокой колючей проволокой. Вход в зону был строго воспрещен. Водокачку с царских времен обслуживала одна и та же семья Качановых, дети которых учились с нами в одной школе. Как мы им завидовали! И было от чего. Как рассказывал мне мой одноклассник Петя Качанов – какие лини, сазаны, карпы, лещи, красноперки, голавли попадались им в верши или в сети! Каких пудовых сомов ловили они на закидушки, какие пяти-семикилограммовые щуки попадались на удочку – не пересказать! Мне приходилось видеть эти уловы.

Этой рыбой многодетная семья Качановых рассчитывалась за постой своих детей-школьников у наших соседей Козловых. Помню, мама тоже покупала у них рыбу, кажется, что вкуснее рыбы - линя ничего на свете нет. А какую землянику, малину, ежевику, костянику собирали они в своем заповедном раю! Какой удивительной красоты лилии приносили Качановы учителям в день последнего звонка и первого сентября – роскошь королевская, всю жизнь стоит перед глазами. Все сломали, разграбили, растащили, сожгли в горбачевское безвременье. Навсегда затерялся в необъятной России след надежных тружеников Качановых, напоминающих мне таможенника Луспекаева из кинофильма «Белое солнце пустыни», отдавших водокачке, Отечеству восемьдесят лет служения.

Когда лет пяти-шести я попал на станцию, она показалась мне волшебным замком, утопающим в роскошном саду. Вокруг вокзала были разбиты цветочные клумбы. Тогда же, впервые в жизни, я увидел цветочные часы и живой календарь из цветов – все это потрясло мое воображение. После убогого, пыльного, вросшего окнами мазанок в землю поселка, станция показалась мне земным раем. С каждого торца здания имелись водонапорные колонки, которыми разрешалось пользоваться всем жителям Мартука. В дни стирок хозяйки с ведрами на коромыслах тянулись к станции – говорили, что вода с озер мягкая, шелковая, и экономила дорогое и редкое в ту пору мыло. А на перроне сиял медью станционный колокол, отполированный за десятки лет руками дежурных – как приятен был его звон, отправлявший поезда в незнакомые мне города с волнующими названиями: Ташкент, Наманган, Хива, Чарджоу, Самарканд, Бухара, Джалал-Абад, Ургенч, Алма-Ата – тысяча и одна ночь, Шахерезада и только!

В мои детские годы главными кормильцами маленьких местечек были базар и станция.

Помнится, год-полтора, не больше, Мартук переживал какой-то ренессанс, забытый НЭП – на станции милиция не гоняла жителей, приходящих к поездам торговать молоком, сметаной, творогом, варенцом, казахским катыком, шубатом, сливочным маслом, сбитым вручную дома. Выносили к поездам яйца, соленья, грибы. Осенью – арбузы, дыни, летом – малину и ежевику, собранную за Илеком. Более основательные хозяева торговали жареными и отварными курами и утками, а зимой – тушками гусей, рыбой, приобретенной у тех же Качановых с водокачки. С огурцами, помидорами, капустой, зеленью выходил на вокзал известный огородник Карташов из Кумсая, он там работал главным агрономом.

Бедные выходили к поездам с жареными семечками подсолнухов и тыкв. Они же торговали аппетитной толченой картошкой, политой сверху подсолнечным маслом ручной выжимки с золотисто поджаренным луком. Предлагали они и домашний квас. Иногда они же торговали пирожками с картошкой, капустой, щавелем. В торговле пирожками с мясом и беляшами доминировали мои родственники Баязитовы и Мамлеевы. Местные мастерицы выносили к поездам горячую выпечку – какие у них были ватрушки с белым и красным творогом, пироги с повидлом и джемом! Повидло и джемы тогда всегда имелись в сельпо в больших, почти ведерных, банках из нержавейки. Банки из-под них потом служили в хозяйстве ведрами.

Не меньшим успехом у пассажиров пользовались свежевыпеченные домашние караваи, с которыми приходили к поездам хохлушки в расшитых крестиком нарядных блузках, хлеб у них всегда был покрыт чистыми рушниками. Один бывалый казах в гимнастерке с орденскими колодками даже наладился жарить шашлык к приходу поездов, и к нему всегда выстраивалась очередь. Иногда рядом с ним пристраивался солидный аксакал в чистом камзоле, вельветовом или бархатном, он приносил большой бурдюк, или даже два, кумыса и пять-шесть деревянных чаш-тустаганов, из которых, как он уверял, кумыс всегда вкуснее. Вот эта пара всегда реализовала свой товар до последней палочки, до последней пиалы, но они на станцию ходили редко – видимо, и с мясом, и с кумысом были проблемы.

Немки в белых фартучках приходили к поездам с копченым салом и окороком, домашней колбасой, ливерной и мясной. Немцы умудрялись коптить свинину дома и этому быстро научили русских и украинцев, тоже державших свиней. До немцев, как говорили старики, в Мартуке никогда не коптили свинину, не делали колбас. Немцы вообще оказали огромное влияние на быт и культуру Мартука. Это с их почина появились водонапорные колонки в каждом дворе, стеклянные террасы и веранды, паровое отопление, цветы возле дома и палисадники. Жаль, все они уехали в Германию, о них всегда вспоминают тепло, жалеют, что их нет, когда надо починить машину, сделать паровое отопление, покрыть крышу, построить баню.

Чеченцы, сосланные в Мартук, тоже изредка, в августе, появлялись на перроне. Приходили женщины в длинных платьях, непременно в платках, они торговали только молодой вареной кукурузой. До чеченцев в наших краях кукурузу не выращивали. У них она была особая, элитная, двухметровая. Высушенные стебли кукурузы использовали в строительстве, а зимой топили ими печи. Молодую кукурузу чеченцы варили, из сухих початков делали муку для кукурузного хлеба и мамалыги, но кроме молочной кукурузы иное у местных не пользовалось успехом.

Ходили на вокзал не только со съестным, каждый нес, что мог продать. Не всегда все продавалось за деньги, шел товарообмен, нынче называемый бартером. В ту пору на поездах в Среднюю Азию и на юг Казахстана, на постоянное житье, тянулась беднота со всей России. Хотя в спальных вагонах из красного дерева, оставшихся со времен царской империи, ехали люди с достатком. Мы, мальцы, любили скорый поезд из Москвы. С удивлением разглядывали пассажиров этих вагонов в полосатых шелковых пижамах, дам в роскошных халатах или с накинутыми на плечи пальто с чернобурками. Запомнилось, что эти пассажиры никогда не торговались − или мартукские цены им казались дешевыми, или они быстро понимали, как бедствует народ на этих забытых богом полустанках. Скорее всего, и то, и другое, богатые того времени еще не считали свой народ быдлом, не презирали его, воспитание и совесть не позволяли.

Моя мама круглый год ходила к поездам с оренбургскими платками, вязанными из шерсти и пуха перчатками, носками, шарфами. Военные, которых было много среди пассажиров, охотно покупали именно белые пуховые перчатки и длинные шарфы, наверное, это были молодые офицеры, что любили пофорсить. В Мартуке у небольшой кожевенной артели жил человек из ссыльных по фамилии Трушкин, владевший редкой для села профессией, он был гончар-виртуоз. Лепил из глины кувшины, миски, жбаны, тарелки, большие бадьи. Делал забавные детские игрушки, свистульки. Мы, ребятня, часто ходили к его дому и заворожено смотрели на гончарный круг и ловкие руки мастера. Он тоже иногда приходил к поездам со своим товаром. Мы, пацаны, больше всего радовались, если ему удавалось что-то продать. Покупали те, кто выскочил из вагона без посуды, купленную миску тут же до краев заполняли толченой картошкой или простоквашей.

В ту пору вагонов-ресторанов в составе не было, и в дорогу брали с собой пяти-шестилитровые медные чайники. Тогда их выпускали тысячами, и они были обязательным атрибутом каждой семьи, а на станциях везде были кубовые, где бесплатно разливали из нескольких кранов кипяченую воду. В кубовой на нашей станции, сколько помню, работал мужик по фамилии Корнеев, он никогда не давал местным кипятку, даже своим, станционным. Видимо, такая жесткая инструкция была − ведь в кубовой топили углем, а его на всех не напасешься.

Поезда стояли не меньше получаса, и на перроне бойко шел торг − кто покупал, кто обменивался. Но пассажиры не раз обманывали местных, людей доверчивых и запуганных. Помню, мама купила два куска мыла. Мыло оказалось брусками кирпича, только на сантиметр облепленными сверху настоящим мылом. Однажды соседи Сафаргалиевы готовились к свадьбе и купили для приготовления домашней бражки мешочек сахара на 10-12 килограммов. В поселке сахар давали только по паевым книжкам, да и то в ограниченном количестве. Как радовались наши соседи, что так выгодно выменяли своих гусей на сахар у солидного пассажира! Но продавец оказался ловким аферистом. В мешочке с сахаром внутри находился еще один мешочек с речным песком, сахара набралось чуть больше килограмма. Как они горевали – не высказать! Но как бы ни осторожничали мои бедные земляки, их все равно часто обманывали. Помню, только однажды, прямо на вокзале, какая-то афера была раскрыта, и тут уж били негодяя долго и больно, и даже вокзальный милиционер Великданов, издали наблюдавший за самосудом, вмешиваться не стал.

Зимы в ту пору случались снежными, вьюжными, а морозы стояли всегда за двадцать, хотя и тридцать не было редкостью, неожиданностью. Пурга иногда мела неделями, и тогда беда стучалась в каждый дом не только в Мартуке, но и в поселках, аулах. Дороги заметало до макушек телеграфных столбов, а это – два-три метра, сегодня подобное представить трудно, и о базаре не могло быть и речи. Ничего ни продать, ни поменять, ни взять в долг у более удачливых. В эти дни самые отчаянные, как моя мама, несмотря на появившиеся жесточайшие запреты о торговле на станции и на данные ею подписки не появляться там, бежала к поездам, пыталась продать хоть пару варежек и щегольской шарфик военным, а платками она рисковала редко. Слишком неподъемной была бы потеря. Ведь в платке была доля и хозяев пуха, казахов из аула, который отдали ей в кредит, они доверяли матери, знали, что Гульсум всегда рассчитывается честно. Но милиционеры на станции были начеку, отбирали товар и пинками тяжелых сапог гнали несчастных женщин с вокзала, наиболее строптивых даже запирали в какую-нибудь холодную комнату при станции и составляли протокол, который еще и штрафом заканчивался. Грозили в следующий раз отдать под суд или выселить из поселка, хотя сложно представить себе более горестное место, чем послевоенный Мартук.

Как лютовали власть и милиция на станции, когда торговлю там объявили спекуляцией! Люди в форме сапогами пинали ведра с яйцами, переворачивали тазы с продуктами, выливали на землю молоко, сметану, бросали в грязь все съестное, чему радовалась лишь шпана, отиравшаяся рядом. Те, кто пытался защитить свое добро, были биты жестоко, умело, не задумываясь. Запомнилось одно − они обижали всех, но никогда не трогали, не били, не задирали чеченцев. В их печальных глазах, даже у женщин, у детей, не говоря уже о мужчинах, они видели моментальный отпор, непредсказуемый, вплоть до смертельного. Чеченцы − единственный знакомый мне народ, при всем уважении ко всем остальным, который выше жизни ценит честь, достоинство и не терпит унижения, оскорбления.

В детстве мы не слышали такие слова как «инфляция», «дефолт». Зато хорошо знали, что такое конфискация, экспроприация, спекуляция (не понятно, чем могли «спекулировать» мои земляки?), понятые, следственный эксперимент, превентивное задержание, очная ставка. Понимали, что НКВД важнее и страшнее милиции. Сделали для себя неприятное открытие, что ордена, которые мы считали мерилом высшей доблести и особой заслугой перед Отечеством, ничего не значили даже для милиционера Великданова со станции. Сам видел однажды, как грязно выругавшись, он сапогом опрокинул в пыль жаровню с готовыми шашлыками у орденоносца-казаха, а когда тот попытался защитить остатки баранины в тазике, прикрытом марлей, ударил и его сапогом прямо в грудь, густо увешанную орденскими колодками.

В те годы на станции день и ночь кипела жизнь, происходили важные для села события. Если в Мартуке останавливались все проходящие мимо поезда − и пассажирские, и грузовые, и все паровозы чистили здесь свои топки, то, наверное, нетрудно представить себе, какие эвересты, монбланы шлака выросли по обе стороны станции. Ведь поезда начали ходить регулярно с 1903 года, а мы с вами ведем разговор о 50-х годах. Нечетные поезда, идущие из Ташкента в Москву, чистили топки на пустыре за станцией, где далеко в степи одиноко стояло только здание МТС довоенной постройки, а поезда, приходящие из Москвы, освобождались от шлака на территории поселка, рядом с краснокирпичным двухэтажным домом, где жили железнодорожники. Дом этот нам, мальчишкам, казался огромным, и понятие «небоскреб», которое мы знали по Маяковскому, ассоциировалось у нас именно с этим строением. А горы шлака за сорок пять лет работы дороги высились над этим домом так высоко, что казалось − вершины их прячутся в облаках.

Круглые сутки после поездов женщины сгребали шлак из междупутья на носилки и сносили его на эти горы. Когда кочегары чистили топки, то возле паровозов уже крутились мальчишки, старики, женщины с ведрами и кочергами − они высматривали непрогоревшие куски угля, выпавшие из чрева паровоза. Как только последний вагон проходил над кучей, все бросались в колею выхватить эти желанные горящие куски угля. Конечно, такие куски выпадали нечасто, и это считалось большой удачей. В основном, собирали шлак, не прогоревший до конца уголь, он тоже годился в печь, но его нужно было гораздо больше. Кто опоздал к поезду, те ковырялись в отвалах, куда сносили уже перебранное после поездов. Горы шлака напоминали вулкан, внутри них всегда тлел огонь, и жар от него был ощутим, особенно в холодное время.

В ту пору из России в теплые края, в Среднюю Азию, постоянно перемещался всякий люд. Крыши всех поездов были усыпаны шпаной − от крепких мужчин до десятилетних мальцов в рванье, в их разговорах города Ташкент, Чимкент, Тюлькубас, Наманган, Самарканд, Туркестан – звучали как рай. Время было суровое, строгое, и на таких пассажиров устраивались серьезные облавы, их отлавливали, сгоняли с поездов, и они иногда неделями прятались в отвалах шлака. Там наверху были свои тайные тропы, ниши, пещеры, чем выше, тем страшнее и таинственнее. Туда и милиция-то не решалась подниматься, боялись провалиться в кратер вулкана, случалось и такое.

Казахстан не обделен красотами природы, как думают некоторые, есть там даже курорты мирового уровня: «Боровое», «Баян аул», есть сотни мест, которые сравнивают с Швейцарией. Даже Великая Степь, названная так историками еще в 16 веке − не голая степь, она пересечена сотнями рек, речушек. А где вода – возникает лес, зелень, озера, луга. Вокруг нашего Мартука можно было насчитать до пятидесяти озер и две реки – Илек, впадающий в Урал, и Аксу. Столыпинская реформа, о которой умалчивала советская власть или подавала ее только в негативном плане, оказала существенное влияние на жизнь в Казахстане. Странно, но это понимание пришло ко мне только с развалом СССР. Убежден, что многие планы, мечты, проекты, задуманные Столыпиным, не устарели для России и сегодня, особенно касающиеся Западной Сибири и Дальнего Востока. Нашим ученым, экономистам, политикам, власти не мешало бы вникнуть в его идеи, в России давно назрела необходимость вдохнуть новую жизнь в исконно русские окраины. Конечно, монумент Столыпину в Москве – хорошо, он как никто из российских политиков заслуживает памятник в столице, но лучшей памятью ему сегодня были бы осуществленные дела, задуманные великим сыном русского народа.

Вокруг Мартука, т.е. в нашем районе, было около тридцати крупных сел, возникших в связи со столыпинскими реформами. А какие красивые названия у них: Полтавка, Веренка, Вознесеновка, Белые Хатки, Казанка, Гороховка, Чайда, Ивановка, Шевченки, Красные хатки, Донское, Нагорное, Хлебодаровка, Степановка. Я бывал в этих селениях. Какие дивные места отыскали переселенцы для новой жизни – всегда неподалеку от реки, озер, леса.

Обустраивались с размахом, царская власть земли не жалела, оттого даже пришедшие ныне в упадок села вызывают восхищение масштабом, продуманностью быта – широченные улицы, огромные подворья с хозяйственными пристройками и вековые необхватные деревья, словно памятники разумному, самостоятельному местному управлению, о котором так настойчиво твердил, писал А.И.Солженицын. Не послушали, не вняли пророку – и уже почти нет русского села, русской сельской, деревенской жизни, нет и самого пророка. Заросло все бурьяном, лебедой и крапивой, даже память о той жизни заржавела. Столыпины нужны, Столыпины − пока Россия не сгинула с карты мира. Дождались и таких горестных прогнозов, ожиданий.

Мартуку сегодня 108 лет, и как ни странно, я помню последние его 65 лет жизни. Больше того, любовь «к отеческим гробам» сделала меня его летописцем. Мне сегодня 72, и в силу каких-то генетических особенностей я помню все, что связано с малой родиной, ее людьми, ее природой, историей.

Все сохранилось в памяти, все стоит перед глазами. И хорошее, и плохое: война, послевоенные годы, школа, целина, улучшение жизни в 60-х, подъем села в 70-х и начале 80-х, перестройка, затеянная геростратом Отечества Горбачевым, развал страны, нищета, сотни тысяч суицидов, исход русских из всех республик и даже из столыпинских поселений на окраинах империи. Потом − ельцинская пора, когда Россию грабили всем миром, денно и нощно, и вывозили добро составами. И все это – на моей жизни, на моих глазах, на моей памяти. Есть еще много, много горестного, что обязательно надо донести мне потомкам в назидание, чтобы им не остаться без Родины, без России.

Как только появились мои первые публикации и первые книги, в них всегда упоминался Мартук, ибо первыми моими героями стали мои земляки или истории, связанные с их жизнью, любовью, трагедиями. Я стал получать неожиданные письма от незнакомых людей, чья жизнь, прямо или косвенно, оказалась связана с Мартуком. Первое письмо я получил из Москвы от писателя Р.Штильмарка, отбывшего в сталинских лагерях двадцать пять лет, а потом сосланного на поселение в Мартук, а чуть позже в Ак-Булак, это рядом, в пятидесяти километрах от нас. Случилось так, что одна из моих книг попала к нему на рецензию, и он вдруг встретил там знакомые ему до боли Мартук и Ак-Булак. Как он обрадовался, что его некогда ссыльное место стало предметом литературы! Он многое поведал мне о Мартуке-ссыльном, первым открыл глаза на печальную историю села.

Позже я получил письмо от одной старой учительницы из Казани. Ее дед, мулла, был сослан к нам на десять лет в 1929 году, когда добивали оставшихся религиозных деятелей. Она писала, как семья ждала из Мартука раз в месяц разрешенного письма, как ее родители раз в два года навещали деда в Мартуке. Горестное письмо, без слез и волнения не прочитаешь. Я постарался найти хотя бы какие-то следы этого человека в Мартуке, обошел всех старожилов, но никто не помнил муллу, который, как оказалось, был видным тюркским теологом, богословом. Как быстро стираются следы людей на земле, даже в таком крошечном местечке, как наше.

Только став писателем, я понял, как много в Мартуке перебывало ссыльных. В поселке, кроме милиции, в отдельном здании было и отделение НКВД, эту аббревиатуру даже мы, мальчишки, произносили без запинки. Теперь-то я понимаю, что ссыльные оставили в жизни Мартука много следов, они ведь работали в школе, библиотеках, больнице, в сельском совете, районо, на почте, на маслозаводе, элеваторе, в заготконторе. В Доме пионеров они вели кружки по авиамоделированию, живописи, музыке, танцам, шахматам. Наверное, в Мартуке перебывало и немало известных людей, и даже вошедших в историю, но вряд ли кто из них упомянет Мартук, как Р.Штильмарк. Мартук ведь не Колыма, не Магадан, не Соловки, а ссылка – если и не сахар, все же не каторга или «крытка».

Мама однажды, отвечая на мой вопрос о ссыльных, сказала, что они не очень общались между собой, потому что ощущали за собой надзор, и не очень откровенничали о том, за что они здесь оказались. Они понимали, в какой капкан судьбы попали.

Но в нашем Мартуке бывали и очень значительные люди, действительно известные всему миру. До войны у нас в Мартуке жил Ю.В.Бондарев, один из самых ярких писателей ХХ века. В поселке существовала организация «Мартук-уголь», там и работал Юрий Васильевич. Позже он переехал в живописное село Вознесеновку, отстроенную во время столыпинской реформы, где преподавал в школе русский язык и литературу, там он написал свои первые рассказы. Отсюда, из нашего района, он ушел на войну. Возможно, ехал даже в одном вагоне-теплушке с моим отцом. Мама говорила, что в два вагона поместились все призванные на войну из Мартука.

Пять лет назад мы отмечали 60-летие моего друга, писателя Р.С.Мухамадиева. Среди гостей было много уважаемых людей: Фарид Сейфуль-Мулюков, поэт Владимир Сорокин, Ренат Харис, Ренат Ибрагимов и Юрий Бондарев, с которым Ринат Сафиевич проработал несколько лет в Союзе писателей России. Он и представил меня бывшему мартучанину Бондареву. Юрий Васильевич обрадовался, когда я рассказал ему и о Мартуке, и о Вознесеновке, и о его школе, где есть музей, посвященный его творчеству. Рассказал ему и о новом Казахстане, где чтят его имя − он представлен в новейших энциклопедиях Мартука и Актюбинска; что в районной библиотеке много лет существует уголок, посвященный писателю Ю.В.Бондареву. Все это очень порадовало Юрия Васильевича, и он успел поведать мне несколько любопытных фактов из жизни Мартука. Прощаясь, он сказал: «Я должен обязательно написать очерк о той поре, когда я был молод, счастлив и уже знал, что буду писателем». Надеюсь, что в мемуарах, которые пишет Юрий Васильевич, будут страницы и о нашем Мартуке.

Другая историческая личность, ходившая по мартукской земле, приезжавшая и уезжавшая с нашего вокзала, иных путей в ту пору просто не было – это первый президент Ичкерии Джохар Дудаев. В юности он окончил наше училище механизации, а уж потом была авиация, армия, генеральское звание и большая политика, стоившая ему жизни. Наверное, если кому-то попадутся на глаза мои мемуары, они смогут вспомнить и других известных людей, волей судьбы оказавшихся в нашем Мартуке. Сегодня я прекрасно понимаю, как велик и как тесен мир, и как неисповедимы пути Господни.

Однажды, накануне нового, 1953, года, мы возвращались из школы домой втроем – я и мои соседи-одноклассники Диас Искандеров и Бягдан Гибадуллин. У всех у нас отцы погибли на войне. Стоял солнечный безветренный день, отпустил поводья и мороз, лютовавший всю неделю. Вобщем, идем веселые, радостные, щуримся от солнца – впереди Новый год, каникулы. Мы уже заканчивали четвертый класс, уже писали девчатам записки, кто-то уже был «серьезно» влюблен. До дома нам недалеко − три квартала, школа находится на Татарке. Зима оказалась снежной, и все наши домишки, землянки почти до крыш занесены снегом, и закопченные печные трубы дымят прямо из сугробов, к высокому небу тянутся жидкие струйки бледного дыма.

И вдруг Диас, неисправимый балабол, спрашивает с насмешкой: «И этот хилый кизячный дым и есть дым Отечества?». Куда наша беспечность и радость от предстоящих каникул делась! Мы с Бягданом, которого упорно называли на украинский манер Богданом, остановились как вкопанные, и Бягдан, молчун, развернувшись к нашему вечному шутнику, сказал с неожиданным для него пафосом: «Да, это и есть дым Отечества!»

Диас, не ожидавший такого отпора, побледнел – ему-то казалось, что он просто удачно пошутил. А Бягдан, вечный объект его насмешек и подковырок, очень серьезно продолжил: «Дым Отечества может быть разный – в Сибири от дров, в Донбассе от угля, в Карелии от торфа и сланца, а в Кзыл-Орде топят камышом, и для каждого из нас он и есть дым Отечества».

Когда я вспоминаю тот давний случай, всегда восхищаюсь гением А.С.Грибоедова в его «Горе от ума» − как далеко вглубь глядел он, если эта его высокая мысль запала в душу даже нам, еще несмышленышам. Давно, очень давно уже нет ни Диаса, ни Бягдана, но разговор о дыме Отечества никогда не выветривался у меня из души.

Эту главу мемуаров, начатую с вокзала, вокзалом и хочу закончить.

В судьбе и жизни людей из маленьких местечек вокзал всегда занимал важное место. Только отсюда по двум тонким нитям путей, уходящих за горизонт, открывалась им дорога в иную жизнь, в большие, манящие ярким светом города. С вокзала мы рвались в неизведанное, где нас никто не ждал, но мы верили в свою судьбу, в свою удачу. Только нам, провинциалам, часто снятся вокзалы наших удавшихся и неудавшихся судеб. Только в снах, через родные вокзалы мы возвращаемся в прежнюю жизнь, в молодость, в воспоминания. Как сказал мой любимый Фрэнсис Скотт Фицджеральд: «Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое».

Еще одно редкое воспоминание о станции. Москва в ту пору была связана со всеми столицами восточных республик только скорыми поездами, время гражданской авиации еще не наступило. В Ташкент, Алма-Ату, Сталинабад, Ашхабад ежедневно, кроме скорых, ходили и почтовые поезда. Именно к московскому скорому, шел ли он в Москву или из Москвы, выходили не только с товаром или те, кто хотел что-то приобрести у поездов, но и много другого люда. Мы, пацаны, бегали на людей поглядеть, на другую жизнь. Взрослых, праздных мартучан на вокзале не припоминаю, а вот ссыльных на перроне всегда было много. И пока поезд стоял, они, не переставая, ходили из конца в конец состава, словно искали кого-то. Сегодня, запоздало, через десятилетия, я понимаю − они спешили к поездам в надежде увидеть знакомых, друзей, соседей, ведь война только недавно закончилась, и еще не все вернулись из эвакуации. Кому некуда было, кому не к кому, да мало ли вариантов несчастья, мы все еще жили в обнимку с бедой.

Однажды из поезда Алма-Ата – Москва сошел на мартукский перрон Марк Бернес, возвращавшийся с киностудии «Казах-фильм». В Мартуке, наверное, не было человека, не видевшего фильм «Два бойца», где Бернес играл лихого одессита, пел под гитару, его слава, как певца еще только начиналась. Что творилось на нашем вокзале! Даже поезд ушел с опозданием на пять минут − неслыханное дело! Такая бурная встреча на маленькой станции, где у каждого из людей воз и маленькая тележка своих проблем, и есть настоящая слава и народная любовь. За свою долгую жизнь я − свидетель многих триумфов, удач, успехов, но ничей успех не могу сравнить с успехом Марка Бернеса в Мартуке. Когда дома я рассказал о встрече Бернеса на вокзале, отчим подсказал: «А ты теперь почаще и внимательнее вглядывайся в пассажиров. Пока ходят паровозы, ни один известный человек не минет наш перрон – все дороги ведут в Москву или из Москвы».

Как он оказался прав, ведь в войну из Москвы, Киева, Ленинграда эвакуировали в Ташкент, Алма-Ату, Самарканд, Ашхабад, Сталинабад все киностудии, театры, концертные коллективы, все ведущие ВУЗы и научные институты. Теперь я не сомневаюсь, что на нашем перроне прогуливались и Королев, и Келдыш, и Капица, академики Александров, Сахаров, Арцимович и много других, причастных к космосу и ядерному оружию, ученых. Ведь давно уже строился на станции Тюра-Там космодром «Байконур», в нашей области уже действовали ядерные полигоны «Эмба-1» и «Эмба-2» и другие более закрытые ядерные и космические объекты.

Однажды с алма-атинского скорого поезда сошел солидный человек в велюровой шляпе в сопровождении двух мужчин, явно опекавших его, и вдруг кто-то на перроне негромко сказал – Шаяхметов. Но к нему, как к Бернесу, никто не бросился, человек в шляпе в ту пору был одним из руководителей Казахстана. Зато я не раз видел на нашей станции знаменитых певиц, часто приглашаемых в Кремль на праздничные концерты: Бибигуль Тулегенову, Куляш Байсеитову, Розу Багланову и великого Ермека Серкебаева. А Бибигуль Тулегенова однажды даже спела на нашей станции по просьбе мартучан.

По совету отчима я стал вглядываться в пассажиров, но кого я мог узнать, двенадцатилетний мальчишка, до телевизора было еще далеко, легче было только с артистами. Однажды проезжали на декаду искусств в Алма-Ату корифеи московских сцен, они занимали восемь вагонов, три из них – оставшиеся от царского времени спальные вагоны, обшитые мореным дубом. Даже сквозь окна виделось их великолепие: красное дерево, зеленый велюр, хрустальные светильники, зеркала, такие вагоны мы встречали, но крайне редко. В этих ретро-вагонах, напоминавших легендарный «Восточный экспресс», располагались легендарные артисты СССР. Как только они появились на перроне, несколько ссыльных невольно тихо, с трепетом, произнесли в толпу – смотрите: Кторов, Прудкин, Яншин, Комиссаржевская, Якут, Грибов, Станицын, Царев…

Всех этих корифеев я не видел, но голоса их хорошо знал и никогда бы не спутал Кторова с Прудкиным или Яншина с Царевым. С восьми лет я регулярно слушал радиопередачи «Театр у микрофона», и озвучивали эти спектакли великие актеры московских театров. Когда они разговаривали с собравшимися вокруг них людьми, я словно слышал голоса героев прослушанных мною спектаклей. Для меня встреча на нашем вокзале с ними осталась одним из знаменательных событий в жизни. Позже, в начале 70-х, я поведал эту историю одному из ярчайших режиссеров театра Николаю Акимову, и он обещал при случае рассказать им про эту встречу. Успел ли, не знаю.

В другой раз с поезда на перрон сошли очень рослые молодые люди, кто-то из железнодорожников узнал их и сказал – это баскетболисты алма-атинского «Буревестника». Один из них, самый высокий, больше двух метров ростом, оказался Василием Ахтаевым, чеченцем, игравшим центровым в команде, таких рослых людей в стране в ту пору было всего двое-трое. Запомнил я и их играющего тренера Арменака Алачачяна, маленького, шустрого, но как он играл! Я застал его игру и в «Буревестнике» и в «ЦСКА», он и тренером позже оказался блистательным. Алачачян был виртуоз, бросал мячи вслепую, наверное, он подошел бы и легендарной американской команде «Глоб Тотерс», которая играла в темноте, а фосфором светились только мяч, кольца и руки игроков.

С тех пор, как появились на Оренбургской железной дороге тепловозы, скорые поезда перестали дружить с нашей станцией, останавливались только почтовые. В последние годы, возвращаясь в Мартук, я всегда один прихожу на перрон нашей постаревшей, как и я, обветшавшей, обезлюдевшей станции.

Железная дорога потеряла прежнюю значимость, а с развалом страны это стало печально очевидным. Иные времена, иные дороги, иные скорости. Но стоит мне постоять несколько минут на пустынном вокзале, где порою неделями не бывает ни одного пассажира, я слышу перронный гомон прошедших послевоенных лет, годов моего детства, отрочества, тесно связанных с каждым миллиметром разрушающейся на моих глазах станции.

Я слышу затяжные паровозные гудки у входных семафоров, слышу скрежет останавливающихся в быстром беге колесных пар, чую запах опаленных горячим шлаком выдержанных в креозоте шпал, слышу шум льющейся в тендеры могучих паровозов озерной воды из Кумсая, слышу звон медных чайников в руках пассажиров, бегущих к кубовой за кипятком.

То вдруг меня настигают запахи пирожков и беляшей, которыми торговали мои родственники Мамлеевы и Баязитовы, запах вареной молодой кукурузы, которую выносили к поездам юные чеченки, всегда в сопровождении младших братьев, или вижу, как вчера, казаха с соседней улицы, фронтовика-орденоносца, выходившего к поездам с шашлыками. То перед глазами начинают мелькать лица сотен и сотен людей, которых я видел − они только на полчаса спустились из вагонов на родной мне перрон и пропали навсегда. Хочу верить, что кто-то из них хоть раз вспомнил нашу станцию, которая дала им в дорогу не только кипяток и буханку домашнего хлеба, но и надежду, что скоро все образуется к лучшему.

Все эти звуки, краски, шумы, запахи, картины принадлежат только моему родному вокзалу, я их никогда не забуду и ни с чем не спутаю.

Москва, 03 сентября 2013г.

Назад