Рауль Мир-Хайдаров

Дом творчества Пицунда

(А. Журбин, Н. Хрущёв, А.Аджубей)

глава из мемуаров «Вот и все…я пишу вам с вокзала»

"Человек скорее разрушит мир, чем научится в нем жить"

Вильгельм Швебер. Германия

Давайте, дорогой читатель, оставим на время зимнюю Малеевку и перенесемся на море, в другой популярный Дом творчества − Пицунду. Работал он только летом и попасть туда было непросто, особенно москвичам, путевки они брали с боем. У меня с Пицундой перед ними было преимущество − Узбекистан имел свои квоты и не всегда их выбирал. Дорога из Ташкента дорогая, долгая − шесть часов самолетом до Адлера, а там еще час-полтора на такси или лихачах-частниках, и многих это в республике отпугивало.

Существовала еще одна веская причина, по которой я часто гостил в Пицунде − я очень любил Тбилиси, в мои годы его без иронии называли маленьким Парижем. Тбилиси, грузинам уделено много страниц в моих текстах. Любовь к Тбилиси и грузинами не была безответной, у меня есть изданная на грузинском языке книга. На презентации книги Гурам Гвердцители, директор издательства «Мерани», сказал: «Мы впервые издаем книгу писателя, открывающего литературные отношения между грузинским и татарским народами». К сожалению, история сложилась так, что я оказался единственным татарским писателем, изданным в Грузии. Оттого у меня на долгие годы сложился маршрут Ташкент–Тбилиси. Перед Пицундой я проводил приятную неделю среди друзей в Тбилиси и потом ночным поездом отбывал в Абхазию. Ночь в дороге, а утром меня уже встречали на вокзале, почти всегда моими попутчиками оказывались грузинские писатели, тоже любившие Пицунду и море.

К 80-м годам, о которых пойдет речь, у меня появилось и много московских друзей – главный врач поликлиники Литфонда Евгений Борисович Нечаев с супругой Валентиной Ушаковой, правнучкой адмирала Ушакова. Сам Женя Нечаев, необыкновенно коммуникабельный человек, словно магнитом притягивал к себе людей, он знал сотни анекдотов, московских историй, накоротке был абсолютно со всеми известными писателями, дружил с Аркановым, Поженяном, Гориным, знал всю подноготную жизни московских знаменитостей. Женя был мудрым человеком и прекрасным врачом, еще точнее − организатором всего и вся.

Вокруг Нечаева и складывалась наша московская компания: семья академика Ю.М.Кагана, будущего лауреата Нобелевской премии, с его прекрасной женой Татьяной Вирта, переводчицей, дочерью четырехкратного Сталинского лауреата писателя Николая Вирты; с Алексеем Габриловичем, режиссером замечательных фильмов «Дворы нашего детства», «Футбол нашего детства», «Друзья моего детства». Нечаев жил с ним в детстве в одном дворе, поэтому и присутствовал во всех этих фильмах. Алексей Габрилович – сын выдающегося сценариста Евгения Габриловича, чьи фильмы стали классикой советского кино. К сожалению, Алексей очень рано умер.

Иногда в этой компании появлялся Михаил Озеров, корреспондент «Литературной газеты» в Лондоне, с красавицей женой Маритой. Особо надо сказать еще об одном друге детства Е.Нечаева, Вадиме Галлонене – высоком, статном элегантном красавце, плейбое, за глаза его называли Аленом Делоном. Вадим работал во Внешторге и постоянно бывал за границей, знал несколько языков и прекрасно одевался. Играл каждый день до завтрака в теннис, катался на собственных водных лыжах, к нему из Гагр через день на три часа прибывал арендованный катер. Курил он американские сигареты, баловал друзей виски, очень редким в ту пору, его знали все бармены и директора ресторанов побережья. Ярчайшая фигура, советский плейбой, мечта многих красавиц.

В самой Пицунде был концертный зал, декорировал который молодой, но чрезвычайно популярный скульптор, художник, архитектор…Зураб Церетели, тогда я еще не слышал его отчества – Константинович. Кстати, мировая слава Церетели началась с Пицунды. В этом концертном зале выступали гастролеры с ярчайшими именами, попасть туда считалось особо престижным.

В Пицунде из писателей мало кто работал, кроме меня и Отара Чиладзе, прекрасного романиста, и, наверное, еще Юлиана Семенова. Он иногда, объявляясь в баре, громогласно сообщал: «Писал всю ночь, устал». Скорее всего, писал и Эдвард Радзинский. Он, как и Отар Чиладзе, лишь ненадолго приходил на пляж поболтать, перекусить горячим хачапури с вином, я никогда не видел его в море.

Э. Радзинский уже тогда был очень популярен, его пьесы с большим успехом шли в нескольких московских театрах. Я видел «Беседы с Сократом» с Арменом Джигарханяном и его «Нерона», на меня они произвели впечатление, оба спектакля я смотрел дважды. У Радзинского был свой театральный язык, абсолютно новый в нашей драматургии, талант смещать исторические события, накладывая их на день сегодняшний. В один из приездов Радзинского в Пицунду, появилась и молодая поэтесса из Риги Лена Скульская, очень милая, стильно одетая, с достоинством державшаяся, и у нее с Радзинским вроде наметился роман, многие отдыхающие за них переживали − уж очень хорошая пара складывалась. Но, видимо, что-то не срослось. Жаль. Л.Скульская по сей день живет в Риге, состоялась как поэтесса.

Бывал в нашей компании и Юрий Ряшенцев, известный поэт, автор либретто популярных мюзиклов «Раба любви», «Метро», «Альберт и Жизель» и других. Ряшенцев − тоже заядлый теннисист. Приезжал он с дочерью Машей. Юрий Евгеньевич Ряшенцев жив-здоров и недавно в дни 80-летия порадовал читателей и поклонников огромной подборкой новых стихов в «Литературной газете». Долгих лет жизни вам, дорогой Юрий Евгеньевич!

Оттого, что писатели здесь больше отдыхали, наслаждались морем и солнцем, атмосфера складывалась иная, чем в Малеевке и Переделкино. Пицунда походила на курорт, на модный отель на море, с утра до вечера вокруг звучала музыка, я тоже приезжал в Пицунду с магнитофоном. В эти годы, при большом желании, можно было иметь хорошие японские, немецкие, голландские магнитофоны. Иногда под мощный двухкассетный «Шарп» мы танцевали до полуночи на дальних аллеях, возле беседок в самшитовой роще Дома творчества.

Сегодня это кажется золотым сном нашей молодости. Вино лилось рекой, какое хочешь, на любой вкус. Самым популярным вином, особенно у женщин, считалось «Изабелла», его доставляли писателям в трехлитровых банках местные из обслуги, по вполне умеренным ценам. Они же приносили и виноград «Изабелла». То и другое, а еще сыры, фрукты, овощи можно было купить на базаре в Пицунде. Мужчины, не отказывавшиеся и от «Изабеллы», пили больше белые абхазские вина «Бахтриони», «Псоу» и, конечно, грузинские: «Ахашени», «Мукузани», «Оджалеши», «Цинандали», «Тетру», «Твиши», «Хванчкару» и «Киндзмараули».

С самого утра вокруг слышался смех, гремела музыка – наверное, праздником жизни запомнилась Пицунда ее счастливым постояльцам. На пляже, куда ни глянь − известные лица. Вот утром прямо на пляже поздравляют главного редактора «Юности» Андрея Дементьева – ему пятьдесят, но в это невозможно поверить, он так прекрасно выглядел, больше тридцати не дать, юные красавицы очень жадно поглядывали на него.

Возле Анатолия Аграновского, известного журналиста из «Известий», собираются его коллеги, их немало, рядом с нашим Домом располагается Дом отдыха газеты «Правда», и там тоже − знаменитость на знаменитости. Возле Аграновского видны и журналисты «Литературной газеты», среди них тоже сплошь узнаваемые авторы.

Всегда в окружении молодых и известный поэт-песенник Михаил Пляцковский, получавший баснословные гонорары, его песни день и ночь звучали по всей стране. Неподалеку от Пляцковского с молдаванами общается Юлиу Эдлис, в душе махровый пижон, он из Кишинева, теперь москвич, печатается в «Новом мире», тоже теннисист, часто с завистью посматривает на мою белую экипировку: кроссовки, шорты, тенниски, бейсболки, словно спрашивает – зачем они тебе? Юлиу знает, что я принципиально не играю в теннис, понимая, что он сжирает писательское время.

Вечером на ужине женская половина щеголяла в шикарных нарядах, в декольте, платьях до полу, в туфлях на высоченных каблуках, украшениях, немыслимых прическах, мимо не пройти – шлейф изысканных духов. Куда все это делось? Сегодня, когда пишу эти строки в пятизвёздочном отеле на Пелопоннесе, вечерами вижу в ресторане женщин в шортах, в которых они ходят на пляж, и майках, которые неделями можно не стирать, все равно не понять – чистая она или грязная.

Мужчины в Пицунде тоже распускали перья, здесь возникали шумные романы и даже складывались семьи. Например, Григорий Поженян, известный поэт и легендарный человек, встретил свою последнюю жену в Пицунде. Она сидела со мной за общим столом, и я их познакомил. Сложилась прекрасная семья, до последних дней жизни Григорий Михайлович был счастлив.

А пляжи Пицунды! Сейчас они выглядят совсем по-другому, и, узнав, какими они были, вы, наверняка, вскрикнете – не может быть! Быт наш порою выглядел примитивно. Что было − то было, но рядом плескалось море, светило солнце, кругом друзья, а мы сами молоды, и нам казалось, что у нас все впереди и успех тоже. На пляже не было ни лежаков, ни зонтов. Иногда кому-то удавалось раздобыть тяжеленную, из лиственницы или сосны, конструкцию, но донести ее ближе к морю удавалось только крепким парням, ее даже не лежаком называли, а топчаном. Топчаны представляли угрозу для здоровья, из них часто торчали ржавые гвозди, а еще можно было получить занозы.

Нынче, совершив набеги на пляжи Турции, мы знаем, что такое пляжный сервис, и слово «зонт» исчезло из нашей лексики, мы все дружно говорим – «амбрелла»! Как же вы обходились без лежаков и зонтов? − удивятся до крайности молодые. Обходились и даже совсем неплохо. Зонтов не было совсем, хотя подальше от моря стояли врытые в землю столбы, а сверху они были накрыты деревянными решетками с мелкой клеткой, вот они давали желанную тень, но желающих пользоваться такой клетчатой тенью вдали от моря было немного.

Вопрос с лежаками решался более эстетичным способом − каждый из отдыхающих привозил с собой пляжное полотенце. Пляжное полотенце – особое полотенце, и придется дать пояснение. Оно гораздо больше банного, шире, плотнее, качественнее, им после моря редко вытираются, для этого должно быть еще одно мягкое, махровое. Пляжное служило вместо лежака, его бросали на гальку или песок. Пляжные полотенца отличались множеством ярких, ярчайших расцветок, некоторые из них выглядели, как произведения искусства, как постеры, если говорить сегодняшним языком. На них очень качественно изображали западных кинозвезд, рок-музыкантов, великих боксеров и футболистов, как, например, Пеле или Мухаммеда Али. С конца 60-х до середины 80-х в мире прошел бум производства и продажи пляжных полотенец. Если их у нас стелили прямо на пляж, то на Западе их стелили на лежаки, видел это сам в 1979 году на знаменитом пляже «Эшториаль» в Лиссабоне.

Понятно, полотенца − сплошь импортные, но кто очень хотел, конечно, имел. Так что, галечный пляж Пицунды, устланный такими «произведениями искусства», выглядел не так однообразно, как сейчас – никаких ярких красок, у всех одинаковые лежаки и однотонные отельные полотенца. Иногда даже жаль, что прошла мода на шикарные пляжные полотенца.

К полотенцу прилагался еще один обязательный аксессуар – пляжная сумка. Она тоже в ту пору была предметом высокой моды, но на пляж годились и яркие спортивные сумки, например, «Адидас», «Пума», эти фирмы тогда выпускали модель за моделью в разных цветах. Пляжи Пицунды пропустили через себя всю мировую моду 70-80-х. Отдыхающие часто гуляли по пляжу, разглядывая полотенца и пляжные сумки, предполагая − какие краски, сюжеты, модели будут модны в следующем сезоне. Я уже бывал на Западе и имел приличное полотенце с рыбками Красного моря, мне оно казалось очень красивым, но для соперничества на пляжах Пицунды не годилось. Попадались такие «произведения искусства» в полотенцах, что аж дух захватывало.

У меня одно такое сохранилось по сей день…на фотографии. Полотенце принадлежало моему другу, поэту Резо Амашукели, ему я посвятил повесть «Чти отца своего». Бордово-красное, огромное, по правому краю изящной латынью шла надпись «Испания», а на фоне красного поля – могучий черный бык, уже утыканный бандерильями, рядом − матадор в шитых золотом одеждах с мулетой, и на полотенце сидим мы с Резо, улыбаясь. Разве я догадался бы сняться с Резо на обыкновенном лежаке? Спасибо испанцам за полотенце, эта фотография – память о молодости, о Пицунде, о Резо.

В самом Доме творчества имелся очень уютный бар, но мест там не хватало, и открыли большой бар на пляже, какие там хачапури готовили – не забыть! Часто в Пицунду с женой-красавицей Ириной Гинзбург приезжал молодой талантливый композитор Александр Журбин. Лет с семи они стали привозить на море и своего сына Лёву, мальчика-вундеркинда, он был любимцем всего Дома творчества, всей обслуги. Лёва не только носил круглые очки, как Исаак Бабель, автор легендарной «Конармии» и «Одесских рассказов», но и внешне, на мой взгляд, он был очень похож на знаменитого писателя.

В.П.Катаев назвал И.Бабеля в «Алмазном венце» бульвардье. Тот в двадцатых годах, при первой возможности, сбегал в Париж и целыми днями просиживал в кафе «Ротонда», чьи окна глядели на шумный бульвар. Маленький Лёва, как и Бабель, любил лицезреть море только из-за стойки бара Пицунды, пропадал там часами изо дня в день, хотя, если быть объективным, море и малышня, плескавшаяся у берега, вряд ли волновали будущего гения. Хотел ли он выпить апельсинового сока или напиток «Тархун», съесть очередное хачапури или персик – обслуживали его вне очереди, он великодушно позволял отдыхающим такую милость. Лёва, Бабель в миниатюре, был настолько самостоятельным, что его родители не знали с ним никаких хлопот. Я не помню, чтобы его хоть раз разыскивали или поучали. Мама Ирина, светская львица, из очень известной московской семьи, упоенно обсуждала со столичными подружками последние новости из Москвы, знаменитый отец на пляже был занят партитурами, что-то правил, добавлял в них. Если о ком он вдруг и вспоминал, то это была Ирина, и он шел искать только ее.

В баре у Лёвы находились всегда собеседники и разговаривали с ним, как со взрослым, для полноты взрослости у него не хватало лишь сигареты в пальцах. Но жестикулировал он, дай бог всякому взрослому. Однажды, один сибирский писатель с восхищением сказал о нем – давно я не встречал таких умных людей… Чудеса, да и только. Он был славой, гордостью нашего Дома творчества, на него приходили посмотреть из соседних санаториев. Ни одна знаменитость не обходила его вниманием, с ним фотографировались. Лёва рано познал славу, он к ней привык. В 1990 году он с родителями эмигрировал в Америку, закончил там консерваторию и быстро стал известным исполнителем и одним из самых востребованных и высокооплачиваемых композиторов современности, у него своя музыкальная студия. Слава Лёвы превзошла, по крайней мере в Америке, славу его отца Александра Журбина.

В Америке преуспели и его родители, Ирина вдруг запела и записала с десяток дисков. Журбин был востребован в Нью-Йорке так же, как и в Москве, как всегда, много работал, концертировал. Писал для театра и кино, писал музыку для самых известных симфонических оркестров, вобщем, доказал всем и, прежде всего, себе, что он − один из самых ярких композиторов современности, где бы он ни жил. Так же доказали свою творческую состоятельность в Америке Андрей Кончаловский, композитор Гия Канчели, скульптор Эрнст Неизвестный, поэт Иосиф Бродский – слава вам! В конце 90-х Журбин с Ириной вернулись в Москву, а Лёва остался в Нью-Йорке, теперь Журбины живут на два дома, отдавая предпочтение Москве. Концертная, композиторская деятельность семьи Журбиных в Москве словно и не прерывалась, у них, как всегда, громадные планы.

Лет десять назад Александр Журбин выпустил книгу о своем творчестве и жизненном пути, и мне вдруг запоздало, через много-много лет, открылась одна долго мучившая меня тайна. Я должен ее обязательно рассказать, она будет интересна и А.Журбину. Только из книги я узнал, что Журбин родился в Ташкенте, как и его сын Лёва, был талантлив от Бога с детства. В ту пору «откосить» от армии удавалось крайне редко, но с талантами поступали бережно − Журбин служил в музыкальном полку Среднеазиатского военного округа, а главный репетиционный зал для особо одаренных музыкантов располагался в областном Доме офицеров, неподалеку от дома родителей Журбина. ОДО, бывшее офицерское собрание, открыли в 1881 году при царе. Располагался Дом офицеров в самом центре Ташкента в дивном саду, заложенном императорскими ландшафтными архитекторами, специально командированными из Петербурга, все эти данные сохранились в музее Дома офицеров. Я там часто бывал, разглядывая сотни прекрасно сохранившихся фотографий.

В мои молодые годы парк и сам Дом офицеров были любимым местом отдыха ташкентцев. В пяти минутах от ОДО находился центральный городской сквер имени Пушкина, заложенный одновременно с парком ОДО. В центре сквера некогда высился памятник Императору России, потом − памятник Ленину, позже Сталину, Карлу Марксу, а сегодня в сквере восседает на коне Великий Тимур, завоеватель Вселенной, и вся эта чехарда уместилась в одну сотню лет! Поистине, время − быстро бегущее, быстро меняющееся, к сожалению. Но вернемся в парк, скоро и его не будет, да и рассказать будет некому. В начале 60-х я ходил туда на танцы и на концерты на летней эстраде, очень популярные с начала двадцатого века. Каждую неделю там давали концерты заезжие знаменитости. Впервые «татарского Козловского» − Ильхама Шакирова, я услышал там.

Дом офицеров располагал и двухзальным кинотеатром, где перед сеансами играл небольшой оркестр и выступал солист. В этих же залах, зимой по субботам и воскресеньям, давали танцевальные балы, и попасть туда было сложно. Не верьте никому, кто говорит, что при социализме была унылая, скучная жизнь. На этих балах играл джазовый, хотя официально он назывался эстрадный, оркестр под руководством двух фанатов джаза, Абрама−Алика Хайдара (в обычные дни он играл на трубе в ресторане «Бахор»), и Юрия Петровца, саксофониста. Позже Юра солировал в ташкентском мюзик-холле Батыра Закирова.

Однажды в 60-х в полдень я оказался у ОДО и решил зайти в парк перевести дух, пообедать. Там в громадном в то время парке, до землетрясения, находилась одна из лучших городских чайхан вместе со столовой национальных блюд. В парке с вековыми деревьями, с фонтанами, на аллеях, посыпанных красноватым влажным песком по моде тех лет, было тихо, малолюдно, Ташкент разросся вдвое-втрое только после землетрясения. Вдоль аллей журчали полноводные арыки − главная достопримечательность Ташкента тех лет. Весь город вдоль и поперек изрезали тысячи и тысячи арыков, и они придавали столице не только восточный шарм, но непередаваемое музыкальное сопровождение. Звук журчащих арыков до сих пор сохранился не только в ушах, но и в моем сердце. Пели птицы, летали бабочки, сейчас тоже пропавшие в городе навсегда. Такое рассказать, передать невозможно. Куда делся тот покой, куда исчезли те сказочные уголки наших городов, где человек мог оглянуться, задуматься, порадоваться жизни, погрустить, побыть наедине с собой, помечтать?

Я находился еще только в начале парка, недалеко от величественного входа со стороны бывшей улица Сталина, тоже при мне сменившей имя четыре раза, а ажурные кованые ворота ОДО один в один повторяли ворота Александровского сада в Петербурге. Империя делилась красотами со своими окраинами и оставила им достойное истории наследие, которое они ныне называют своим. Но имперская прочность, прошлое величие России чувствуется до сих пор повсюду на ее развалинах, больше, чем в метрополии, как ни дели, ни регулируй историю.

И вдруг из распахнутого окна второго этажа основного корпуса я услышал незнакомую мне чарующую мелодию. Я подумал, что это репетирует кто-то из заезжих гастролеров, который будет играть вечером на эстраде. Музыка не смолкала, очаровывая меня больше и больше и вызывая любопытство – кто же играет, что играет, и я неожиданно для себя пошел на ее звуки. Двери и окна корпуса были распахнуты настежь, входили и выходили какие-то люди в военном и гражданском, на меня никто не обращал внимания, и я без труда поднялся на второй этаж, откуда совсем близко доносилась музыка.

В большом зале с высоченными потолками и надраенным солдатами до зеркального блеска наборным паркетом у дальнего окна, выходившего в парк, стоял концертный «Бехштейн», а совсем тоненький, как стебелек, невысокий хрупкий солдат в форме сидел за роялем и играл вдохновенно, не замечая ничего вокруг. Он витал где-то высоко-высоко, куда не долетают обычные люди, даже обожающие музыку. Минут через пять я понял, что он играл С.Рахманинова. Вдруг в коридоре послышались шаги, и он повернулся к двери, ко мне лицом − так, как любят позировать пианисты для прессы, и я увидел его мальчишеское лицо, тонкую шею в распахнутой солдатской гимнастерке, я даже уловил едва заметную ямочку на подбородке. Очень вдохновенное, артистичное лицо, пойманное мною в момент игры. Такие лица надолго остаются в памяти. Шаги относились ко мне, и меня вежливо выпроводили, а музыка еще долго лилась в парк, заполнявшийся людьми.

Я − человек концертный, можно сказать − меломан, и я был уверен, что обязательно увижу этого юношу, мне было ясно, что я встретил очень талантливого музыканта. Шли годы, пианист, запавший мне в душу и память, не объявлялся, но всякий раз, проходя мимо угасающего ОДО, мимо некогда замечательного парка, хиревшего год от года и терявшего территорию, я вспоминал концерт Рахманинова и юношу в солдатской форме, так вдохновенно исполнявшего его. Уже через годы, писателем, встретив в Пицунде известного композитора Александра Журбина, я и подумать не мог, что это − тот самый солдат, взволновавший меня своей игрой. Только прочитав, опять же через годы, его книгу, я узнал, что Журбин − ташкентец, а увидев его ранние фотографии, я понял, что это − он, тот самый талантливый юноша.

***

Там, в Пицунде, мне выпала еще одна неожиданная встреча, о которой я мало кому рассказывал, но, если следовать принципам моего любимого В.П.Катаева, она должна быть обнародована. В литературе, как и в живописи, должно быть много красок, не говоря уже об освещении, тенях, ракурсах. Случилась эта история уже в разгар перестройки, там же, в Пицунде, но на соседней территории, в Доме журналистов газеты «Правда». Хотя, честно говоря, у нас в писательском доме было гораздо уютнее, теплее, гостеприимнее, и я в первый и последний раз оказался у журналистов. Они, «правдинцы», постоянно приходили к нам на пляж, в бар, но чтобы писатели ходили к ним – не помню. Все журналисты из соседнего Дома казались мне высокомерными, манерными, осторожными, словно ходили к нам на разведку, чтобы разжиться материалом впрок, на будущее. Может, я не прав, утверждать не буду, но осталось такое впечатление.

К этой истории имеет отношение и «Ален Делон», т.е. мой друг Вадим Галлонен, долгие годы удерживавший марку плейбоя номер один в Пицунде и Домбае, где он вместе с Владимиром Маслаченко, легендарным вратарем «Спартака» и сборной СССР, катался на горных лыжах. Крайне редко, но бывали случаи, когда Вадим просил своих друзей оградить его от назойливого внимания особо активных поклонниц. Некоторые из них приезжали в Пицунду только из-за своего кумира и годами добивались встреч, кому-то удавалось. Но ни одной красавице Вадим не хотел сдаваться в вечный плен, идти с ней под венец, хотя часто влюблялся и сам.

Вадим − достойная фигура для литературного образа, но только это по силам тонкому писателю, из той же породы сердцеедов, какими были, например, великий Ю.Нагибин, В.Катаев. Больше того, изучая героя, автору заранее пришлось бы признать его донжуаном выше себя, что исключило бы зависть и необъективность. Хотя, задумай писатель тягаться лично с Вадимом, он наверняка потерпел бы крах. Я видел пытавшихся соперничать с Вадимом поэтов, писателей, грузинских ловеласов и даже одного видного композитора, но все они оставались с носом.

Морем обаяния обладал мой друг, щедрый, незлобивый, неотразимый, женщины знают к кому тянуться, по ком страдать. Я, разумеется, если и не знал хорошо всех его поклонниц, то видел многих из них, но тут надо расставить все акценты сразу. Никакая девушка, даже с хорошей внешностью и шармом не могла привлечь его внимание. Вадим отличался тем, что все, что он имел в жизни − тут я не имею в виду женщин − соответствовало стандартам высшего качества, отличалось хорошим вкусом. В понятие «качество» в отношении женщин он вкладывал слишком много других требований – красота и фигура подразумевались сами собой. Вадим любил умных, воспитанных, с хорошими манерами девушек, со вкусом одетых. Любил говорить с ними на французском и английском, хотя лучше всего знал немецкий. С такими девушками он приходил в большие застолья, проходившие у нас в ресторане «Инкит» напротив Дома творчества или в «Золотом руне». Переговариваясь изредка с ними за столом на чужом языке, он подогревал интерес к себе со стороны новых красавиц. Хотя иногда изрекал далеко не банальности, цитировал Гете, Шиллера, немецких философов, в молодости я еще помнил немецкий. Вадим очень не любил курящих девушек.

Однажды на кортах в Пицунде он познакомился с очаровательной брюнеткой из Баку, пианисткой (тоже одна из слабостей Вадима), дальней родственницей М.В.Ростроповича. Вадим хотел пригласить ее к нам, посидеть с ней в баре, затем перейти в ресторан «Инкит» к Зауру и не хотел, чтобы ему повсюду на пути встречалась одна настойчивая поклонница. Звалась она Татьяной, с ней он регулярно любезно расшаркивался и даже, время от времени, на пляже угощал ее в баре вином и хачапури. Вобщем − держал про запас, не гасил в ней надежды.

Прежде чем попросить меня увести Татьяну подальше со двора на целый вечер, он продумал все до мелочей, даже встретился с ней. Наговорил ей, что она давно нравится одному его другу, т.е. мне, что я не решаюсь подойти к ней и живу в большой печали, даже на пляж не хожу, чтобы не расстраиваться (что было правдой, но по другой причине − я писал, как и Журбин, везде и всегда). «Жалея» меня, Вадим просил ее провести со мной вечер, хоть где-нибудь.

Наверное, он еще много чего наплел, главное, коварный донжуан расчистил все преграды для знакомства. Отказаться, как вы понимаете, я не мог. Вадим редко о чем-то просил, да и ко мне относился по-братски, а Татьяна была просто прелесть − шатенка с голубыми глазами, стройная, чуть выше меня, москвичка, работала в МИДе. Помню, Вадим сказал мне, что, соглашаясь на дружескую встречу со мной, Татьяна призналась ему: «Только ради тебя, я сама хожу в печали и понимаю твоего друга, но никто, кроме тебя, не герой моего романа». Видимо, Татьяна выросла в большого дипломата, если так сумела обставить невинную встречу.

Назначили день, я пришел на пляж, и Вадим познакомил нас. Мы посидели втроем в баре, выпили холодный «Цинандали» (к радости россиян это вино снова появилось в наших магазинах), съели по хачапури, и Вадим, неожиданно для нас, исчез. Я был в прекрасном настроении, как раз в тот день закончил повесть «Велосипедист», выручил Вадима, а рядом сидела ослепительной красоты Татьяна. Знакомые грузины и все бармены поглядывали на меня с завистью. Вобщем – лето, море, вино, любовь, Пицунда – такой плакат висел на фронтоне одного из ресторанов Пицунды.

В обед, в столовой Дома творчества я ломал голову − куда повести Татьяну. «Инкит» и оба наших бара исключались, оставались только «Золотое руно» или «Колхида» − лучшие рестораны Пицунды, но туда попасть без договоренности и протекции было крайне трудно. И вдруг Вадим, словно читая мои мысли, шепнул мне: «Не мучайся выбором, куда пригласить Татьяну, зайди до восьми в Дом журналистов «Правды», у них там на первом этаже огромное кафе, найди директора Вахтанга − он в курсе, что ты придешь с девушкой. Лучший стол и обслуживание гарантировал», − и улыбнулся мне своей неотразимой улыбкой, которой обладал еще один киногерой – Максимилиан Шелл, от которой млели не только первые красавицы, но и кинозвезды.

После обеда я неожиданно появился на пляже, Татьяна, как и все москвички, упорно добивалась шоколадного загара, и я знал, где ее найти. Я сказал Татьяне, что в «Инките», к сожалению, сегодня все места зарезервированы, и мы пойдем в кафе к соседям, журналистам. Татьяна не только не расстроилась из-за «Инкита», но даже обрадовалась и объяснила, что у нее там, у «правдинцев», отдыхает подруга Светлана, коллега по МИДу, и у той здесь завязался роман с очень известным человеком, которого знает вся страна. На мой вопрос – кто он, она сказала: «Потерпи, узнаешь, если пригласишь их в компанию, будет тебе большой сюрприз, сможешь хвастаться в Ташкенте, с кем гулял в Пицунде». Перспектива провести вечер в компании знакомых Татьяны, даже известных стране, меня не обрадовала, но и отказывать не было причин, да и Вадим бы не понял, и я согласился, чем очень удивил и обрадовал Татьяну, она даже расцеловала меня.

С юных лет я имел одну слабость − любил рестораны, сегодня на закате жизни можно признаться в этом грехе, да и люди, с которыми я общался пятьдесят последних лет, знали об этом. В начале жизни поход в ресторан для юношей виделся шагом мужчины, а уж пригласить девушку туда считалось высшим шиком, рыцарским поступком. В юности только первый шаг оценивается по гамбургскому счету, эпигонам лавры не достаются. В семнадцать все шаги первые – танцы в клубе, вечерний сеанс, первое свидание, первый поцелуй, первые стычки с парнями, так было в моем поколении. Авторитетными становятся только по поступкам. Я помню первую девушку, которую пригласил в Актюбинске в ресторан, было это в 1958 году, звали ее Нина, училась она в десятом классе. Это она − героиня моего автобиографического рассказа «Монолог Арбенина».

Двадцатилетие я отмечал в Павлодаре в ресторане «Иртыш», печатных пригласительных в ту пору не было, и я заказал художнику по собственному эскизу рисунок – на заднем плане зала ресторана джаз-секстет с солистом и эмблема ресторана с пропавшей ныне стерлядью, коронным блюдом «Иртыша», и свою фотографию в левом углу. Потом все это отснял и размножил в фотоателье по числу гостей. Одно из таких приглашений сохранилось и находится в моем музее в Мартуке, есть это фото и на моем сайте.

Теперь неожиданно мои ресторанные походы (вспомните «Пекин», ЦДЛ) приносят литературные дивиденды – кто бы мог предполагать, фантастика! Была еще одна косвенная причина любви к ресторанам, сегодня вызывающая улыбку. В юности любое слово и пример имеют колоссальное влияние, если это сказал или сделал друг, чьим мнением ты дорожишь. Лет в семнадцать в Актюбинске у нас сложилась замечательная компания, все мы увлекались спортом и, не удивляйтесь – поэзией, об этом мой рассказ «Монолог Арбенина», нас называли «стилягами». Входил в нашу дружину и один приметный парень, умница, Леня Спесивцев, он присутствует под своей фамилией во многих моих ранних рассказах и повестях, поэтому подробно его представлять не стану. Леня состоялся по большому счету: не будучи ни зятем, ни сватом, не имея за спиной толкачей, добрался до аппарата ЦК КПСС и писал речи болтуну и Герострату Отечества М.Горбачеву. Я и в шутку, и всерьез часто пенял своему другу юности: «Леня, ты не те речи пишешь царю, он погубит страну».

Горбачев не только развалил, предал, продал страну, но и погубил моего друга, Леня никак не смог вписаться в новую жизнь после развала СССР, к которому он уж точно приложил руку, оттого с ним случился и роковой сердечный приступ, ему было меньше пятидесяти. Вот этот Ленечка Спесивцев тогда в юности сказал мне однажды мимоходом: «Возле нас живет один молодой инженер – геолог, он каждый день в ресторане обедает», − и ничего больше: каков он, откуда? Сказано это было с мальчишеским восторгом, уважением к этому человеку. И больше мы с Леней о нем никогда не говорили и не вспоминали. Но подобная аттестация человека – человека, успешного в жизни, запала мне в душу, и я, время от времени, вспоминал его. Вспомнил о нем через тридцать лет, когда писал Артура Шубарина из «Пеших прогулок», представлял его в каких-то обстоятельствах в образе Тоглара из романа «За все – наличными».

Иногда я вспоминал этого инженера в Вене в ресторане «Шварц Кэмел» возле Грабена, часто думал о нем в мишленовском «Вивьере» на Лазурном берегу, вспоминал раньше в писательском ресторане ЦДЛ, и, конечно, в «Пекине». Я считал этого не известного мне геолога, которого никогда не видел, неким крестным отцом моей взрослой жизни и, как мне кажется, я своим поведением, манерами материализовывал его образ. Хотя, скорее всего, тот инженер прожил другую жизнь, геолог – мужская профессия, они полгода проводят в экспедициях, какие тут рестораны. Но я все равно благодарен ему, за то, что прожил жизнь, мысленно ощущая рядом его крепкое мужское плечо. Вот каким откровением оказались для меня случайные слова друга, услышанные в юности.

Должен раскрыть вам кое-какие ресторанные секреты. Завсегдатаи редко ходят в случайные заведения, но иногда выбирать не приходится. В дни особых торжеств обязательно надо зарезервировать места лично, встретиться с теми, кто будет вас обслуживать, детально ознакомиться с меню, винной картой, можно договориться с шеф-поваром о каком-то эксклюзивном блюде и заранее сделать заказ. Сегодня, в Пицунде, у меня неожиданно выпал ответственный день, и я, не дожидаясь вечера, прямо с пляжа отправился к директору кафе.

Вахтанг оказался бывшим игроком знаменитой ватерпольной команды тбилисского «Динамо», становился не однажды чемпионом страны, играл нападающим в сборной СССР. Ватерполо в 60-70-х было чрезвычайно популярно в стране и мире. Высокий, с широченными плечами, с талией танцовщика, молодой усатый мужчина (про таких ныне говорят – мачо). Вахтанг, на мой взгляд, был мачо в квадрате, в кубе. Я извинился, что состав компании на вечер поменялся, и нас будет четверо. Вахтанг любезно ответил, что он бы к нам все равно никого не подсадил.

Для молодых я должен объяснить, что в советское время за любой стол, где было свободное место, могли подсадить кого-то без вашего разрешения. Сегодня это, конечно, кажется диким. Признался я и в том, что будет какая-то знаменитость, которую знает вся страна, и не подскажет ли он, кто это может быть? На что Вахтанг весело рассмеялся: «Да тут шишка на шишке, кроме журналистов много людей из высочайших коридоров власти отдыхает, пусть не первые лица, но очень высокопоставленные люди. Оттого, у нас снабжение по высшей категории, есть что хочешь – чешское пиво, икра, любая рыбная нарезка, виски, финское и венгерское салями − заходи, если что надо». Мы быстро утрясли меню. Понимая, что застолье с интересным человеком будет долгим, я заказал вино с запасом: две бутылки «Тетры», две «Твиши», бутылку «Цинандали» и «Боржоми», и распрощался с любезным Вахтангом. На прощание тот признался, что несколько лет подряд видел меня с грузинами у Заура в «Инките», встречал меня в Тбилиси со Славой Метревели на футболе.

К восьми мы с Татьяной пришли к журналистам, чувствовалось, что она готовилась к встрече, даже в парикмахерскую сходила. Мы прошли к нашему столику, на котором стоял букет роскошных белых роз. От моего взгляда не скрылось, что Татьяна мгновенно зорко оглядела другие зарезервированные столы − нигде цветов не было, и она благодарно и как-то очень внимательно взглянула на меня так, что я смутился. Но смутился совсем по иной причине: о цветах я и не подумал, об этом за меня позаботился галантный Вахтанг, и я мысленно поблагодарил его за любезность и ощутил себя должником.

Прошло минут пять, десять, пятнадцать, Светлана и ее высокопоставленный поклонник в зале не появлялись, единственный вход в кафе с нашего места хорошо просматривался. Честно говоря, увидев хорошее настроение Татьяны, придвинувшей к себе высокую, изящную хрустальную вазу с букетом свежайших, дивно пахнувших роз на длинных стеблях, и время от времени разворачивая ее так и этак, любуясь цветами – я забыл о высоком госте. Резонно сказал себе – у него свои планы, у меня свои. Набиваться к нему в друзья-приятели я не собирался, да и я вряд ли хоть как-то интересовал его. Это окончательно охладило мой интерес к запаздывающему гостю. Главное, я угодил Татьяне, и я это видел, ощущал. Вдруг Татьяна обратилась ко мне, спросив, как мне удалось зарезервировать столь выигрышный стол − поклонник Светланы уверял ее, что чужакам попасть к ним трудно, даже невозможно. И как только я стал отвечать, Татьяна тихо и радостно вскрикнула: «А вот и они наконец!»

К нашему столу продвигалась странная, никак не соотносимая друг с другом пара – высокая, очень элегантная, одетая в роскошное, вишневого цвета платье красивая женщина, с тяжелым бриллиантовым колье на высокой груди, на высоченных шпильках, держала в холеных руках, усыпанных перстнями, узкую вечернюю сумочку-клатч, вышитую стразами − ну точно, кустодиевская красавица, только не обнаженная.

Чуть позади нее неловко пробирался между столиками здоровенный, высокого роста, грузный, уже побитый жизнью мужик неопределенного возраста − встречаются такие. В сером, давно не знавшем глажки костюме, мятой рубашке, с засаленным галстуком. Какую-то импозантность, на первый взгляд, придавали ему густые, крепко поседевшие, серо-бурые вьющиеся от природы волосы, которые сами, без ухищрения парикмахеров, укладывались в прическу, но для прически мужчина был уже слишком заросший, как дьяк в церковном хоре. Такие прически предпочитают носить и провинциальные актеры. Бритьем он себя в тот день явно не утруждал, а мода на трехдневную мерзкую щетину появилась у нас позже.

Но главная характеристика приближавшегося к нашему столу высокопоставленного гостя читалась на его лице. Свекольно-красное, одутловатое, некогда привлекательное лицо выдавало в нем давно и крепко пьющего человека. Я с тревогой взглянул на свою спутницу, но Татьяна с восторгом и обожанием встала навстречу гостю. То, что я видел и понимал ясно, ее никак не смущало − магия имени околдовала и ослепила милую мидовскую чиновницу, к которой у меня, кажется, начал проявляться интерес. Но как быстро открылся момент истины! Вечер, еще не начавшись, начал удивлять меня.

Холеная Светлана, излучавшая приятность, доброжелательность, имела и очень волнующий, низкий грудной голос, часто гипнотизирующий впечатлительных мужчин («Пьянея звуком голоса, похожего на твой»), начала представлять нас своему поклоннику. Тут, не дожидаясь окончания минутной церемонии, высокий гость мешком плюхнулся в ближайшее кресло и оттуда, глядя на меня, произнес пропитым голосом – Алексей, Алексей Аджубей. Светлана, не ожидавшая подобной выходки, неодобрительно посмотрела на него, но ничего не сказала, а с улыбкой обращаясь ко мне, закончила – а меня зовут Светлана. В ту же секунду, как он произнес свое имя, я мгновенно вспомнил известную на всю страну присказку – не имей сто друзей, а женись, как Аджубей.

Татьяна оказалась абсолютно права: в свое время его знала в лицо вся страна, его тесть часто брал Аджубея в зарубежные страны, и он примелькался на телеэкранах, но все-таки страна знала Аджубея по той самой язвительной эпиграмме, которую приписывали Валентину Гафту. Перед нами, недовольно набычившись, сидел зять Никиты Сергеевича Хрущева. Забегая вперед, скажу, что много лет спустя в лице Б.Н.Ельцина, вечно пьяного и хамоватого, я всегда видел черты Алексея Аджубея. Но это личная ассоциация, можете не обращать внимания.

− Ну что, начнем, − сказал он вдруг бодро, весело, и даже какая-то гримаса улыбки мелькнула на его помятом лице. Первым делом он по-хозяйски переместил вазу с розами от Татьяны к Светлане, у Татьяны чуть слезы не брызнули из глаз. Жест Аджубея означал одно – это мои цветы для Светланы, иначе он и не мог восприниматься. К сожалению, так поняла и деликатнейшая Светлана, она очень признательно посмотрела на своего поклонника и стала, как и Татьяна минутами раньше, охорашивать, поправлять букет. «Ну и ну», − весело подумал я и решил быть начеку, мне только скандалов в компании такого человека не хватало, от его необузданного нрава, испорченного властью, можно было ожидать чего угодно − мой ресторанный опыт давал для этого весомые основания.

Тем временем, гость, опять же неожиданно для всех, сказал: «Пора поднять бокалы за встречу», − и, приподнявшись грузно над столом, сгреб длинной рукой первую попавшуюся бутылку из батареи, стоявшей возле меня − я, как младший, должен был следить за столом. Сначала он налил себе в большой хрустальный бокал до краев, затем чуть меньше Светлане, а потом, словно раздумав или устав, неуклюже, чуть не уронив бутылку, передал мне и покровительственно разрешил: «Налей себе и подружке, она, как и Светлана, внимание любит», − и, не дожидаясь нас, залпом, в одно дыхание, осушил бокал.

Вечер стремительно набирал обороты, и я радовался, что столы рядом с нами еще пустовали, хотя и были уже накрыты. Я решил ни в чем не перечить гостю, разлил оставшееся вино, и мы втроем дружно выпили за первый невнятный тост. В Грузии, Абхазии, да и повсюду на Кавказе пьют под витиеватые, продуманные, адресные тосты − заслушаешься. На стол заранее подали дивные закуски, Вахтанг не пожалел деликатесов из резервов для таких, как наш гость. Наконец Аджубей обратил на них внимание и неожиданно адресовал реплику в мой адрес: «А вот под такую семгу и заливную осетрину, молодой человек, лучше пошла бы водочка, но чего нет, того нет, имейте в виду в следующий раз. Разлей-ка, все-таки стол, что ни говори, хорош, хотя больше ориентирован на прекрасных дам». Пока его настроение не сменилось, я с максимально возможной скоростью налил первым, как принято, женщинам, «Тетру», с которой собирался начать застолье, а когда наливал гостю, тот придержал мою руку над бокалом и сказал: «Лей − не жалей, полную», − и я долил бокал до краев. В ту же минуту я понял, что он − водочный человек и вино пил как воду, залпом, но откуда же мне было знать об этом. Прежде чем выпить, я успел быстро произнести тост за прекрасных дам, и мы подняли бокалы, полагая, что наше застолье, наконец-то, войдет в спокойное русло. Но гость молча опрокинул бокал, как пьют водку − одним махом, и придвинул к себе заливное.

Признаюсь, в первые минуты застолья Аджубей захватил все мое внимание, не подумайте − интерес, ничего интересного я от него не ожидал, я даже забыл, что рядом сидят Татьяна и Светлана. Только после очередной его выходки я понял, что инстинктивно оберегал женщин, за которых я был в ответе. И понятно, я не мог допустить скандала, который мог возникнуть в любую секунду на ровном месте, я уже встречал таких людей, вот почему я был настороже. Скандал, возникни он, следовало погасить сразу − все столы, не только рядом, но и вокруг были уже заняты, и в зале медленно разгорался праздник, такова стилистика кавказских застолий, и жалко было губить чужой праздник, и обидно вдвойне, что пожар мог возникнуть за моим столом. И как бы я потом мог это объяснить Вахтангу, Вадиму, да и всем моим друзьям − репутация в Пицунде ценилась высоко. Вобщем, было от чего напрягаться.

И вдруг я понял, почему Аджубей вызывал у меня чувство тревоги и опасности − я ведь знал подобного человека. За два года до этого я написал повесть «Седовласый с розой в петлице», герой повести Жорик Стаин − двойник Аджубея, разница лишь в том, что Стаин не был зятем сумасброда и невежды Н.С.Хрущева. Повесть дважды, как и «Пешие прогулки», выносили на редколлегию «Нового мира», и, хотя она не была опубликована там − у романа и повести счастливая судьба. «Пешие прогулки» выдержали на сегодня 24 издания, а повесть переиздавалась раз тридцать, переводилась на многие языки. Если кому интересно, можно скачать с моего сайта www.mraul.ru Мой литературный Стаин, имевший прототип, в тот вечер обрел еще и двойника, они и внешне, портретно, были схожи, а повадки, манеры и амбиции у пьющих людей, даже будь они трижды зятьями генсеков, мало чем отличаются от рядовых пьяниц.

Воспоминания о Стаине успокоили меня, я готов был к любому развитию событий. Наверное, о спасении вечера думал не я один. Татьяна, сидевшая рядом с Аджубеем, пыталась развеять его мрачное настроение, придвигала ему закуски, подкладывала зелень, наливала «Боржоми». Особенно старалась сгладить ситуацию Светлана, она обратилась ко мне с вопросами: « Как там Ташкент, Самарканд, Бухара? Бывал ли я там?» Сама она, оказывается, часто летала в Ташкент и курировала Узбекистан по каким-то мидовским вопросам. Мы позже несколько раз встречались с нею в Ташкенте − интересная женщина, в 90-х она работала в Париже в посольстве. Я пытался описать Ташкент, действительно красивый город, у которого впереди был юбилей – 2000-летие.

Вроде, разговор о Ташкенте, Востоке заинтересовал и Аджубея, он несколько раз подал уместные реплики, но вдруг, перебив меня, ошарашил всех: «Никита тоже любил ваш Узбекистан, он даже оттяпал один большой район у Казахстана и передал его узбекам. Они хорошие хлопкоробы, а хлопок – стратегическое сырье, а не хлопчатобумажные ткани, как уверены вы», − пожурил он нас довольно мягко, по-отечески и продолжил, − «Никита ценил ваших саксаулов, они очень долго живут. И даже одного саксаула одарил третьей золотой Гертрудой». Светлана с Татьяной тревожно переглянулись. И я вспомнил скандальное выступление Никиты Сергеевича в Ташкенте, такое же хамское, как и в ООН, как и на встрече с деятелями культуры страны, когда он беспардонно, по базарному, обругал поэта А.Вознесенского, скульптора Э.Неизвестного и художников «бульдозерной» выставки в Битцевском парке.

В один из своих визитов в Узбекистан Хрущев попросил Ш.Рашидова организовать ему встречу со старейшинами. На этой встрече он четыре раза вместо «аксакалы», т.е. «белобородые», «мудрые», сказал громко с пафосом – «Дорогие саксаулы!» Хотя, после первой же оговорки к нему на трибуну кинулся референт, Хрущев упрямо продолжал гнуть свое. Скандал неимоверный, чтобы понять масштаб оскорбления, надо быть восточным человеком, об этом знал весь мусульманский мир. Говорят, что однажды какой-то арабский шейх спросил Хрущёва с иронией: «Как поживают ваши саксаулы?»

Кстати, никаких извинений хамоватый вождь не принес, и его до сих пор люто ненавидят в Средней Азии. Мой греческий друг Михалис Минадакис, директор известного отеля «Мандола Роза», входящего в сотню лучших отелей мира, часто говорит: «Яблоко от яблони недалеко падает, но возле яблони не найдешь персика». По-русски говоря, каков поп − таков и приход, извините, я хотел сказать, каков тесть − таков и зять.

О передаче Узбекистану одного из районов Казахстана, равного по территории иным европейским государствам, Аджубей сказал точно − казахи до сих пор негодуют. И насчет трижды Героя социалистического труда не сочинил, был такой легендарный человек Хамракул Турсунов с буденовскими усами, он создал образцовое, даже по мировым стандартам, хозяйство, как и его коллега И.Бедуля в Белоруссии. О нем Андрей Вознесенский написал большую поэму «Летающий герой», писал все-таки А.Вознесенский о человеке труда, просто забыли.

Я не люблю понятие «зять» и раньше на встречах с читателями начинал с того, что объявлял сразу, что я не зять, не сват, не брат, не сын большого начальника, что мой отец и тесть погибли в первый год войны. Для таких заявлений было и при социализме много поводов. Сегодня на это мало обращают внимания. Привыкли, что сынки и зятья начальников нынче самые умные люди, а жены чиновников сплошь самые успешные в бизнесе, деньги гребут не лопатой, а сразу ковшом экскаватора-гиганта − миллионами.

Именно Хрущеву мы обязаны «зятьями» во власти, их с каждым правителем становилось все больше и больше, дожили и до А.Сердюкова, министра обороны России, зятя премьера В.Зубкова. Хотя, во времена В.Зубкова уже имелся закон, не допускавший родства в правительстве. Результат известен − армия и государство обворованы на миллиарды, а наказание зятю и его воровскому гарему все откладывается, тянут время, чтобы подвести их под очередную амнистию для чиновников. Чудны дела твои, Россия!

То ли от стараний Татьяны, то ли Аджубей пропустил обед, у него вдруг открылся аппетит, и он стал методично сметать стоявшие закуски в общих тарелках. Еще раз неожиданно, словно краном, он перенес к себе от меня одну из двух оставшихся бутылок вина и стал запивать еду вином полными бокалами, словно водой. Бокалы тяжелого хрусталя были объемными, бутылки не хватало на три его приема. Ел и пил он молча, не дожидаясь тостов и не предлагая их сам, вообще не замечая нас.

Впечатляющая картина, с которой, как ни странно, мы безропотно смирились, даже Светлана не обращала внимания на Аджубея и пыталась спасти вечер подруге, да и передо мною она чувствовала себя неловко. На какой-то отрезок времени высокий гость забыл не только о нас с Татьяной, но и о Светлане, ей он все-таки раньше моментами пытался уделять внимание, даже однажды передал салфетку. И мы, воспользовавшись долгой паузой Аджубея, разливая потихоньку оставшееся «Цинандали», наконец-то повели застольный разговор, можно сказать, даже культурный. Обсудили предстоящие гастроли Гарри Гродберга в органном зале Пицунды, невероятный прогресс.

Но идиллия быстро нарушилась. Прикончив свою бутылку, Аджубей молча протянул мне, несостоявшемуся кравчему застолья, пустой бокал, и мне пришлось вылить ему все до дна. Все вино наше оказалось быстро выпитым, чему я очень обрадовался. Закуски и замечательная свежая каспийская осетрина на вертеле с овощами были съедены, бутылки пусты, и я думал – сейчас закажу кофе. Первоклассная арабика, зерна мололи на твоих глазах и делали пенное кофе в турках на горячем песке. На такой кофе и днем, и вечером стояла очередь, побольше, чем на хачапури. После кофе мы с Татьяной оказались бы свободны. Зал уже потихоньку редел, но до конца было еще далеко, долгие застолья − тоже традиции Кавказа. Но не тут-то было! Аджубей словно читал мои мысли и сказал громко, со скрытой угрозой: «Рано закругляться, Рауль, хорошо сидим, продолжим вечер, поговорим. Давай, снова скинемся», − и полез в один карман пиджака, во второй, потом, растерянно, в карман брюк. Костюм был мал, тесен, и его могучая пятерня не лезла в брючный карман, тогда он отставил стул, вытянул ногу и, помучившись, достал деньги − два мятых, засаленных рубля, протянул их мне через стол, не выпуская из рук, и уточнил: «Надо скинуться, дамы хотят гулять». Женщины застыли, Татьяна давила мне под столом ноги, Светлана как-то многозначительно моргала, но я не мог понять, чего же они хотят. Я с улыбкой сказал Аджубею: «Спасибо». И, не тронув рубли в его дрожащих руках, направился к барной стойке и принес из холодильника еще две бутылки прекрасного «Твиши», которое нам не досталось.

Застолье, как всегда перед финишем, разгорелось с удвоенной энергией, но спиртного нам хватило ненадолго, Аджубей от прежней дозы не отступал. Но зато сказал, обращаясь ко мне: «Какое дивное вино вы выбрали. В следующий раз, когда будете принимать нас на своей стороне, не забудьте про это вино и учтите, что заливная и горячая осетрина все-таки требует водки». Татьяна, уже не понимавшая ничего, нервно захлопала в ладошки и крикнула: «Браво, Алексей!» Аджубей, отвалившись на спинку стула, послал ей воздушный поцелуй. Нашему столу не хватало только Эжена Ионеско, даже мои любимые режиссеры Марк Захаров или Роберт Стуруа ситуацию не потянули бы. Я посчитал это последним аккордом нашего милого вечера и поднялся заказать кофе, чтобы по курортным стандартам закончить вечер. Но не тут-то было! Аджубей на этот раз ловко выхватил из пиджака те же два замусоленных рубля и неожиданно просительно сказал: «Рауль, давай скинемся на посошок». Но тут вскочила Светлана и, ненавидяще глядя на Аджубея, воскликнула грозно, как жена: «Хватит паясничать, Алексей, бал окончен, сегодня обойдешься без посошка!» Так, не выпив кофе, мы, молча, как на похоронах, тихо разошлись.

Больше я никогда А.Аджубея не видел, да и вспомнил его только в связи с Пицундой.

***

Вероятно, здесь без комментариев не обойтись, ведь на чей-то взгляд я затронул «историческую фигуру». Немного фактов из биографии Алексея Аджубея. Родился в январе 1924 года в Самарканде. Сразу возникает предположение, что бравый молодой человек, гренадерского роста, добровольцем, как миллионы его сверстников, пошел на фронт. Но, не спешите наделять его не свойственными ему порывами. С первого дня войны и до Дня Победы наш герой плясал в армейском ансамбле песни и пляски в Москве. В 1945 году решил связать свою жизнь с искусством, поступил в школу-студию МХАТ им. Немировича – Данченко. Его сокурсниками были Олег Ефремов, Павел Луспекаев, училась с ними и несравненная красавица Ирина Скобцева. Да, да, та самая, любимая нами, народная артистка СССР, которая потом еще лет тридцать слыла первой красавицей страны. С 1945 года Аджубей жил в гражданском браке с Ириной Константиновной. В 1947г., чувствуя свою бездарность, он бросает школу-студию МХАТ и поступает в МГУ на факультет журналистики. В МГУ он знакомится с дочерью Н.С.Хрущева – Радой. В 49-ом году Аджубей оставляет И.К.Скобцеву и женится на дочери Н.С.Хрущева. Известность приходит к Алексею Аджубею только в 1959 году, когда Хрущев назначает его главным редактором «Известий». И уже в апреле 1960г Аджубей. получает Ленинскую премию, но об этом чуть позже. Мало кто помнит (да и за что помнить), что он за два года до «Известий» уже руководил «Комсомольской правдой».

Не верьте, что Аджубей совершил революцию в советской журналистике и в «Известиях» в частности. Все зятья высокопоставленных чиновников приходят на готовое, состоявшееся, на плодоносящее поле. БАМ и Братск зятья не строят, целину не поднимают, у мартенов не стоят.

«Известия» и до прихода Аджубея среди интеллигенции страны считались самой интересной газетой, она на равных конкурировала с «Правдой». Хочу для подтверждения назвать несколько имен журналистов «Известий», бывших известными и до прихода в газету Аджубея. В первую очередь – Мэлор Стуруа, он в ту пору работал в Лондоне. Это Стуруа открыл, приблизил к нам Англию своими блестящими репортажами и книгами. Многие сегодня не знают, что Стуруа начинал с Англии, связывают его имя только с Америкой, ее он тоже интересно показывает нам по сей день. Я знаком с М.Стуруа, о нем в моих мемуарах есть отдельные страницы.

В Японии, взлетевшей до небес именно в 60-е годы, удивлявшей мир открытиями чуть ли не каждый день, работал Всеволод Овчинников. Ярчайший журналист, знаток не только Японии, но и всей юго-восточной Азии. Почти пятьдесят лет назад он издал книгу о Японии «Ветка сакуры», она стала бестселлером на десятилетия, переиздавалась и переиздавалась. Во Франции работал собственным корреспондентом Е.Бовин, позже в новой России он стал послом в Израиле. В «Известиях» печаталась легендарная Татьяна Тэсс, ее очерками зачитывалась вся страна, по ее критическим материалам и материалам ее коллеги Анатолия Аграновского ЦК КПСС принимал экстренные меры.

С «Известиями» сотрудничали международные обозреватели Георгий Арбатов, Юрий Жуков, Валентин Зорин, Фарид Сейфуль-Мулюков. Вот какую газету, бриллиантовый коллектив, получил в приданое «откосивший» от фронта и армии плясун Алексей Аджубей. Хотя я знаю, что на этот пост у М.А.Суслова были совсем другие кандидатуры. Людям с такой биографией в ту пору идеологически важные посты были закрыты наглухо. Но А. Аджубея главным редактором «Известий» личным распоряжением назначил Н.С.Хрущев. Под ним всегда, со сталинских времен, шаталось кресло, и Хрущев хотел иметь лояльную газету, трибуну для своих идей, понимал силу прессы.

В том же 1959 году Н.С.Хрущев совершает визит в Америку, разумеется, берет с собой и зятя. Итогом поездки явилась книга «Лицом к лицу с Америкой». В книгу вошли речи Н.С.Хрущева, подготовленные работниками аппарата, интервью, половину книги составляли фотографии известных фотокорреспондентов, можно сказать, это была первая книга с цветными фотографиями. Вот за эту книгу, изданную огромным тиражом, А. Аджубей получил Ленинскую премию, высшую награду страны. Но не спешите аплодировать − его фамилия стоит первой среди пяти авторов только потому, что его фамилия начинается на «А», большинство текстов в книге написали известнейшие люди: Н.М.Грибачев, Ю.А.Жуков, Л.Ф.Ильичев, В.Зорин. А уж если бы «выдающийся» лауреат Ленинской премии А. Аджубей написал сам какую-нибудь завалящую книгу, а не скомпоновал официальные речи тестя, или имел бы интересные статьи, как М.Стуруа, Т.Тэсс, В.Овчинников, А.Аграновский, и собрал бы их в сборник, как делали многие его коллеги по «Известиям», то будьте уверены, что книга вышла бы через неделю в подарочном исполнении. Переиздавалась бы она до тех пор, пока не заполнила библиотеки на всех фермах и отгонных пастбищах. Такими трюками по изданию своих книг пользовался его тесть − Н.С.Хрущев, а позже еще один «писатель» − Л.И.Брежнев. Но нет и не было такой книги у Алексея Аджубея, король − голый, как его ни наряжай, какие Ленинские премии ни присуждай.

Вот осваивать бюджетные деньги, пробивая их через тестя, зятья большие мастаки, только в этом состоял «гений» лауреата Ленинской премии А.Аджубея. Аппетиты Аджубея, добивавшегося для «Известий» лучшего оборудования, лучших зданий, большего финансирования, все чаще и чаще затрагивали интересы «Правды», и на этой почве усиливались разногласия между идеологом партии М.А.Сусловым и Н.С.Хрущевым, чем это кончилось, вы знаете: ушел тесть − «ушли» и зятя. Вот и вся история Аджубея – как пришел, так и ушел.

Н.С.Хрущев занял Кремль после Сталина осенью 53-го года, когда страна уже встала с колен после военной разрухи и голодных лет. В селе во многих дворах стали держать скотину, птицу, свиней, баранов − чаще в тех подворьях, где мужчины вернулись с войны. Началось освоение целины, подготовленное Сталиным. Деревня, мало-помалу, начала строиться. Еще при Сталине стали давать беспроцентные кредиты на двадцать пять лет, знаю это, потому что наша семья с шестью детьми из-за милосердного сталинского кредита вылезла из землянки. А каковы нынче ипотечные кредиты в России, господа?

Появилась первая работа и первые заработки вместо трудодней, но главное − впервые после войны появились в продаже продукты. В городе и селе базарные ряды завалили мясом, рыбой. Реки и озера в ту пору радовали и кормили людей, в них купались, пили из них воду. Селяне поставляли в город масло, яйца, сметану, сало, копчености, молоко стоило копейки. Купить на базаре в мое время означало – купить дешевле, чем у государства. Но не все могли воспользоваться даже базаром, у народа на счету была каждая копейка. Село в ту пору было многолюдным, и работы на всех не хватало. Все безработные семьи вкладывали силы в подворье, оно кормило, можно было и копейку заработать, уже работали «Заготконторы» и «Заготскот». Такие организации и сегодня могли бы решить нашу продовольственную программу.

Что же придумал в этой ситуации палач села Н.С.Хрущев? Он вдруг озаботился культурным досугом селян. До города, до столицы с культурой он еще не добрался, решил прорепетировать на бесправном селе. Законы, о которых пойдет речь, не касались горожан, оттого они их не помнят и беда села их не волнует. В ту пору в стране преобладало сельское население, и хрущевские указы крутым кипятком обожгли более двухсот миллионов бесправных жителей глубинки, многие из которых даже паспортов не имели.

Деревня еще не оправилась от войны, фронт и армия из села вытянули все соки. Совсем недавно за колосок, подобранный с уже убранного поля, объездчики секли людей плетьми, за ладошку зерна – сажали в тюрьму. Глубинка еще не отстроилась, ведь прошло всего десять лет после тяжелейшей войны! А Хрущев вдруг увидел в селе нарождающегося врага. По сути, Н.С.Хрущев всю жизнь только и занимался поисками врагов и диссидентов, а в конце жизни сам стал диссидентом и настоящим врагом народа.

Он повсюду кричал с трибун: «На селе нарождается новый куркуль, мы не за это воевали, проливали кровь, не допустим! Человек должен работать только на работе и только на государство. Дома он должен посвятить досуг культуре, культурному времяпрепровождению − читать газеты, ходить в кино, играть в шашки, домино, заниматься самодеятельностью, петь и плясать, а не ползать, корячиться на грядках в огороде или часами пропадать в сарае с телятами, поросятами, таскать навоз. У нас стоит задача создать гармоничную личность, культурную, грамотную, а не плодить кулаков, мы это уже проходили». На беду селян, Н.С.Хрущев оказался скорым на руку человеком, он мало думал, сказал – сделал. Тут же со скоростью экспресса вышел жесточайший закон о дополнительном налогообложении подворий. Облагалась налогом не только любая живность, включая гусей, кур, уток и кроликов, но и каждое фруктовое дерево, куст малины, крыжовника – все, что было в хозяйстве и «мешало» колхозникам и селянам культурно проводить время.

Народ поспешно, со слезами на глазах, стал уничтожать живность, все сады пошли под топор – в деревне не было денег платить налог. Хрущев даже не разрешил до осени, до холодов, додержать скотину. Тогда бы люди хоть мясом на зиму запаслись, о холодильниках в то время и речи не было. Кто-то скажет – нужно было продать живность, а кто же купит скот при таких налогах? Все шло под нож, под топор, за копейки на базар: и коровы, и телята, свиньи и бараны, козы, только кошек и собак не задел хрущевский закон. Даже бедных осликов, любимых детворой, Хрущев велел вывести подчистую. Ослики служили тягловой силой на селе, даже велосипед в деревне по тем годам был роскошью. Злые языки в нашем поселке Мартук утверждали, что ослики попали под закон, потому что Сталин однажды прилюдно назвал Хрущева ослом. У хозяев не поднималась рука, чтобы уничтожить осликов, и мы, ребятня, плача и рыдая, гнали их в степь, а утром они печально стояли у ворот, не понимая − в чем они провинились? Тогда поспешно вывезли их далеко за реку, где до зимы их всех задрали волки.

Вот такой закон против села, против жизни ввел Н.С.Хрущев. Вряд ли в истории России есть правитель, в адрес которого с каждого сельского двора неслось столько проклятий. Слезы и проклятия селян дошли до Всевышнего, жизнь Хрущев кончил позорно − предателем, изгоем, сын живет на чужбине, в стране его врага. Совсем недавно выяснилось, что расстрел рабочих, митингующих против повышения цен, в городе Новочеркасске в 1961г. совершен по приказу Н.С.Хрущева. Через восемь лет после смерти Сталина он расстрелял мирную демонстрацию рабочих, раньше, с 30-х годов вместе со Сталиным он хоть «врагов народа» расстреливал, а тут мирные граждане попали под пули. Свидетели расстрела в Новочеркасске еще живы, их десятки тысяч.

Вот такая грань «хрущевской оттепели», и об этом надо знать, чтобы в «святые» не канонизировать убийц. Еще одну печальную тайну Хрущева я узнал совсем недавно. Не зря я написал, что жизнь свою он закончил бесславно, изгоем. На его отпевание в церковь кроме небольшой кучки родни пришло человек пять посторонних людей, среди них – Евгений Евтушенко, приехавший с молодым поэтом из Тбилиси Сергеем Алихановым, о котором я не раз упоминал в мемуарах. Не пришел даже бывший зять другой дочери Хрущева, экономист, писатель Н.Шмелев, один из прорабов перестройки. Невольно напрашивается есенинская строка – «И нет за гробом ни жены, ни друга…» Мне, человеку тридцать лет прожившему в Ташкенте, вспоминаются тамошние проводы в последний путь: к самому захудалому дворнику, пьянчужке приходят сотни людей. Каков человек – таковы и похороны, говорят в тех краях.

Не получилась у Никиты Сергеевича ни своя жизнь, ни жизнь страны при нем. На нем не только кровь убитых, но и загубленные жизни миллионов людей, съехавших, по его прихоти, с родной земли и разметавшихся по свету, как пыль на ветру, с Хрущева начал плодиться в стране люмпен-пролетариат. Для согнанных с земли, для их потомков нет даже возврата к отчему дому, к родным погостам, всю их жизнь испоганил, порушил Хрущев, даже следов родных деревень не осталось, все поросло бурьяном и чертополохом.

Последствия хрущевского закона сказываются в России до сих пор. После Хрущева Л.И.Брежнев объявит продовольственную программу, из которой ничего не получится. На нефтяные деньги, как и сейчас, станут закупать за рубежом и мясо, и масло, и птицу, и колбасу, а кончатся нефтяные деньги – рухнет СССР. Вот результат недальновидной политики сумасброда Н.С.Хрущева. Нынче мы не сеем и не пашем, только смотрим футбол и конкурсы красоты и едим отбросы со всего света.

Позже Н.С.Хрущев попытался смягчить антинародный закон о сельском подворье. Он так «любил» село! Срочно издали новый закон, «облегчающий» жизнь женщинам-труженицам на селе. Чтобы женщины после работы не пропадали на кухне, а жили, как и мужья, культурно – пели и плясали, Хрущев приказал «Общепиту» страны отпускать обеды на дом со скидкой в десять процентов. Я сам клеил эти объявления в столовой и чайной Мартука. Однажды я спросил Ивана Трофимовича Бесчастного, однорукого фронтовика, заведующего чайной − купил ли кто-нибудь хоть один обед на дом? В ответ Иван Трофимович печально улыбнулся и спросил меня: «А твоя мать ходит в ресторан покупать обеды для своих шести едоков?»

«Ак-кулак», белое ухо, т.е. свинья, только так называли Хрущева ожесточившиеся казахи в Мартуке, оставшиеся без скота. Н.С.Хрущев вырезал скот в стране, отлучил людей от земли, отучил от труда, согнал с родных мест, создал люмпен-пролетариат. Как раз в те годы в наше село потянулись татары из-под Казани. Наверное, там было еще труднее, а у нас начали поднимать целину. Перебирались татары в Мартук до 1975г., более 300 семей переехало.

Сегодня, когда открылись архивы, обнародованы и новые тайны деятельности Н.С.Хрущева − это его письма к И.В.Сталину. Хрущев, будучи руководителем Украины, неоднократно обращался к вождю с просьбой – увеличить ему квоты на арест и расстрел неблагонадежных людей. Имеющиеся квоты он приводил в исполнение раньше всех. Теперь понятно, почему он так спешил провести ХХ съезд КПСС, чтобы от лица партии обвинить И.В.Сталина в культе личности. Боялся, что рано или поздно могут всплыть и его письма, и станет ясно − кто был кровожаднее самого вождя. Не убери Хрущева заговорщики, его товарищи по партии, в 1964 году, он бы почистил архивы. Но не успел.

Ни один правитель СССР до Н.С.Хрущева и после него не писал мемуаров после своей отставки специально для Запада. До него это делали только диссиденты, которых он нещадно клеймил и изгонял из страны, но они не были носителями строго охраняемых государственных тайн. На такое предательство решился только Н.С.Хрущев, не диссидент, а какой ни есть глава великого государства. Почему предательство? – я слышу гул недовольных доморощенных либералов. Мол, всякий политический деятель имеет право на мемуары. Согласен. Не спешите, обязательно объясню. Есть на что сослаться, это не мои фантазии.

Года два назад я прочитал в «Комсомольской правде» статью о Н.С.Хрущеве и его мемуарах. Владельцы газеты − очень известные и осведомленные в политике люди и фантазировать на эту тему не станут, слишком серьезный вопрос, он по-новому освещает деятельность двух первых лиц СССР.

Но все по порядку. Н.С.Хрущев писал мемуары только для Запада и даже знал, кто передаст их туда – Виктор Луи. Когда мемуары были написаны, Хрущев попросил своего сына Сергея, теперь уже десятки лет живущего в США, связаться с Виктором. Луи согласился доставить рукопись в Америку и даже сам сделал микропленки. Но он не хотел рисковать головой за опального Хрущева − с рукописью и микропленками Луи поспешил на Лубянку к Ю.В.Андропову и сообщил тому лично, что в мемуарах слишком много государственных тайн. Очень скоро, даже поспешно, Виктора Луи вызвали на Лубянку и, вернув бумаги Хрущева, дали ему «добро» на вывоз, даже помогли ему без помех покинуть страну. Луи думал, что из рукописи и микропленки были изъяты особо важные секреты, но все тайны остались на месте, Андропов не изъял ни одной страницы. В статье «Комсомольской правды» говорится, что Н.С.Хрущев нанес своими мемуарами материальный урон СССР, не сопоставимый с тем, что сделали все предатели-перебежчики после войны вместе взятые, включая и полковника О.Пеньковского, чье предательство стоило СССР миллиарды и миллиарды долларов. Если верить статье, выходит, что и Ю.В.Андропов приложил к этому руку?

Вот такая статья появилась в официальной газете. Но комментариев, опровержений, сколько я ни ждал, нигде не последовало. Страна должна знать своих героев – говорили в мои молодые годы. Но и о таких «героях» мы тоже должны знать. Если бы Хрущев в мемуарах писал о кукурузе или о том, как травил Андрея Вознесенского, или вспомнил закон о личных подворьях – кто бы его напечатал в Америке, кому он нужен со своим идиотским поведением и нелепыми законами, кто бы приютил его сыночка? Как же его предателем не назвать? Правдолюбцем, по-вашему?

И последнее. Еще об одном крупном предательстве интересов России Н.С.Хрущевым. Я имею в виду передачу Крыма Украине, просто волевым решением в нарушение Конституции и старых договоров царской России с Турцией. Россия осталась без выхода в южные моря, потеряла всесоюзные здравницы, знаменитый Артек. Мы платим за аренду своего Севастополя безумные деньги и ездим отдыхать в Турцию и Египет. Разве такое можно прощать?

Я за то, чтобы Н.С.Хрущев, М.С.Горбачев, Б.Н.Ельцин остались в истории страны, даже памятников рушить не стоит, если они уже есть. Они обязательно должны быть в нашей истории, чтобы народ знал, что сделал каждый из них в ущерб России. Надо политиков оценивать по делам, иначе все новые и новые жулики, аферисты будут у руля государства. Надо помнить и Библию: судите их по делам их − справедливее не скажешь.

13 июля 2013г.

Греция. Пелопоннес