Рауль Мир-Хайдаров

Тайны ресторана «Националь»

глава из мемуаров «Вот и все…я пишу вам с вокзала»

Есть одна любопытная история из моей ташкентской молодости, которую я приберегал для своей автобиографической повести, но меня опередил живущий в Мюнхене писатель, мой старый друг Александр Фитц – бывший главный редактор газеты «Комсомолец Узбекистана» и московской газеты «Нойес Лебен», автор многих книг, изданных в России и Германии. А.Фитц – свидетель той истории, успел написать об этом рассказ. Это – часть моей биографии, моих воспоминаний, и я с удовольствием знакомлю вас с этим рассказом.

Судьба не дает ничего навечно

Не верьте, если вам скажут, что летом в Ташкенте сухо и жарко, словно в тандыре[1], из которого выгребли золу и закладывают первую партию лепёшек. В Ташкенте случаются летом дожди. Не часто, но случаются. Один такой дождь: шумный, пахнущий грозой и свежесорванными среднеазиатскими колокольчиками, обрушился на город в июле 1978 года. Число я забыл, а месяц запомнил.

Итак, в июле мы вышли из редакционного корпуса на «Правде Востока», миновали построенный японскими военнопленными по проекту выдающегося архитектора Алексея Щусева Театр оперы и балета им. Алишера Навои и уже спускались в прохладный бар в полуподвале под гостиницей «Шарк», как в небе загрохотало и по асфальту ударили тяжёлые, словно из ртути, капли дождя.

Витя Энкер, он заведовал отделом строительства в ташкентской «Вечёрке», моментально запел любимую тогда одинокими девушками и разведёнками песню Андрея Эшпая на слова Евгения Евтушенко:

А дождь идёт, а дождь идёт,

И всё мерцает, и плывёт,

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, дождь, тебе…

– Не дождь, а снег, – поправила его пышнотелая барменша Марина.

– Окстись, Маринка! Какой снег? Разве не видишь – дождь, – радостно закричал Энкер. – У нас теперь всё время будут дожди, как в Венеции. И, чтоб ты не опаздывала на работу, мы вскладчину купим тебе гондолу.

– Я и так не опаздываю, – ответила Марина и с некоторым сомнением в голосе добавила: – А насчёт Венеции – врёшь. Там море, а не дожди.

– И у нас будет море, − прогудел мой коллега по отделу информации, но не «Вечёрки», в которой я тогда работал, а республиканской «Сельской правды» Саша Сафронов. – Или ты не веришь Энкеру?

– А ну вас, − махнула рукой наша верная подруга и выручальщица, − чего заказывать будете?

– Пару белого бургундского, бутылочку шабли, естественно − сыр. Только понежнее. Лучше − козий, − прогрессировал, копируя французскую речь, Энкер.

− Понятно, − не удивилась Марина, − Есть пол-ящика «Ок-Мусаласа» и виноград. Лежалый. Берёте?

– Не глядя, – сказал Сафронов – только деньги завтра. Завтра у нас гонорарный день.

– Знаю, – усмехнулась Марина. – И не только у вас.

– Я, Мариночка, угощаю этих пираний пера, если они согласятся присесть к моему столу, – раздался голос с неизменно насмешливой интонацией, который мог принадлежать только одному человеку из мне известных – Раулю Мир-Хайдарову.

И я не ошибся. Именно Рауль – одно из чудес застойного Ташкента скромненько и одиноко сидел за столиком в углу. Автор захватывающих повестей, вышедших в московских издательствах. Надо отметить для истории – первыми из ташкентских писателей дорогу в Москву книгами проложили Тимур Пулатов и Рауль Мир-Хайдаров, в те годы рядом с ними даже третий не просматривался. Денди, ловелас, меломан, театрал, обладатель столь редкой по тем временам частной коллекции живописи улыбчиво взирал на нас, приглашая разделить его скромную трапезу. И мы её разделили.

Не знаю, как сейчас, но тогда «Ок-Мусалас» был совершенно необыкновенным по вкусу, букету и аромату полусухим мускатным. Его вместе с «Баян-Ширеем», «Алеатико», «Гуля-Кундозом» и «тремя топорами» – легендарным портвейном «Три семёрки», – выпускал ташкентский винзавод, построенный на берегу Салара ещё в середине XIX века отпрыском московских купцов Иваном Первушиным. Но мы этой прелести, в смысле вина, тогда не ценили. Мы смотрели французские фильмы, читали журнал «Иностранная литература» и мечтали о бургундском.

Так вот сидели мы, значит, чудной такой компанией, удивляясь дождю, обмениваясь литературными сплетнями, и вдруг заговорили о войне, в смысле Великой Отечественной, а вообще-то – Второй мировой, которую некоторые теперь называют Великой гражданской 1939-45 годов. И когда стали обсуждать участие союзников во всяких там битвах и сражениях, Мир-Хайдаров спрашивает:

– А знаете ли вы, как прежде назывался ресторан, в котором мы пируем?

– Кажется, «Регина», – ответил не помню уж кто.

− Неверно, со дня основания и до переименования его в «Шарк», он назывался «Националь»

– А чем он знаменит? – задал он второй вопрос.

– Люля-кебабами, – хохотнул Энкер.

– Я серьёзно, – не поддержал шутки Рауль. Все молчали.

– Именно здесь, на этажах «Националя», – придав голосу торжественность и даже некоторую бравурность, произнёс Мир-Хайдаров, – в 1942 году располагался бордель для офицеров польской армии Андерса.

– Что, во всём здании? – спросил Энкер. – Прямо во всех номерах гостиницы?

– Не во всех, конечно, а в определённых, – уточнил Мир-Хайдаров. – Размечтался. Где б они столько проституток взяли? Это ж не текстильщицы-мотальщицы, маляры-штукатуры. Они были внештатными сотрудницами органов. При этом, учти, не всякие – разные, а обязательно с шармом, интеллектом…

– И задастостью, – добавил Сафронов.

– Да, и задастостью, – вздохнув, согласился Рауль.

– Ну, это кому что нравится, – с некоторым скептицизмом в голосе сказал Энкер.

– Что это за армия Андерса, которую проститутками снабжали? – спросил я.

– Это сейчас не то что тайна, а что-то вроде нехорошего воспоминания, – разливая вино по бокалам, сказал Мир-Хайдаров. – Польские писатели послевоенного поколения не раз писали в своих книгах о формировании армии генерала Андерса, упоминая там и Янги-Юль, и Ташкент, и, конечно, ресторан «Националь» − любимое место польских офицеров. Армию, во главе которой поставили Владислава Андерса, сформировали у нас в Союзе в 1941 году из польских военнопленных, немножко добавив своих поляков, западных украинцев и евреев. Согласовали это с польским правительством, сбежавшим в Лондон, и надеялись, что армия начнёт воевать на Восточном фронте. Но поляки, как известно, больше гусары, чем бойцы, и потом к Советскому Союзу они относились почти так же, как и к гитлеровской Германии.

− Ты прямо, как Осип Эмильевич рассуждаешь, - сказал Энкер.

− Какой Осип Эмильевич? – насторожился Рауль.

− Мандельштам. Он прямо говорил: «Воевать поляки не умеют. Но бунтовать!»

− А-а, − улыбнулся Рауль. – В какой-то степени да, тем более, что подобное сравнение льстит и за это предлагается поднять бокалы.

Мы чокнулись и с удовольствием выпили.

– Поляки, они никого не любят, – вздохнул Сафронов.

– А то мы любим? – придвигая к себе блюдо с виноградом, сказал Энкер.

– «Мы» – это кто? – хихикнул Сафронов.

– Подождите, давайте про армию, – перебил я их.

– Формировал польскую армию едва ли не сам товарищ Берия, – продолжил Рауль. – Происходило это где-то в Саратовской и Оренбургской областях. Туда из тюрем и лагерей отправили несколько десятков тысяч поляков. Потом их перебросили, чтобы откормились и окрепли, в Среднюю Азию, а штаб разместили прямо под Ташкентом – в Янги-Юле. Но вместо Восточного фронта поляки, со скрипом и оговорками, получив от Сталина «добро» в августе 1942 года, ушли в Иран. Всего их было тысяч 70, в том числе военных – 41 тысяча. Из тех же поляков, что не ушли вместе с Андерсом, была создана Первая польская пехотная дивизия имени Тадеуша Костюшко, подчинённая советскому командованию.

– Откуда ты это знаешь? – спросил Энкер.

– Для нового романа фактуру собираю и случайно наткнулся.

– Ну а проститутки… Они где?

– На пенсии. Где же ещё? Но факт, что именно здесь, под сводами этого здания, то же самое вино, а может, и джин с тоником пили шановные паны, – факт документальный. Как и то, что в составе Британской армии андерсовцы всё же приняли участие в боевых действиях, но не под Сталинградом, а в Италии. В самом конце войны. Об этом даже песня сложена. «Красные маки на Монте-Кассино» называется. Да что там генерал Андерс и какое-то «Монте-Кассино», когда в этом ресторане даже гимн Советского Союза был написан. А если конкретно – слова гимна.

Услышав это, мы онемели и даже отрезвели, хотя пьяными ещё не были. А может, как раз захмелели? Не помню, но то, что обалдели, – факт. Надо же, как Рауля понесло!

– Его, наверное, Халил сочинил, – усмехнулся я.

– Слова, слова здесь сочинили, а не музыку! Ты ещё Луи Армстронга с Бингом Кросби вспомни. Давайте лучше помянем Халила, – снова поднимая фужер, сказал Рауль, – а потом, если хотите, расскажу.

Естественно, мы хотели, но прежде, уважаемые читатели, чем я поведаю эту историю, поясню, что те далёкие годы, о которых вспоминаю, пришлись на расцвет джаза, и именно в «Шарке» тогда играл лучший в Ташкенте джаз-секстет с необыкновенно талантливым саксофонистом Халилом – высоким, смуглым до черноты узбеком, с нервным, подвижным лицом. В самом зените ресторанной славы Халил неожиданно покончил жизнь самоубийством, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: «Ухожу, никому не желаю зла». Ну а теперь, собственно, история, где, кем и при каких обстоятельствах был написан текст гимна Советского Союза, которую я впервые услышал от моего друга и земляка (оба мы родились в Казахстане) Рауля Мир-Хайдарова. История значительно отличается от официальной версии написания «главной песни страны», что, на мой взгляд, ничуть не умаляет авторитетов её официальных авторов – Сергея Михалкова и Эль-Регистана, а напротив, свидетельствует, что ничто человеческое и им было не чуждо.

– Сергей Владимирович, чтобы вы знали, − начал Рауль, − всегда был не только детским поэтом, депутатом, но и большим любителем женщин. Впрочем, кто их не любит? Но о них, из соображений политкорректности, сегодня ни слова.

Итак, в 1943 году в Ташкент к одной из своих многочисленных пассий – актрисе Рине Зелёной, прямо с фронта прилетел капитан Красной Армии Сергей Михалков. Прибыл, чтобы помочь ей устроиться в театр оперетты. Легендарная Рина Зеленая, кстати, родилась в Ташкенте и даже училась в местной гимназии, пока её отца не перевели в Москву. И надо же такому случиться, что именно в это время в Ташкенте не то в отпуске, не то в командировке находился приятель Михалкова, его коллега по газете Военно-Воздушных Сил «Сталинский сокол» – бывший сотрудник «Правды Востока», затем собственный корреспондент «Правды» и «Известий» по Средней Азии, майор Эль-Регистан.

Вообще-то, настоящая фамилия этого журналиста, писателя и сценариста – Уреклян, и звали его Габриэль Аркадьевич. Если ещё точнее – Габриэль Аршалуйшович. Родился он в Самарканде, в семье председателя правления Туркестанского коммерческого банка в 1899 году. Прибавьте к этой «неприятности» дворянское происхождение, хорошее образование, свободное владение шестью языками и поймёте, что с такой фамилией грешную землю ему долго топтать не пришлось бы. Понял это и наш герой, быстренько соединив окончание своего имени и название главной площади Самарканда, став – Эль-Регистаном.

Звучит красиво, а в переводе с фарси всего лишь – «Песчаная площадь». Никакой романтики, но это в Средней Азии, а вот для России, Украины, Кавказа – сплошная загадочность. То есть, даже в тревожные дни и часы бытия Габриэль всегда оставался армянином.

В семье моей жены любят рассказывать о дедушке, который был богат, успешен и владел кондитерской фабрикой в Коканде, но случилась революция – всё отобрали. Семья стала бедствовать, но никто не жалился, не унижался – держали марку. Когда дедушка, звали его Семён Кеворков, собирался в город, из потайного места извлекалась склянка с хлопковым маслом, которым он легонько смазывал лихо закрученные усы: пусть все думают, только что он сытно отобедал. Так вот дедушка в глазах окружающих выглядел настоящим, то есть солёным армянином (в Армянской церкви при крещении в воду иногда добавляют соль. – А. Ф.)

Эль-Регистан, как мы знаем, тоже был армянином и наверняка тоже – солёным, а ещё – талантливым. Алексей Толстой, выступая в 1934 году на первом съезде писателей СССР, сказал, что «в стране работают три настоящих журналиста, на которых остальным нужно равняться, – Михаил Кольцов, Илья Эренбург и Эль-Регистан». Чтобы завершить портрет этого невысокого, порывистого в движениях человека, добавлю: застолья и женщин он любил ничуть не меньше Михалкова, но, в отличие от русского дворянина, был безумно щедр и ради дам всегда готов был совершить (и совершал!) безрассудные поступки.

Кто первым из них в 1943 году услышал сообщение по радио о том, что объявлен конкурс на написание слов и музыки гимна СССР, не знаю. По одной версии, оба, по другой – Эль-Регистан, который, не мешкая, отправился к Михалкову и предложил написать текст вместе. Ну а по ташкентской версии события разворачивались следующим образом.

В момент объявления конкурса Эль-Регистан уже был маститым журналистом, опубликовавшим блистательные репортажи о прокладке Беломоро-Балтийского и Большого Ферганского каналов, возведении Магнитки, Сталинского тракторного завода, Сибмаша… Он побывал на Тянь-Шане, на острове Диксон и даже на Северном полюсе. Выпустил несколько книг. По его сценариям сняли фильмы, в том числе «Джульбарс», который демонстрируется даже сегодня. Но вот стихов Эль-Регистан не писал.

Михалков, которому на тот момент исполнилось тридцать лет, стихи писал, но исключительно для детей. И вообще он тогда, если и был известен, то в достаточно узком кругу, хотя и обладал редкими пробивными способностями.

Короче, шансы на победу у друзей были весьма призрачными. И тут на сцене, точнее за письменным столом, возникает Гарольд Эль-Регистан – 19-летний сын Габриэля от первой жены, родившийся в Ташкенте и названный так в честь одного из героев Байрона.

Услышав о конкурсе от отца, сын тоже решил принять в нём участие, тем более он уже считал себя поэтом и написал несколько песен.

Габриэлю текст гимна, написанный сыном, понравился, но он понимал, что шансов победить у юноши – никаких. И тогда в его голове возникла идея предложить Михалкову принять совместное участие в конкурсе. Мол, ты – русский, я – кавказец. У тебя – связи, и я не сирота. Возьмём эту крепость!

Что же касается Гарольда, то отец тоже отвёл ему роль в своей постановке.

Встретились они втроем в лучшем, что естественно, ресторане Ташкента – «Национале», где с дореволюционных времён сохранились пальмы в огромных кадках, потолки украшали люстры голубого хрусталя, а закуски подавали на серебряных подносах.

Пока мэтры обсуждали шансы на победу, обговаривали генеральную линию гимна, выпивали и закусывали, молчавший всё это время Гарольд, взял листок и, написав на нем уже сочинённые дома слова, протянул его отцу. Всё это он сделал будто бы под гипнозом, собой не владея и себя не контролируя, будто это не он, а кто-то сверху водил его рукой.

Прочтя написанное сыном, Габриэль изобразил состояние шока, ну а Михалков действительно в нём оказался. Придя в себя, они приказали юноше держать язык за зубами и ни в коем случае никому и никогда об этом не рассказывать. А на следующий день друзья отправились в Москву, где Михалков, подключив свои связи в компетентных органах, умудрился, минуя комиссию, передать текст гимна самому Сталину.

Справедливости ради заметим, что некоторые строфы, написанные младшим Регистаном, они подправили. Внёс незначительную, но очень важную по смыслу правку в понравившийся ему текст и Иосиф Виссарионович. Так, строку «Славься, советское наше Отечество» он исправил на «Славься, Отечество наше свободное».

Короче, правительственная комиссия, рассмотрев 223 варианта текста гимна, присланные на конкурс, приняла тот, что впервые прозвучал под сводами «Регины», решив в качестве музыки главной песни страны использовать мелодию «Гимна партии большевиков» Александра Александрова, который, а это никогда не афишировалось, был последним регентом церковного хора Храма Христа Спасителя в Москве.

13 декабря 1943 года в газетах было опубликовано сообщение о Государственном гимне, а в ночь на Новый, 1944 год, он впервые прозвучал по радио. С 15 марта того же года новый гимн стал исполняться по всей стране.

Авторов удостоили Сталинской премии и пригласили в Кремль на торжественный приём. Там Иосиф Виссарионович поинтересовался у них, что они ещё, кроме означенного гонорара, хотели бы получить за блестяще выполненную работу? Михалков попросил новую квартиру, мол, в старой тесновато, а Эль-Регистан попросил карандаш, которым Сталин делал пометки в тексте гимна. Чувствуете разницу?

Вскоре Моссовет выделил Сергею Владимировичу большую квартиру в новом доме № 8 по улице Горького, Эль-Регистану и его молодой жене – балерине Валентине Галаниной – трёхкомнатную квартиру Михалкова в доме № 6 на той же улице. А композитору Александрову – трофейный немецкий автомобиль ручной сборки «Мерседес».

«Ну а как Гарольд?» − спросите вы. Отвечаю: успешно поступил и не менее успешно окончил московский Литературный институт, выпустил около двадцати стихотворных сборников и написал слова более чем к четырёмстам песням, многие из которых звучат и сегодня. Но до самой смерти в 1999 году он никому не рассказывал о том, что написал текст, ставший основой гимнов СССР и России, кроме нескольких очень доверенных и очень близких ему людей. Но ведь недаром ещё древние говорили: «То, что знают двое, знает свинья». Да и главный Эль-Регистан перед ранней своей кончиной в июле 1945 года об этом тоже вроде бы обмолвился. А почему нет? Заслуг у него и без гимна хватало, а Гарольд – единственный сын. По крайней мере, официально.

Конечно, прочитав эту историю, многие возмутятся и скажут, что по их сведениям, всё было не так. И гимн писался не в Ташкенте, а в Москве. И не на листке в «Национале», а на счёте столичного ресторана «Москва». Ну а идея о соавторстве у Михалкова с Эль-Регистаном родилась за столиком в «Арагви». И вообще, принять участие в конкурсе старшему Эль-Регистану предложил Климент Ворошилов, возглавлявший правительственную комиссию по утверждению гимна. Именно Климент Ефремович позвонил Эль-Регистану по телефону, а уж тот привлёк затем Михалкова. Может быть. Не спорю. Но в Ташкенте, по крайней мере, во времена моей молодости, бытовало своё, особое мнение. Да и вы, уважаемые читатели, окажись в «Шарке», который раньше назывался «Националем», наверняка разделили бы его. Но нет «Шарка», нет «Националя», нет Габриэля Аршалуйшовича, Гарольда Габриэльевича, Сергея Владимировича и товарища Сталина тоже нет, а вот гимн и легенда остались.

[1] Тандыр – глиняная печь сферической или конусообразной формы с круглым отверстием вверху для выпечки лепёшек, самсы и пр.