Пропавший без вести
глава из
мемуаров «Вот и все…я пишу вам с вокзала»
На давней встрече писателей с
читателями, которые очень часто проводились в советское время, меня однажды
спросили – открылись ли вам какие-нибудь тайны, которые волновали вас с
детства? Я, конечно, ответил на вопрос этой юной читательницы, но не особо вдаваясь
в подробности. Слишком уж щепетильной оказалась тема, а точнее, она больно
касалась моей личной жизни. К этому вопросу я мысленно возвращался не раз в
последние тридцать пять лет, и каждый раз ответ обрастал подробностями,
деталями, неожиданными воспоминаниями, очень печальными для меня, особенно в
детстве, юности.
Вопрос о гибели моего отца возник
через месяц после моего рождения в далеком 1941 году и мучил меня первые
тридцать пять лет жизни, вплоть до марта 1975 года. Никто не знал ответа на
этот вопрос, и я не мог его найти, хотя и искал его с матерью и сестрой,
которая умерла в 1961 году, так и не узнав о судьбе отца, которая волновала её
так же, как и меня. Но я никогда не смирялся, продолжал искать, был уверен, что
ответ найдется. Но, как оказалось, я лишь тешил себя надеждой, я уже с детства
понимал, что есть вопросы, на которые нет и никогда не будет ответа.
Я родился в первый год войны, и жизнь
часто ставила передо мной тупиковые вопросы, всегда проверяла на прочность и
выживаемость. Я рано, к счастью, вычитал из запрещенной в ту пору Библии, что
Господь не дает креста не по силам, и честно нес свой крест постоянных испытаний. Строка из моего любимого Саади: «Есть
ли яд, что не пробовал я» − это про меня.
С детства, с первых сознательных лет я
знал, что мой отец погиб где-то далеко в России, под Москвой. Не помню, чтобы
меня это сильно потрясло, потому что у всех соседских мальчишек и девчонок отцы
тоже погибли на войне, словно снаряд попал прямо в наш татарско-казахский
квартал в Мартуке, на западе Казахстана.
Когда я пошел в первый класс, мне с
сестрой почему-то отменили пенсию, и это для семьи с пятью детьми в безработном
поселке оказалось настоящей катастрофой. Помню, отчим успокаивал мать – не
горюй, разрешится, наверное, напутали что-то с бумагами, завтра пойду с тобой в
собес. Ходили они туда десятки раз, но и там не знали, почему отменили выплаты.
Сказали, что отправили в Москву запрос насчет нашей пенсии. Вот тогда на мой
вопрос −почему, мать в слезах ответила – потому что твой отец не погиб, а
пропал без вести. Я спросил, что значит − пропал без вести? Помню ее
ответ и сегодня в свои 72 года: «Не понимаю, куда он мог пропасть, он ведь
солдат, сам себе не хозяин», − и показала мне, как и в собесе, все шесть
писем, что отец успел прислать с передовой. В последнем письме он радовался
моему рождению. На всех письмах был четко указан номер воинской части и полевой
почты. «Куда же мог подеваться твой отец?» − недоумевала мать.
Однажды во втором классе, прямо среди
урока, пришла завуч школы с каким-то журналом и, прервав занятия, начала
заполнять анкеты, спрашивая каждого про родителей – где работают, чем
занимаются? Анкетирование шло быстро – матери у всех сплошь оказались
домохозяйками, отцы – или погибли, или безработные, редко, кто имел работу.
Запомнилось мне, как четко отвечали девочки и мальчики из ингушских и чеченских
семей, сосланных в наш несчастный Мартук: «Погиб, защищая Брестскую крепость».
У них у всех так было написано в похоронках. Лет через 25 после этого
анкетирования, которое я никогда не забывал, я узнал, что в Брестскую крепость,
действительно, за год до войны пришло на срочную службу большое пополнение из
Чечено-Ингушской АССР. Вот эти-то хорошо обученные уроженцы Северного Кавказа,
воины по природе, и приняли на себя первый удар врага. Защита Брестской
крепости вошла в учебники, о ней написали книги Сергей Смирнов −
«Брестская крепость» и Борис Васильев −«В
списках не значился», о ней знают и у нас, и в Германии. Но в них ни слова не
сказано о главных защитниках Брестской крепости – чеченцах и ингушах.
Первые большие потери немцы понесли
именно в Бресте, крепость стояла насмерть – буквально, тут свершались первые
подвиги наших солдат. Гитлер не мог понять, почему столько месяцев его войска
не могут взять какую-то маленькую пограничную заставу – это тоже исторический
факт. Оттого крошечный Брест в числе первых в стране был назван городом-Героем.
И в этом несомненная заслуга солдат, офицеров ингушей и чеченцев. Давно
следовало отдать должное не только городу, но и его главным героям. История,
хоть и запоздало, все расставит по местам.
Интересен и факт, связанный со взятием крепости
и последним его защитником, эту историю я адресую сомневающимся в героизме
ингушей и чеченцев при защите Бреста. Я слышал передачу о взятии заставы под
названием «Последний защитник Брестской крепости» по запрещенной в ту пору
радиостанции «Немецкая волна» в начале 70-х. Передача посвящалась выходу в свет
мемуаров немецкого генерала, вошедшего в разбомбленную до основания с воздуха и
земли пограничную крепость. Главным мотивом передачи оказался высокий подвиг
советского офицера, потрясший не только генерала, но и всех, находившихся в
построении немецких солдат и офицеров. Оттого этот подвиг остался у меня в
памяти на всю жизнь.
По случаю взятия неприступной цитадели,
чтобы поднять подорванный боевой дух своих солдат, немецкое командование
устроило торжественное вручение наград на поспешно убранном плацу.В о время
церемонии награждения высшими крестами за доблесть, генерал вдруг увидел, как выстроившиеся
на плацу солдаты и офицеры с тревогой смотрят куда-то в сторону. Последние два
месяца защитники крепости отстреливались из подвалов. Вот из этих-то подвалов к
ним шел, пытаясь чеканить шаг, русский офицер с пистолетом в руке. Стало быстро
понятно, что он слепой. Несколько немецких солдат бросились к нему, но их
остановил окрик генерала.
Оборванный, совершенно седой офицер,
капитан, судя по ромбам, шел на плац – вот этот момент и сняли десятки немецких
военных корреспондентов, и снимки стали известны во многих странах. В
перестройку увидели эти фотографии и мы. Капитан, ступив на плац, развернулся
лицом к генералу, наверное, помнил, откуда раздался властный окрик. Вдруг он
остановился, четко отдал честь, словно рапортовал Сталину, и дал понять немцам,
что он не пришел сдаваться − тут же выстрелил себе в висок. Подбежавшие
офицеры подняли пистолет, достали из кармана гимнастерки капитана документы и
передали их генералу.
Прежде, чем продолжить награждение,
генерал вслух зачитал труднопроизносимую фамилию ингушского офицера – Уматгирей
Барханоев и отдал должное его геройству, а документы и пистолет, как редчайший
военный трофей, оставил себе. Жаль, если дети старшего лейтенанта Уматгирея
Барханоева, как и я, не получали пенсию, потому что этот геройский человек
тоже, выходит, пропал без вести. Спасибо немецкому генералу за его благородный
поступок, за то, что спустя тридцать лет опубликовал воспоминания и фотографии
из своего архива, обнародовал миру фамилию героя и вернул имя и честь родне,
детям, народу. Уверен, что рано или поздно, генерал Юнус-бек Евкуров поставит
памятник герою-земляку в Ингушетии. А немцы, по распоряжению генерала,
похоронили русского офицера по рыцарской традиции с почестями, − и об
этом упомянул старый генерал в своих мемуарах о войне.
Выходит, что и пропавшие без вести
совершали подвиги, но разве мог я об этом догадываться в детстве?
Но вернемся в наш класс. Когда дошла
очередь до меня, я ответил: «Мой отец погиб в 1941 году под Москвой, на
Волоколамском шоссе». Завуч внимательно посмотрела на меня и сказала сухо: «Не
сочиняйте, Мир-Хайдаров, ваш отец не погиб, он пропал без вести, именно под
Москвой…», − и продолжила анкетирование. Мама уже девять месяцев не
получала пенсию, и, значит, я уже девять месяцев знал об этом, но публичное
сообщение перед всеми одноклассниками о моем отце, пропавшем без вести,
подкосило меня словно пулей или накрыло снарядом − я жить не хотел. Три дня я не ходил в
школу − стыдился. Из всего класса только у меня случилась такая беда, а у
остальных, выходит, отцы погибли геройски. Из-за подлого сообщения завуча, о
котором узнал весь Мартук, все мое детство оказалось испорченным навсегда.
Это сообщение острым осколком застряло
в моем сердце, и я с ним жил много лет. Я уже не говорю о личных переживаниях,
о своих догадках, отнюдь не радужных, а, скорее, уничижающих моего отца. Беда
моя усугублялась тем, что не только я, но и все мое поколение, даже в этом
нежном возрасте, отличалось ответственностью.
Похожую ситуацию рассказала сестра
Чингиза Айтматова, когда того принимали в пионеры. В этот день маленький Чингиз
стоял в ряду одноклассников, держа в руках пионерский галстук. Когда дошла до
него очередь, учительница сказала: «А вас, сына врага народа, мы не можем
принять в пионеры…» Он, едва сдерживая слезы, выскочил из школы и убежал на
край аула к родникам и там уже горько заплакал. Наверное, эта боль тоже прошла
у него через всю жизнь.
И вы сегодня, читатель, должны
понимать, с какой строгой меркой я подходил к гибели отца. Чтобы сравнить, о
какой ответственности я говорю, приведу вам свежайший пример. Буквально на
днях, в марте 2013 года, телевидение показало сюжет из Краснотурьинска на
Урале. Там дюжина великовозрастных негодяев и негодяек от 18 до 26 лет
полуголыми в мороз затеяли похабные пляски под американский шлягер «Гарлем
шейк» на мемориале в честь павших в афганской и чеченской войнах бойцов, в
честь солдат-срочников, погибших в мирное время в горячих точках.
Этот мемориал был возведен на личные
средства ветеранов тех войн − не просто абстрактный памятник, а павшим
краснотурьинцам, возможно, и даже родственникам этих паскудников. Как же
оценило сей мерзкий поступок великовозрастных, подчеркиваю −
великовозрастных, преступников государственное телевидение и местная
прокуратура? И прокуратура, и телевидение, словно сговорившись, посчитали
глумление над памятью павших воинов неудачной шуткой, заявив, что подростки
(!!!) совершили необдуманный поступок. Сразу стали «отмазывать» их от суда.
Какие «подростки»?! Скорее, недоросли! 26-летних мужиков, у которых уже есть
дети, а девицы побывали замужем,
представлять прокуратуре несмышлеными подростками непрофессионально, а если
называть вещи своими именами – преступно. Не пойму, почему нанесение пятнадцати
ножевых ран в электричке студенту-армянину прокуратура квалифицировала как
хулиганство? Сегодня поджог газеты «Московский комсомолец» тоже представлен как
хулиганство. Что же вы, Фемида, убийц и поджигателей защищаете?
Пора следователям, прокуратуре и
судам понять, что подростки – это десяти-двенадцатилетние дети. Здоровые
уральские бугаи, пряча лица от камер (ведь наше «гуманное» законодательство
позволяет педофилам, ворам, убийцам прятать лица от камер в капюшонах и масках),
отвернувшись к стене, невнятно не прощения просили, а говорили, что совершили
необдуманный поступок. Если перед кем эти паскудники и должны извиняться, то не
перед дядями и тетями из прокуратуры и телевидения, а только перед ветеранами −
теми, кто воздвиг памятник в честь своих однополчан, друзей и перед
родственниками всех тех, чьей памяти был построен мемориал. А их формальное
извинение только еще раз сыплет соль на раны тех, кого они оскорбили.
Я не призываю к самосуду, но уверен,
что только «афганцы» и «чеченцы» и родственники погибших, кому поставлен
памятник, должны решать судьбу недоумков – судить или помиловать. Ведь подобные
кощунства, оставшиеся без наказания, уже приняли широчайший размах. Только в
2013 году уже трижды в разных городах совершали оскорбительные для нашего
народа гнусные преступления возле Вечного огня. Доколе будем терпеть,
миндальничать?
В этих воспоминаниях о войне моим
героям, уходившим на фронт – восемнадцать, а тем немногим молодым, вернувшимся
с войны − по двадцать три года. Этим же обалдуям уже по двадцать шесть! А
власть талдычито каких-то «подростках», «неудачных шутках». По моему убеждению,
такое прощать нельзя, никогда! Так разваливается государство, так унижаются
герои и их подвиги, так глумятся над памятью павших. Такая простота – «неудачно
пошутили» − хуже воровства, говорит народная пословица. Случай в
Краснотурьинске затрагивает все общество, это плевок нам всем в лицо, в души.
Что, утремся в очередной раз? Под суд их всех!
Вот почему я, девятилетний мальчик,
страдал все свое детство − не из-за того, что меня лишили законной
пенсии, а лишь из-за формулировки, как погиб мой отец. Ибо ответственность в
нас вкладывалась с измала.
Известно, что дети очень жестоки, и
редкие из них способны на милосердие, всю правду этих строк я испытал на себе.
Каждый двоечник и второгодник, неряха и неумеха из-за того, что я не дал ему
списать, не подсказал на уроке или победил его в игре – мог сказать мне в
отместку что-то обидное про моего отца. Наверное, надо признать, что я и сам в
мыслях был жесток к отцу – оценивал его
гибель с юношеским максимализмом.
Однажды летом я собирал ежевику за
Илеком, не очень приятное занятие – жара, ежевика колючая, огнем обжигает, от
комарья и прочего гнуса ходишь весь в волдырях. Но эти три-четыре собранные
банки я носил к московскому «скорому» и мои деньги, добытые у поездов, были
подспорьем в семье. Едва я поднялся с ведерком от Чудного озера на тропинку,
мне повстречался лесник Белей, строгий мужик, фронтовик. Мы, мальчишки, побаивались
его. Дядя Белей, так – по фамилии, его в Мартуке все величали.Жил он недалеко
от нас, и мама говорила, что он с моим отцом в одной теплушке на фронт
отправился. Увидев меня, дядя Белей
сказал, что обычно говорил ребятам: «Смотри, сынок, не балуй в лесу с огнем.
Пожар всю красоту уничтожит, пропадет ваша ягода-малина и рыбалка, озера с
карасями и линями без леса быстро высохнут».
Потом, словно что-то вспомнив,
спрыгнул с лошади и, потрепав меня по давно не стриженной голове, заговорил со
мной так, как еще не говорил никто. «Не горюй, Рауль, что вышла промашка с
твоей пенсией, отчим у тебя с золотыми руками мужик, не пропадете. И не мучайся
за отца − как погиб, где погиб. За Мирсаида ручаюсь, не греши на него
зря, война много тайн оставила. На войне всякое бывает, сам видел: прямое
попадание бомбы, снаряда в траншею, в блиндаж – и от десятка человек никаких
следов не остается, все сгорает в огне взрыва в тысячу градусов. Все
разлетается в клочки на сотни метров, не приведи Господи. А то танк по окопу
протопчется, за ним второй, третий, так живых солдат и закатает в землю, кто же
их будет искать, раскапывать. Или в полной амуниции, с оружием, вещмешком,
форсируют водную преграду − реку, озеро. Мало кто умеет плавать, а тут,
оказывается − глубина, неожиданная яма, тонут и впереди, и сзади. Каждый
спасается, как может, мечтает до берега дойти, а сверху летят снаряды, бомбы, с
берега бьют пулеметы. Кто убит, кто просто утонул − кто их посчитает, все
на дне. Вот такие бедолаги в пропавших без вести и числятся. Война, она жалости
не знает, одним выстрелом убивает и в бою, и в тылу настигает таких, как ты».
Пенсию однажды восстановили на
полгода, но потом прекратили выплаты окончательно. В четырнадцать лет я
поступил в техникум, вот тут я, конечно, снова пожалел, что ее отменили, ведь
пенсия полагалась мне до восемнадцати лет. Трудно было учиться на одну
стипендию, на помощь из Мартука рассчитывать не приходилось – дома осталась
больная сестра и еще пятеро детей. Пережил и это. Но время лечит. Все проходит,
как говорил мудрый Соломон.
В девятнадцать лет я уже работал на
железной дороге, на ответственной должности. Я один, как путеец, отвечал за безопасность всех переполненных
людьми и грузами составов, идущих днем и ночью, на участке в
Подводя итоги жизни, могу сказать,
что лучшее время, выпавшее мне, тоже связано, как и у фронтовиков, с именем
Л.И.Брежнева. При нем было построено почти все, чем мы пользуемся сейчас. При
нем появились ВАЗ, КАМАЗ, БЕЛАЗ и т.д. При нем массовым стало телевидение,
жилищное строительство, пятидневная рабочая неделя, люди стали ездить на
курорты и даже за границу. В то время не было ни инфляции, ни дефолта, ни
девальвации. Цены не менялись десятилетиями. Газ, свет, бензин, газеты, книги
стоили копейки. При нем были разведаны крупнейшие газовые месторождения и
построены мощнейшие газопроводы. При нем появилась гражданская авиация,
связавшая страну. А главное достижение Л.И.Брежнева – подписание Хельсинского
соглашения 1975г. о незыблемости послевоенных границ, давшего Европе мир на
долгие годы.
Я переехал в Ташкент, стал работать в
«Спецмонтаже», объехал страну вдоль и поперек, заочно получил высшее
образование. Стал заядлым театралом, меломаном, футбольным болельщиком,
знатоком кино. Дружил со многими творческими деятелями Ташкента, стал собирать
живопись, которая за 50 лет сложилась в огромную коллекцию. Однажды, в тридцать
лет, на спор с известным кинорежиссером, я написал за три дня рассказ
«Полустанок Самсона» и он был сразу напечатан в московском альманахе «Родники»,
и записан на Всесоюзном Радио.
С радио у меня сложились прекрасные
отношения, записаны почти все мои рассказы и повести, по романам шли
радиопостановки. Радио – ему я обязан до конца жизни! Потерпите, я обязательно
открою секрет. В 1975 году я был приглашен на съезд молодых писателей в Москве,
он проходил под эгидой ЦК ВЛКСМ. В дни съезда, очень удачно сложившегося для
меня, я жил в гостинице «Россия». На дворе стоял март, близилась очередная
круглая дата нашей Победы, и на Всесоюзном Радио уже второй месяц подряд шел
цикл передач под названием «Салют Победы». Большинство участников съезда жили в
гостинице «Орленок», и вдруг поздно вечером у меня в номере раздается звонок.
Звонили ребята из казахской делегации, мои земляки, говорят:
– Сидим, отмечаем день рождения Оралхана
Бокеева, а тут передача по радио, посвященная 30-летию Победы. Выступает
какой-то полковник в отставке, командир танка, за четыре года он сменил
одиннадцать танков. И вот полковник говорит: «Жаль, не могу поименно вспомнить
всех, кто погиб в этих одиннадцати танках, помню только первый состав, я его
сам набирал после ускоренных лейтенантских курсов в Рязани, в декабре 1941 года
под Москвой. Из первого танка, подбитого в декабре 1941г. на Волоколамском
шоссе, спасся я один. Наш танк на скорости шел на таран, потому что кончились
все боезаряды, но тяжелый немецкий танк успел выстрелить – прямое попадание в
лоб, и танк наш развернуло, словно игрушечный, а тут и два других танка успели
разом выстрелить нам в бок. Я видел сам, как взорвался и горел наш танк, никто,
кроме меня, не успел выскочить». Он назвал фамилии погибших, в том числе
Мир-Хайдарова Мирсаида, он был водителем-механиком, самым уязвимым в танке.
− Не твой ли родственник,
фамилия у тебя редкая?
Я, не задумываясь, не поблагодарив от
волнения, ответил:
− Это мой отец!
И в ту же секунду перед глазами у
меня встал 1950-ый год, когда завуч засомневалась в гибели моего отца. Ровно
через двадцать пять лет я, наконец-то, получил ответ на мучивший меня все
детство вопрос.
На другое утро, когда я собирался на
семинар и на встречу с моими земляками-казахами, которых я хотел отблагодарить
и помянуть вместе с ними отца, дежурная по этажу принесла телеграмму из
Мартука. Мать писала: «Сынок, свяжись с Радио, там, кажется, говорили о твоем
отце. Ко мне несколько соседей прибежали с этой вестью. Обязательно заезжай к
нам, если благая весть подтвердится».
Я позвонил в редакцию литературных
передач, сообщил о своей радостной новости, и они обязались найти
полковника-танкиста, выступавшего на радио. На другой день я уже имел телефон и
домашний адрес полковника Гаврилова Юрия Николаевича.
В воскресенье с подарками, бутылкой
армянского коньяка «Ахтамар», я направился к человеку, который воевал вместе с
моим отцом, видел его гибель. Там меня ждали. Полковник показался мне очень
старым, больным, ходил с палочкой, хотя ему в ту пору было всего 67 лет. У него
была сильно обожжена правая часть лица. «И я горел трижды», −
прокомментировал он свои ожоги, оказывается, и руки, и ноги тоже были обожжены.
Принял он меня сердечно, отметил, что я выше отца ростом, поплакал вместе со
мною, когда рассказал о том, как заживо сгорели в первом танке его первые
танкисты.
Об отце Юрий Николаевич ничего не мог
сказать, они были знакомы всего четыре дня, ни разу не успели поговорить, даже
выпить. Я рассказал полковнику и о своей детской пенсии, и о завуче школы, и о
том, как страдал все детство из-за того, что отец пропал без вести – он слушал
меня, тихо плача. Я рассказывал ему это, чтобы он понял, что означает для меня,
матери и родных то, что он помнил, не забыл фамилию отца. Для меня Юрий
Николаевич значил то же, что и тот немецкий генерал, вернувший семье
Барханоевых имя и честь их отца. Только теперь мы могли сделать поминки по
отцу, объявить односельчанам, как погиб наш отец, тараня немецкий танк. Я от
души поблагодарил полковника, оставил наши адреса и распрощался с ним. Через
год, когда я позвонил, чтобы поздравить его с очередным днем Победы, Юрия
Николаевича уже не было в живых. Пусть земля вам будет пухом, дорогой мой
полковник Гаврилов.
На Радио пошли мне навстречу −
дали копию той записи и разрешение для передачи в Казахстане. Воспоминания Юрия
Николаевича прошли на местном радио дважды, что очень обрадовало мою маму,
наших родных, знавших отца людей.
Однажды в мой приезд к матери зашел к
нам с бутылкой коньяка лесник Белей, уже дед Белей, крепко обнял меня и сказал,
вытирая слезящиеся глаза: «Я же говорил тебе двадцать пять лет назад, что
ручаюсь за твоего отца, а он, оказывается, еще и героем пал, тараном на
немецкий танк попер, − и добавил – Как же я тогда не догадался, что отец
твой в танке воевал. Я ведь знал, что всех трактористов сразу в танкисты
определяли».
В день моего приезда к матери со
съезда молодых писателей с утра был забит жертвенный баран и, по мусульманскому
обычаю, раздали его старым и немощным, и через 34 года после гибели отца в доме
прошли поминки. Как радовались мама, отчим, мои братья и сестры, родные – не
высказать!
Хочу закончить свои воспоминания о
войне признанием в том, что я, как и фронтовики: мой отчим, Мифтахутдинов
Исмагил, Мустай Карим, Заки Нури, Наби Даули, Абдурахман Абсалямов, Муса Гали,
Габдулла Байбурин, мой дядя Хисами Баязитов, теперь не смотрю фильмы о войне,
потому что «моя война» тянулась гораздо дольше, чем у фронтовиков. Спасибо
дорогому Юрию Николаевичу Гаврилову, что он в «моей войне» поставил победную
точку.
Испания, Бенальмадена
Март 2013г.