Назад Скачать

Рауль Мир-Хайдаров

Вместо предисловия

Мемуарист – опасная профессия

От Сергея Мнацаканяна

Когда я начал писать воспоминания, честное слово, не задумывался о последствиях такого опасного шага. Как оказалось, я шагнул в бездну, из которой до сих пор не могу выбраться… или выпутаться.

В чём дело? А дело в том, что твои субъективные оценки прошлого, твои объективные воспоминания о тех или иных деталях часто не совпадают с тем, что помнят и чувствуют очевидцы и участники давних событий. Это нормально: все люди – разные.

Хочется вспомнить эпизод из жизни мемуариста, которая стала похожей на жизнь человека в зарослях колючей проволоки или терновника. Куда ни ступишь, можно ждать неожиданный укол шипа.

Я вспомнил старого знакомого, человека небесталанного, но по жизни интригана, враля, позёра, который пытался совместить творческую жизнь с партийной карьерой. И я записал смешную историю о том, как мне он говорил одно, а потом пытался выдать это «одно» другому своему собеседнику за мои собственные слова.

И что вы думаете? Мне позвонила его вдова. Она была взволнована. Она меня благодарила. Я попытался честно ей возразить:

– Ну что вы, я недостоин вашей благодарности. Я ведь ничего хорошего о нём не написал.

– Вы, – сказала мне безутешная вдова, – вспомнили о нём. А ведь даже этого никто не делает с тех пор, как он умер.

Другая вдова одного из моих персонажей. Она как раз была недовольна моими словами о покойном муже.

«Он был совсем не такой, как написал автор…» – это её аргумент. И я согласен: мы смотрели на одного и того же человека разными глазами: я – глазами приятеля и временами даже собутыльника, а она – глазами любящей жены.

И что тут сделаешь, и что на это возразишь? Консенсус, то есть согласие, невозможен!

Со временем я начал понимать, в какое опасное предприятие я ввязался. Правда, сегодня жить несколько комфортнее, чем пару веков назад: меня никто не вызывает на дуэль и пока никто не пытается подкараулить с топором в подъезде. Но всё равно, я постоянно ощущаю за спиной некий сговор и даже заговор.

Я мог бы вспомнить ещё не одну подобную историю и не одно печальное объяснение.

Например, в точной уверенности, что одну из героинь моих мемуаров зовут Алла, я в трезвом уме и здравой памяти печатаю – Анна – и не замечаю этой неприятной для меня (и для неё) ошибки. Также не могу не покаяться: одного из мимолётных героев моих воспоминаний я почему-то назвал Юрой, а не Володей, о чём мне с прискорбием сообщил один вполне доброжелательный знакомец. Каюсь: ошибся. В контрольном экземпляре рукописи вернул имя давно забытому стихотворцу, но попробуйте переиздайте три книги мемуаров. Сегодня это задача на грани фантастики и невозможного! А вот одна промашка: почему-то приписал авторство одной старой песни Григорию Поженяну. Психологически – это именно его песня, песня об Одессе, правда, написанная другим. Прости меня, Гриша… Думаю, что эта ошибка на самом деле была бы приятна Григорию Михайловичу. А вот в стихотворении о прощании с Леонидом Мартыновым, которому я и посейчас безмерно благодарен за его доброе отношение к когда-то безвестному, юному и наглому пииту, я перепутал даты: дождливый летний день на кладбище через тридцать лет напомнил мне весеннюю расхлябанную глину. Однако я сделал сноску к этому стихотворению, где честно признался в ошибке памяти. А вы попробуйте написать тысячу страниц мемуаров и не сделать ни одной ошибки. Тогда вас наверняка будут полоскать в подлом и мелочном фейсбуке именно за вашу безошибочность: мол, такой точности в воспоминаниях не бывает… А я хорошо знаю, что такое причуды памяти, – это не научный труд, а весьма сложная и витиеватая материя.

Так или иначе, я попал в опасный омут, и бездна воспоминаний засасывала меня всё глубже и глубже, не давая вырваться из сумрачного и непредсказуемого прошлого. Но моя субъективная совесть и объективная реальность всё же в противоречие друг с другом не входят: я стараюсь быть точным, не придумывать того, чего не было, и не приукрашивать то, что было на самом деле.

Ещё раз отдал должное дальновидности великого писателя Валентина Катаева, который в мемуарном романе «Алмазный мой венец», хотя и узнаваемо, но всё же зашифровал своих героев под прозрачными кликухами, но так, что предъявить ему какие-то претензии стало гораздо труднее. В моём случае я имён не скрывал и, конечно, ожидал снежную лавину упрёков в свой адрес, о некоторых из которых поведал выше.

Воистину: мемуарист – опасная профессия.

P.S. От Рауля Мир-Хайдарова.

− В чём смысл жизни?

− Сейчас не могу сказать. Интернет отключен.

анекдот

Прекрасный поэт Сергей Мнацаканян получил массу претензий от своих персонажей уже после издания своих мемуаров.

Мои мемуары только готовятся к изданию, хотя я начал их давно, в 2010-м году

Издатели с первых же глав предложили мне печатать их с "колёс", и мемуары выходили по главам в различных, оставшихся в "живых", печатных журналах в разных странах.

Выкладывал я их и в международных сетевых интернет-журналах, а оттуда они, уже без моего ведома, разлетались по разным незнакомым сайтам и другим неведомым и не понятным мне интернет-источникам.

Не зря Сергей Мнацаканян опасается Интернета, «подлого и мелочного фейсбука»!

У моих мемуаров есть предисловие, из него вы поймёте, что я никогда не думал, не предполагал, что мои воспоминания будут восприниматься не сердцем, не настроением, не опытом своей жизни и собственными знаниями, а будут проверяться под микроскопом "всезнающего" Интернета. Что все написанное, пережитое мною будет подвергаться сомнению, сверяться со справочным бюро Всемирной Паутины.

Опираясь на поверхностную справку, выуженную из Интернета, какие безапелляционные тенденциозные суждения выносят интернет-знатоки о моём лично прожитом времени, о людях, с которыми я жил, работал, с которыми радовался и огорчался, которых уважал или презирал – разные люди встречаются по долгой жизни.

Вслед за Сергеем Мнацаканяном я тоже могу воскликнуть: «А вы попробуйте сами написать тысячу страниц мемуаров и не сделать ни одной ошибки!»

Я избрал для мемуаров не привычную, обкатанную форму воспоминаний, где обычно все подается в хронологическом порядке, имеет сквозных героев и чётко придерживается "одной страсти", я же решился написать сорок самостоятельных глав, где события растянуты в разных, перемешанных десятилетиях, и в каждой главе свой герой, а то и два, и три.

В мемуарах даны не фундаментальные, хрестоматийные портреты и маяки эпохи, а зарисовки случайных встреч, недолгих связей, мимолётных событий, которые, накладываясь друг на друга, и составляют флёр моей юности, молодости, зрелости и неожиданно навалившейся старости. И эти пёстрые картины моей активной жизни, с многочисленными и весьма разносторонними увлечениями и сопутствующими им страстями, и составляют мой писательский и человеческий портрет, а также портрет близких мне по духу, мироощущению людей, из которых и складывается панорама Моего времени. Оттого каждая глава моих историй – вполне самостоятельное эссе или рассказ.

Когда в перестройку появились сотни подпольных частных издательств-однодневок, выпускавших без соблюдения авторских прав огромными тиражами бестселлеры тех лет, в которые входили иногда и мои пять-шесть романов, я не обижался и не предъявлял никому судебных исков. Сегодня, когда книга почти умерла, я понял, что поступал правильно, не мелочился – читатель дорогого стоит. У меня есть целая полка моих книг, изданных нелегально, теперь можно и похвалиться. Как сказал Сергей Есенин: "Плохую лошадь вор не уведет".

После публикации первых глав мемуаров в печатных журналах мне, по-старомодному, стали приходить письма и раздаваться телефонные звонки от моих почитателей со времён тетралогии "Черная знать". В них меня благодарили за воскрешенное время их молодости, зрелости и очень тактично указывали на мелкие ошибки, что-то уточняли, просили подробнее прописать ту или иную сцену, или же упомянуть фамилию достойного человека, причастного к описываемым событиям. За что я им премного благодарен, а в иных, серьезных случаях, даже обязан.

Так же, думая о читателе, я не препятствовал публикациям и в сетевых журналах. Я всегда с почтением и уважением отношусь к своему читателю, и, как мне кажется, имею право на такое же отношение к себе.

Когда-то, анализируя мою тетралогию "Чёрная знать", литературовед, критик Ю.А.Мориц сказал: "Рауль Мир-Хайдаров не пишет двусмысленных текстов, не путает добро и зло, не меняет и не предает флаги своих отцов. Он не путает чёрное с белым, не умеет держать кукиш в кармане – обязательно предъявит. Он не готовит плацдармы для отступления, не стелет соломку там, даже зная, где упадёт. Цельная натура, достойная своих книг и своих героев".

Моё творчество оплачено собственной кровью, здоровьем, инвалидностью после покушения за роман, это не частый случай в литературе за последние сорок лет, оттого у меня есть читатели.

Но сейчас ситуация резко изменилась, и теперь после вульгарно-агрессивных комментариев к моим мемуарам, наверное, надо подумать – стоит ли так щедро делиться с Интернетом.

Тут я должен объясниться – у меня в Интернете есть сайт www.mraul.ru, ему уже 20 лет, есть электронный адрес, то есть со стороны я выгляжу вполне вписавшимся в технологический 21-й век. Но… это совсем не так, об этом сказал очень точно ещё Сергей Есенин, часто цитируемый мною в мемуарах:

Что скрывать, я человек не новый,

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

Я с самого начала творческого пути писал от руки, не пользовался даже печатной машинкой, потому что так работал мой кумир В.П.Катаев, и, хотя я не знаю, как включить компьютер, принять или отправить электронное письмо, похвалюсь – мои отношения с Интернетом организованы на завидном уровне. Этим я обязан супруге Ирине Варламовой, прекрасно знающей литературу, чувствующей себя комфортно в технологическом веке.

Я не компьютерной человек, но отдаю ему должное, понимаю, знаю, что из Интернета можно без финансовых, физических и умственных затрат бесконечно долго черпать любую информацию, которую получатель самоуверенно считает своими знаниями. Интернет выдает и самую редчайшую, покрытую пылью веков тайну, и новейшие сведения о нано-технологиях будущего. Из Интернета можно узнать почти все (так считает малообразованный потребитель) о культуре, литературе, искусстве, о выдающихся людях во всех сферах человеческой деятельности. Можно узнать (на мой взгляд, поверхностно) интеллектуальные, философские, теологические наработки гениев за всю историю человечества, чего невозможно было представить себе ещё 15-20 лет назад. Главное, эти "знания" можно черпать не только в больших городах, но и в любой тмутаракани: в тайге, в горах, в пустыне. Для Интернета все равно – имеет ли человек высшее образование или читает по слогам. Обладает ли рафинированной культурой или махровый хам, у которого для связи слов используется только мат.

Помню лозунг горбачевской перестройки: "Партия, дай порулить!" Дали – что получилось, видите сами. Осмелюсь сделать прогноз, очевидный для меня – Интернет ещё наделает много бед планетарного масштаба, гибель "Титаника" и гибель Помпеи покажутся мелочью. Всемирная Паутина только и ждёт, когда обленившиеся духовно и морально люди окончательно доверятся Интернету, а не разуму ученого и высокому образованию индивидуума. Интернет ввёл временно полное равенство, о котором не мечтали ни Ленин, ни Маркс, ни Линкольн, ни философы-утописты, ни анархисты всех мастей, включая их основоположника Бакунина и последователя Нестора Махно.

Интернет – настоящее гуляй-поле, которое мы прошли в своей истории, только по масштабам несопоставимые, может враз накрыть бедой весь мир, или только там, где решат люди, владеющие Всемирной Паутиной. Интернет ложно, подстрекательски уравнял всех: селян и горожан, богатых и бедных, умных и не очень, грамотных и малообразованных, тихих и амбициозных, старых и молодых, иудеев и христиан, мусульман и буддистов, даже уровнял всех по гендерному признаку. Женщины это уже почувствовали по пенсионному сроку – за что боролись, на то и напоролись. Такого неузаконенного равенства не было в человеческой истории никогда, такое не удавалось ни Христу, ни Аллаху.

Сегодня критиковать Интернет мало найдётся смельчаков, для этого нужно иметь свои, незаемные знания и не равнодушный к общественной жизни характер. Я знаю десятки таких людей, которые находят сотни нелепостей, неточностей, предвзятых толкований даже в Википедии. Встречаю сомнительные сведения о своем времени, о его людях и я. Об этом я часто пишу: "Я представляю, что будут говорить о социализме, о 60-70-80х годах, когда наша страна считалась одной из двух сверхдержав мира, тогда, когда уйдёт моё поколение. Ведь переврут все, с точностью до наоборот ". В своих мемуарах, особенно когда я пишу о себе, отмечаю всегда: "Ещё живы свидетели тех событий или живы люди, которые помнят меня, могут подтвердить сказанное".

Интерес к мемуарам зависит от личности автора, его творчества, в какой период он жил, с кем общался, от глубины, и незашоренности, смелости, самостоятельности его субъективных оценок. Надо учитывать и зависть оценивающих, она как нигде присутствует в творческой среде, во власти, хотя немало её во всех слоях общества, будем честны. Поэтому прошу оценивать весь мой многотомный труд только, как мое субъективное, личное мнение, о чем бы я ни писал. Хотел бы, чтобы мои мемуары читатели тоже оценивали по своим знаниям жизни, по своему настроению, а главное, чтобы не искали в Интернете истину в последней инстанции.

В двадцатипятилетнем возрасте в Ташкенте далеко не простые люди называли меня «ходячей энциклопедией», но это были особые знания: о книгах, живописи, кино, музыке, театре, великих режиссерах, скульпторах, архитекторах, ученых, знаменитых музеях, величайших актерах, о спорте, футболе и, конечно, о поэзии. Признаюсь, что и последние 50 лет, после «ходячей энциклопедии», я только тем и занимался, что учился и приобретал все новые и новые знания, обогащался и мой жизненный опыт. Кто-то из мудрых сказал: «школа жизни – лучший университет». Согласен. С таким интеллектуальным и жизненным багажом я подошёл к своим мемуарам.

С появлением Интернета я уже почти 25 лет не слышу, чтобы кого-то называли энциклопедически образованным человеком. А в пору моей молодости так аттестовали многих: докторов наук, академиков, писателей, журналистов, философов, редакторов газет и журналов, ректоров высших учебных заведений. Вот эти энциклопедически образованные люди и были для нас образцами и маяками. Глядя на них и восхищаясь ими, мы понимали, что пределов знаниям не существует, оттого старались прирастать не должностями, а знанием.

Теперь же научные звания и высокие должности можно приобрести, не обременяя себя элементарными познаниями. Сегодня из-за доступности готовой информации для обывателей не существует авторитетов, к сожалению. И некогда мое преимущество «ходячей энциклопедии» сошло на нет, нас всех уравнял компьютер, предоставив неучам со школьной скамьи шпаргалки на все случаи жизни. Теперь неучи со шпаргалками из Интернета пытаются людей образованных ставить в тупик.

Чувствую, что все уже хотят узнать, чем конкретно "достал" меня Интернет. О нелепых случаях, суждениях некомпетентных людей говорить не стану, расскажу, что меня обидело и рассердило по-настоящему.

В молодости я увлекался футболом. Я дружил и знался со многими известными футболистами своего времени, даже с входящими в сборную мира. Брал интервью у многих из них, потому как вел в одной из столичных газет колонку футбольного обозревателя. Общался много лет с легендарным футбольным рефери бакинцем Тофиком Бахрамовым, который после чемпионата мира в Англии в 1964 году навсегда вписал свое имя в историю мирового футбола.

Хотя я жил в Ташкенте и имел доступ к игрокам "Пахтакора", дружил со многими из них, но наиболее тесные, приятельские отношения у меня сложились с "динамовцами" Тбилиси, из-за дружбы со Славой Метревели, Гурамом Цховребовым, Мишей Месхи. Я с ними встречался в Ташкенте и Тбилиси, а чаще всего в Москве, где постоянно бывал в командировках. Я очень любил Тбилиси, часто гостил там. У меня даже есть книга на грузинском языке, мало кто может похвастаться, что у него есть книга издательства "Мерани".

В августе 1979г. в авиакатастрофе погибла вся команда "Пахтакор", среди погибших был и Миша Ан, с ним я был тоже в приятельских отношениях. Много лет я хранил его майку под номером семь, пощеголял в ней и мой сын.

Федерация футбола СССР не сняла "Пахтакор" с чемпионата и приняла беспрецедентное решение: разрешила всем футболистам, кто хочет играть в "Пахтакоре", переход в команду в течение месяца. Желающих неожиданно оказалось много. Министр спорта Г.П.Пулатов ежедневно приходил к Ш. Рашидову с новыми и новыми заявлениями игроков, желающих играть в «Пахтакоре».

Глава Узбекистана, Шараф Рашидов, лично курировал футбол и знал в нем толк, можно сказать, что даже чересчур был щедр к футболу и игрокам – "Пахтакор" всегда возглавляли самые первоклассные тренеры СССР, каждый из них в свое время был и тренером сборной страны. Однажды Ш. Рашидов спросил Пулатова: "Нет ли у нас кого-то, кто знает грузинских футболистов? Мне бы хотелось, чтобы новый "Пахтакор" возглавил Д.Кипиани".

Такие просьбы не обсуждаются, и все мгновенно завертелось. На совещании у министра сразу всплыла моя фамилия, и я предстал перед Г. Пулатовым, а уже наутро улетел в Тбилиси с поручением от Ш. Рашидова.

Через 35 лет после моей неожиданной поездки в Тбилиси я написал в мемуарах очередную главу "Записки футбольного обозревателя", откуда вычленил эпизод и назвал его "Тайная миссия в Тбилиси", опубликовал в интернет-журнале как не известный любителям футбола факт, связанный и с моей жизнью; как редчайший подарок болельщикам и читателям. (Так я опрометчиво предполагал). Не стану раскрывать интригу моей тайной поездки, кто хочет, найдёт текст на моем сайте.

Собираясь в Тбилиси, я не учёл, что иногда случаются неожиданные события, которые кардинально меняют не только нашу жизнь, но и воспоминания о них. Оказывается, недели за три до гибели "Пахтакора", капитану "Динамо" Давиду Кипиани, по сути уже доигрывавшему в футболе, предложили внезапно освободившийся пост руководителя спортивного общества "Динамо ", и на момент моего приезда он уже дней десять занимал кресло высокопоставленного чиновника, но об этом, кроме как в Тбилиси, вряд ли где знали. Советская пресса и телевидение не интересовались частной жизнью даже знаменитостей. Я сам узнал об этом назначении уже на тбилисском стадионе от Славы Метревели.

Рассказ "Тайная миссия в Тбилиси" – о том, как я встретился с Давидом Кипиани, как отреагировал он на персональное приглашение Ш. Рашидова. Редко, но иногда избранным счастливчикам делаются предложения, от которых невозможно отказаться. Для Кипиани этот шанс выпал, и он его оценил, понял, но… отказался. Почему – узнаете из рассказа. Скажу запоздало – знай тогда Кипиани, что он ровно через месяц в пух и прах разругается с начальством, и вновь в конце сезона 1979 года выйдет на поле, он бы непременно улетел со мною вместе в Ташкент.

Для достоверности в тексте я указал даты, не расписал памятную для меня встречу только по минутам. За что и поплатился. Моё желание выглядеть точнее, убедительнее крепко подвело меня. Через тридцать пять лет после этой встречи рассказ появился в интернет-журнале. "Знатоки" футбола из Сети тут же бросились к компьютеру сверяться, в надежде уличить меня в недостоверности, и выудили справку – Д. Кипиани оставил футбол не в 1979 году, а в начале сезона 1981 года. Ничего из рассказанного "знатоков" больше не заинтересовало, только указанная мною дата – 1979 год. И началось такое глумление надо мной – не высказать. Появилось больше пятидесяти комментариев, по объему намного превысивших мой рассказ, но разговор шел не о футболе, не о Кипиани, это было не конструктивное обсуждение, а только ерничество и хамство в адрес автора.

Интернет-знатокам невдомёк, что любая писательская работа – это не газетная статья или судебное заключение. Сила писательского слова именно в его субъективных оценках событий, людей. Творцов, сверяющих слово с курсом правящей партии, мы уже проходили. Только из-за высокой субъективности М.А. Шолохова читали и будут читать "Тихий Дон". Только поэтому одних писателей читают, а других нет.

Встреча с Кипиани, описываемая мною в рассказе, происходила именно в 1979, а не в 1981 году, именно в этом году я узнал, что он оставил футбол и стал высокопоставленным чиновником. На том отрезке времени уход Кипиани был свершившимся фактом, о котором я рассказал, как о случае из биографии своей, а не Кипиани. Это был моментальный снимок того времени – один из многих кадров моей жизни.

Но «комментарии», унижающие меня, день ото дня множились, и мне уже нужно было спасать свою репутацию. Я срочно позвонил в Тбилиси Левану, сыну Кипиани (он сегодня министр спорта Грузии), чтобы уточнить сроки, когда его отец возглавлял общество "Динамо". В этот же день супруга Ирина Витальевна с лёгкостью нашла сведения в Википедии, что Д. Кипиани в 1979-м году, действительно, оставил игру и очень краткий период занимал пост руководителя "Динамо”. Все эти выписки и фотографии, где я снят рядом с Мишей Месхи, Славой Метревели, Гурамом Цховребовым, Ильей Датунашвили, Гурамом Петриашвили, я отправил в интернет-журнал. Фотографии поместили, справки, подтверждающие мою версию, опубликовали, но «комментарии» оставались ещё долго.

Естественно, что под оскорбительными текстами не были указаны ни фамилии, ни адреса, никаких данных, кроме странных кликух – Интернет, полная анонимность, оттого наглость и хамство. А моя биография публиковалась в этом журнале, обо мне подробные справки есть в Википедии и на сотне разных сайтов. Я стоял против озверевших от свободы слова, безнаказанности, ерничающих людей в масках – один, чувствуя, что им уже привычно травить стаей, сворой. Я понимал, как важно им отличиться друг перед другом, перед стаей – куснуть меня больнее, лягнуть сильнее. Им не важна была ни судьба Кипиани, ни судьба «Пахтакора», ни футбола того времени, обо мне и говорить не приходится.

Казалось, что они на мне отыгрывают все свои неудачи в жизни, за несбывшиеся мечты, планы, за то, что были лишены встреч с интересными людьми, за отсутствие каких-либо перспектив впереди – не меньше.

Что бы я хотел сказать о своих публикациях в Интернете? Неприятно, когда ты чувствуешь, что тебя читают только для того, чтобы на чем-то подловить, в чем-то уличить. К сожалению, это уже сложившаяся тенденция интернет-изданий, и зачастую она намеренно поддерживается владельцами сетевых журналов, чтобы привлекать скандалами читателей. Хочется сказать тем, кто пытается в чем-то меня уличить – не тратьте попусту время, для таких целей я мало интересен. В нашей стране есть тысячи более подходящих кандидатур – креативных, известных, врут устно и письменно с трибун и экранов телевизора, воруют составами, миллионами, миллиардами, владеют островами, самолётами, и они повсюду во власти, пишут законы, они и судьи, и прокуроры. Приглядитесь лучше к ним, завтра может быть поздно, улетят, как перелётные птицы, на лазурные берега.

По инерции я ещё продолжал публиковать в Сети мемуары. «Знатоки» же продолжали свои «комментарии», но, осмелев, уже начали давать мне советы: я бы здесь поставила точку…, зачем переходы из прошлого в настоящее и наоборот и т.д.. И меня вдруг осенило – это же мои «коллеги», несостоявшиеся поэты, писатели, судя по изложению их мыслей – графоманы со стажем. Тут то мне вспомнился Василий Макарович Шукшин со своим нашумевшим рассказом «Срезал» о подобных критиках по всем поводам жизни. Как далеко в грядущий век интернета заглянул Шукшин, сейчас как раз время предсказанных им героев.

Никакой демократии, начиная с греческой или древнеримской, не удавалось уравнять людей в правах на свободу слова, на выражение своих, даже самых гнусных, низменных идей, а Интернету удалось. У каждого демагога, трепача, враля, мошенника, афериста впервые появилась собственная трибуна, своя аудитория. И все эти неучи, прохвосты, маньяки, душевнобольные люди, спешат дать советы композитору, художнику, режиссеру, скульптору, писателю, общественному деятелю, власти, не обладая ни знаниями, ни опытом личной жизни, ни авторитетом в обществе.

Однако одним эпизодом о Д.Кипиани ситуация не была исчерпана. Вторая история связана с именем Юрия Васильевича Бондарева. Столь высокое имя в литературе в представлении не нуждается, слава богу, он жив-здоров, встречает 70-летие Победы в строю ветеранов войны. У меня в мемуарах нет главы о нем, я упомянул Юрия Васильевича, когда писал о своей малой родине – Мартуке, маленьком поселке при железной дороге Москва-Ташкент.

В крошечном Мартуке учился на механизатора первый президент Ичкерии, генерал Джохар Дудаев; работал в «Мартукугле», а позже преподавал в школе поселка Вознесеновка Юрий Бондарев; в Мартуке отбывал после тюрьмы ссылку легендарный писатель Роберт Штильмарк. Я писал, что в районной библиотеке Мартука и в школе Вознесеновки много лет существует уголок писателя Ю.В.Бондарева. В энциклопедиях Актюбинска и Мартука ему отведено достойное место, казахи считают его земляком.

Я давно знаком с Ю.В.Бондаревым, в последний раз встречался с ним на юбилее своего друга писателя Рината Мухамадиева, там и сфотографировался с ним, эту фотографию можно увидеть на моем сайте.

Когда вышла в Интернете глава мемуаров о Мартуке, эти же «знатоки», заглянув в справочную Паутины, не обнаружили мартукских следов жизни Ю. Бондарева. И снова, как и в случае с Кипиани, стали поносить меня, не стесняясь в выражениях, обвинять в некомпетентности, во всех смертных грехах. История с Кипиани их ничему не научила, могли бы уже понять, что и в Интернете бывают пробелы, он – не истина в последней инстанции, случилась накладка и с Бондаревым. Большой кусок жизни, когда он начал писать свои первые рассказы, прошел мимо его биографов.

Но тут я горевал меньше, хотя было обидно читать про себя среди прочих обвинений, что набиваюсь в друзья к великим писателям. У меня уже выработалась стратегия и тактика общения с падкими на «сенсации» критиками из «Паутины» – срочно отправил в журнал фотографию, где стою в обнимку со своим великим земляком, а сбоку от нас попал в объектив еще один мой земляк по Ташкенту легендарный тележурналист, политолог Фарид Сейфуль-Мулюков, отправил и отсканированные страницы из энциклопедии Мартука и Актюбинска.

Не извинились, но успокоились. Думаю – ненадолго.

Из моих выложенных опровержений в Интернет-журнале очевидно, что я знал футбол даже лучше, чем футболисты того времени.

В случае с Ю.В.Бондаревым я открыл для биографов писателя и миллионов читателей новую, неожиданную и важную страницу в его биографии.

Но история о потере культурных ценностей России, на мой взгляд, более важна, чем две предыдущие главы, касавшиеся только частных лиц, какими бы они ни были известными, знаменитыми. Она касается истории России и ее наследников, то есть нас с вами, зачастую таких же безучастных, равнодушных к делам Отчизны, как и наши правители. Признаемся в этом.

Сегодня россиянам понятны три роковых обстоятельства: не отдай волюнтарист, сумасброд Н. Хрущёв Крым Украине, не забудь Ельцин потребовать от Л. Кравчука вернуть Крым России в Беловежской пуще, если бы Горбачев не развалил СССР и Варшавский договор, не было бы ни войны, ни санкций, которым конца-края не видно. Я писал об этом задолго до происходящих событий. Не было бы этих рукотворных, безответственных ошибок наших горе-руководителей, мир сегодня не стоял бы на пороге третьей мировой войны, безусловно, ядерной.

Эта третья история моего противостояния с «экспертами» из Интернета связана с моим высказыванием в главе мемуаров, под названием "Ресторан Пекин", о том, что при развале СССР, Ельцин и его компания в политическом и пьяном угаре не вспомнили не только о Крыме, но и о многих, немаловажных ценностях, принадлежащих России и оставленных на окраинах её метрополии, имеющих и историческую, и материальную ценность, которую порою в деньгах и оценить-то невозможно.

Конкретно я имел в виду фонды Национального Музея искусств Ташкента.

Начну издалека, опять же, пользуясь только памятью и известными мне фактами из жизни, их ещё можно проверить, если кому вздумается.

В Ташкенте в подъезде нашего дома на первом этаже жили две сестры, по-моему, близняшки, очень пожилого возраста, им обоим было далеко за 80. Мои соседки имели хорошую родословную, голубую кровь, всю жизнь трудились и дожили до глубокой старости. В их жизни было три войны и революция, потеря высокого статуса в Империи и обретение своего места в новом социалистическом государстве, голод и холод. В юности они были чуть ниже среднего роста, я видел много фотографий их счастливого детства, молодости – других, послереволюционных, у них не было вовсе, – а с годами они стали выглядеть, как подростки, худенькие, изящные, только ходили уже согнувшиеся. От них веяло такой доброжелательностью, культурой, трогательной незащищенностью, которая у многих вызывала сочувствие, сострадание, желание чем-то помочь, поддержать. В подъезде оказалось две две-три семьи, включая и нашу, взявших над ними ненавязчивую опеку. Я тоже при каждой возможности старался им помочь – сходить на базар, на почту, в магазин, помочь по дому. При их открытости наши отношения перешли в дружеские.

Меня всегда интересовала история, но не в цифрах, в чистом виде, меня волновали люди, жившие в другом времени, в других социальных условиях. Их маленькая чистенькая квартирка выглядела для меня музеем – по стенам висели картины, серванты, горки красного дерева были заполнены непривычной для меня богатой посудой, уже потемневшим хрусталём, давно нечищеным серебром. Вместо современных люстр у них висели шелковые абажуры, прекрасной сохранности. На изящной низкой консоли трубой к окну высился граммофон с золотым зевом, чувствовалось, что им часто пользовались, рядом на полке лежала стопка старых пластинок. Напольные часы "Мозер", мелодично отбивали десятилетиями для них стремительно убывающее время.

Открыв дверь, я сразу погружался в другую эпоху. Мне было интересно в этом доме, меня тянуло к ним, к их времени, словно затерявшемуся в этих стенах почти на целый век. Непередаваемое ощущение! Мне кажется, они всегда были рады моему приходу, моему визиту – как говорили они. Я был чрезвычайно любознательный молодой человек и подолгу, внимательно, с интересом расспрашивал их о давно прожитых годах, о событиях почти вековой давности, о людях, вошедших в историю, о которых они часто вспоминали мимоходом, по ходу беседы. Странно, но почти всегда говорила одна из сестёр, другая сидела молча, только кивком головы иногда одобряла сказанное. На этажерке рядом с пластинками Вертинского, Вяльцевой, Козина лежали три больших кожаных английских альбома с фотографиями – дагерротипами, удивительного качества. Снимков было много, они не помещались на страницах и лежали россыпью между фотографиями.

Я уже лет сорок пять жалею, что не попросил на память несколько дагерротипов на картоне, где мои соседки сняты с юным Александром Керенским, художником Николаем Ге, написавшим их портреты в карандаше, с Великим князем Николаем Константиновичем Романовым и губернатором Константином Петровичем Кауфманом на общих фотографиях в гимназии. Великий князь с губернатором были попечителями гимназий и часто приходили на выпускные балы, вручали аттестаты, награждали отличников и преподавателей. В альбомах встречались фотографии многих выдающихся людей, живших в конце 18-го века в Ташкенте. Про Керенского она как-то обронила мимоходом – а с Сашенькой я танцевала на балах в гимназии. Страстный модник был, умница, гимназию на золотую медаль окончил, он подавал большие надежды...

Были фотографии, сделанные во Дворце Великого князя, где на Пасху и Новый год давались костюмированные балы для детей чиновников Туркестана. Во Дворце Великого князя мои соседки бывали не раз и не два, бывали там с родителями в гостях, их отец был высокопоставленным сотрудником первого Туркестанского банка, что располагался в Старом городе, рядом с базаром на Эски-джува, я хорошо помню это здание, оно еще 70 лет служило банком СССР, его закрыли только в конце семидесятых.

Когда большевики экспроприировали Дворец Великого князя со всеми ценностями, сестер привлекали описывать имущество, а точнее огромную коллекцию Великого князя, которую он собирал с юности по всему миру почти 50 лет. Чего там только не было: картины итальянских, французских, немецких, голландских, русских, английских, испанских художников – начиная с 16-го по 20-й век, немыслимое количество скульптур, золотых монет, ювелирных изделий, серебряной посуды, ковров, старинных гобеленов, редчайших книг, малоизвестного в ту пору венецианского стекла, мраморных статуй из Греции и Италии, уникальной мебели, музыкальных инструментов, сделанных величайшими мастерами 17- 19-го веков, коллекции дамасских кинжалов и сабель, охотничьих ружей, дуэльных пистолетов. А какое у него было собрание китайской бронзы и фарфора, английские музеи завидовали его коллекции! Напомню, что коллекция великого князя Н.К.Романова была известна в мире по каталогам, изданным в Европе, и сам он считался знатоком антиквариата.

Сестры отличались выдержанностью, немногословием, наверное, жизнь научила их так вести себя. Преображались они только, когда говорили о детстве, об утренниках во Дворце Великого князя. Описывая убранство дворца, они то и дело восторженно восклицали – музей, роскошный музей, ташкентский Лувр. Помню, однажды одна из сестер с сожалением сказала: "Жаль, что советская история признает коллекционерами только Третьякова, Бахрушина, Мамонтова, Рябушинского, но никогда не упоминает Николая Константиновича, потому что большевики на весь род Романовых наложили табу, хотя Великий князь политикой никогда не интересовался и на власть не претендовал. Все свои знания, средства он тратил на собирание предметов искусства, мечтал о русском Лувре".

О том, что основой Музея искусств в Ташкенте стала коллекция Великого князя Николая Константиновича Романова, я ещё в молодости узнал от соседок-сестер и писал с горечью, что Россия потеряла ее навсегда. Предлагал найти какой-нибудь компромиссный вариант – обменять наследие Великого князя на восточное искусство, хранящееся в разных музеях: Эрмитаже, в Музее восточных искусств и во многих других – выкупить, наконец. Но никому во власти подобные мысли не пришли и не приходят в голову.

Эти свои рассуждения и предложения, я и высказывал, зная о коллекции Н.К. Романова.

Вот тут-то "знатоки" из Паутины, ничего толком не знавшие и не слышавшие о коллекции, навалились на меня дружно, организованной стаей. Какой такой Великий князь? Музей собрал по крохам лично Савицкий!!! Вам, так называемому коллекционеру, следовало бы это знать, если собираете живопись и пишете книги. Дальше – по их обычаям – переход на личности, поток насмешек, оскорблений, обвинений, инсинуаций.

Сгоряча я хотел отписать некоему "канкурту" в стилистике моих оппонентов, что в Ташкенте в 20-тых годах можно было по крохам собрать только верблюжьи или ишачьи котяхи и коровьи лепешки. Но разум взял верх, как бы ни было обидно. От подобного ответа «канкурту» я отказался.

И вновь я доказал невеждам из Сети, что личный дворец Великого князя, построенный по проекту архитектора Алексея Леонтьевича Бенуа, на его же средства, с 1919г. по 1935г. стал пристанищем для первого Музея искусств в Ташкенте, здесь же разместилась и его коллекция. С помощью коллег-коллекционеров я нашел документальные свидетельства, что с 1919 по 1924 год из музеев Петербурга и Москвы было передано в Ташкент более 120 картин известных русских художников, и даже список сохранился.

Все это я отправил в Интернет-журнал, добавив, что вплоть до 1935 года включительно экспроприированные у русской знати и чиновников Туркестана культурные ценности передавались в ташкентский музей. Что касается самого дворца Великого князя, построенного в самом центре Ташкента, он до сих пор украшает узбекскую столицу, как уникальное здание русского зодчества. Сегодня, многое повидавший дворец Н. К. Романова принадлежит не посольству России, а Министерству иностранных дел Узбекистана.

Надеюсь, мои «критики» из Интернета поняли, что И. В. Савицкий не имел никакого отношения к формированию ташкентского Музея искусств, хотя бы потому, что родился в Киеве в1915 году, а Музей открылся в 1919 году и трижды менял местоположение.

Там же, в главе "Ресторан Пекин", сразу после упоминания о коллекции Великого князя, есть сообщение о нукусском краеведческом музее, небольшой абзац, но он об огромной культурной потере России.

Привожу этот абзац дословно, чтобы не вызвать шквал новых нападок: «Еще более обидная потеря – коллекция русского авангарда, в которую входят работы В.Кандинского, К.Малевича, М.Ларионова, А.Лабаса, И.Машкова, Бакста, П.Филонова, В.Татлина и других известных всему миру художников, осталась там же, в Узбекистане, в Нукусе. В Нукус картины отправили в 30-е годы специально, чтобы спасти их от уничтожения новыми варварами − комиссарами в пыльных шлемах, направленных на «руководство» искусством. Спасти-то спасли, да забыли вовремя вернуть картины в Москву. Теперь эта коллекция, кажется, тоже навсегда потеряна для россиян по вине безответственных политиков и чиновников, живущих одним днем, и даже в этот день их заботит лишь собственный счет в зарубежных банках».

Я не ошибся, назвав нукусский музей краеведческим, так он назывался в 1962 году, и я не упомянул фамилию Савицкого, в ту пору рядового сотрудника заштатного полуразвалившегося сооружения в Нукусе, лишь по недоразумению называвшегося музеем. Тогда слава Савицкого даже и не предполагалась, да я и сам не думал, что стану писать и дойду до мемуаров. У нас с ним все было впереди.

В Нукусе я бывал и как инженер, а позже как писатель. У меня там вышли две книги на каракалпакском языке.

С Игорем Савицким я познакомился в 1962 году, случайно, в единственном ресторане Нукуса, официант подсадил его за мой стол. Весь вечер мы проговорили о живописи. Он учился в Суриковском училище и там в это же время учился и один из крупнейших художников Востока Чингиз Ахмаров, которого я хорошо знал и любил. Савицкий впервые попал в Самарканд студентом в начале войны, куда эвакуировали институт.

К неожиданной встрече с Савицким я был подготовлен, потому что уже собирал живопись, много читал о художниках, даже знал уже тогда о коллекции Георгия Костаки. О Костаки много рассказывал мне Чингиз Ахмаров и его друг-покровитель доктор искусствоведения Рафаэль Такташ, к мнению которого прислушивался Шараф Рашидов. Оттого художественный процесс в Узбекистане не испытывал ничего подобного, похожего на бульдозерную выставку в Москве, не было и гонений на художников, разве что сами художники писали друг на друга кляузы и доносы, обвиняя в идеологических ошибках.

В ресторане Игорь Витальевич настойчиво приглашал в музей, где он работал, у меня же нукусский музей не вызывал никакого интереса, я был равнодушен к прикладному искусству, не любил псевдонародную жизнь и приглаженный быт, представленный в краеведческих музеях. Оттого я отказался. Савицкий обладал железной хваткой и вдруг заинтриговал меня предложением – я вам покажу только запасники, хотя это и не положено, у нас хранятся такие раритеты!! Только приходите к закрытию, когда уйдут все сотрудники. Чтобы не обижать столь продвинутого в искусстве человека, я согласился, да и раритеты подогрели мой интерес.

На другой день, в назначенный час мы спустились в хранилище музея, похожего на средневековый зиндан, где содержали арестантов. Ни вентиляции, ни приличных стеллажей не было, на стопках картин – пыль, паутина, проводка старая, обвисшая по стенам, и огромная ватт на пятьсот голая пожароопасная лампочка. Картины лежали стопками на полу, приставленными к стенке. В этом пересохшем от жары пыльном подвале их насчитывалось сотни две-три, но Савицкий направился в дальний, прибранный, закуток, прикрытый грязной ширмой, и включил там дополнительный свет, такую же яркую лампочку, и сказал с гордостью – смотри, любуйся, такое счастье не каждому коллекционеру выпадает. Картины были без багета, некоторые даже без подрамников, в рулонах, написанные на картоне, фанере, досках, лежали стопками по размерам, оставшиеся холсты стояли небольшими пачками вдоль стен. Он подавал мне картину за картиной, не комментируя, глаза его горели, лицо пылало, я чувствовал за спиной его горячее дыхание. Мы молча любовались каждым полотном.

Я ясно видел, что картины нуждались в срочной реставрации, видел царапины, порывы, осыпавшиеся от неправильного хранения и перепадов температуры краски, но он, Игорь Витальевич, видел их совсем иначе, прекрасными, без изъянов – так часто бывает с заядлыми коллекционерами, влюбленными в свои картины. Конечно, я был одновременно потрясен, обрадован и... подавлен их состоянием. Первое, что приходило мне на ум, сказать Игорю Витальевичу – надо срочно, немедленно возвращать картины в Москву, на реставрацию, на восстановление, иначе они пропадут. Но я ничего не сказал, он всё равно не услышал бы меня. Я понимал, что эти картины − единственная страсть его жизни, только они волновали и радовали его сердце.

В подвале было душно, и мы скоро поднялись наверх. Мне нужно было торопиться на вечерний поезд, но я успел задать вопрос – как здесь оказалось столько картин опальных художников? Ответ у него уже был отрепетирован, я понял, что в подвал он водил многих, позже я узнал – слишком многих. Оказывается, перед войной, когда усилилась борьба с формалистским искусством, из музеев и хранилищ изымались «идеологически неверные» картины и уничтожались. Некоторые руководители музеев в Москве и Ленинграде, понимавшие толк в искусстве глубже, чем «комиссары в пыльных шлемах», решили спасти хотя бы наиболее значительные работы авангардного и поставангардного искусства первой трети 20 века. Им пришла гениальная идея – отослать опальные картины в самые глухие уголки страны, такие как Нукус, где есть хоть какие-то провинциальные музеи, куда редко ступает нога проверяющих, картины действительно не выдерживали идеологическую цензуру. Нукус с его сараем, с вывеской музея на нем подходил идеально!

Так мне объяснил рядовой сотрудник музея Савицкий, увидевший эти картины сам только в 1950 году. Имея прекрасное художественное образование, невероятное чутье на таланты, он сразу понял, какой клад попал к ним в музей. К этому времени многие из этих художников без усилий Савицкого давно стали знаменитостями мирового масштаба. Должен отметить, что Нукусу и его крошечному музею исторически повезло, когда там в 1950 году появился неистовый коллекционер прикладного искусства каракалпаков, которое до него никто и никогда не изучал, и не классифицировал. Как художник И. В. Савицкий здесь нашел свою художественную тему и прославился каракалпакскими сюжетами, которые стали гордостью музея. Редчайший случай – народ и художник нашли друг друга. Я бы много мог писать и о Савицком, но в моих мемуарах речь идет только об этих спасенных картинах великих мастеров, к которым Савицкий не имеет никакого отношения.

В аннотации к моим мемуарам издатели написали: «Мемуары – непозволительная роскошь для многих писателей, как сказал некогда один влиятельный критик. Он утверждал, прежде, чем отважиться на воспоминания, надо прожить долгую и интересную жизнь, непременно состояться в литературе, чтобы у читателя мемуары могли ассоциироваться с творчеством автора. Рауль Мир-Хайдаров, автор многих романов, изданных миллионными тиражами, прожил долгую и достойную жизнь. Писателю есть что сказать и о прошлой войне, где погиб его отец, об образовании и культуре, о литературе и писателях, о многих достойных людях своего времени. Память писателя поражает охватом времен. Его мемуары – это история нашей страны, написанная человеком высокой души, гражданином Отечества».

Пора бы сетевым злопыхателям понять, что эти мемуары пишет ответственный человек, знающий свое время и многих людей, оставивших след в нашей истории и в его памяти на долгом жизненном пути.

P.S. от Константина Уткина

«Эра эксгибиционизма»

И вот пришла эра интернета. Я бы сказал по-другому – эра эксгибиционизма. Ибо слава стала похожей на мелкую расхожую монету, затёртую от долгого хождения.

Жажда славы – страшный вирус, куда страшнее, чем любые сотрясающие мир события. Чтобы привлечь к себе внимание, пользователь интернета готов на всё. Ну, если не на всё, то на очень многое.

Казалось бы, для творческого человека наступили благословенные, счастливые и великие времена. То, что ты написал, в тот же день могут прочитать люди. Вдумайтесь – в тот же день. Даже в ту же минуту. Сегодня на раскрученных сайтах, таких как «Стихи.ру» или «Фейсбук» – несколько десятков, а то и сотен читателей в день на каждое новое произведение в порядке вещей. Хорошо ли это? Конечно, прекрасно. Творец находит свою аудиторию. Аудитория…

А вот аудитория мечется между сотнями, тысячами, даже десятками тысяч творцов. Одних поэтов – которые не знакомы даже с элементарными правилами стихосложения – в Сети сотни тысяч. Сотни тысяч писателей, нудно излагающих шаблонные мысли серым суконным языком. Они такие же творцы, как и ты. По крайней мере они испытывают тот же кайф от творчества, те же муки и тот же свет, называемый вдохновением. И за своё болезненное дитятко, рождённое в неоправданных муках, они с полным основанием перегрызут любому глотку. Ко всему прочему, они ревнивы, мнительны, невнимательны и злопамятны. Критику они воспринимают как личное оскорбление, как покушение на честь и достоинство, как повод для дуэли или как минимум драки.

И конечно, среди тысяч пользователей соцсетей, которые с болезненным бесстыдством выставляют на всеобщее обозрение то, что вообще-то стоит скрывать. Хотя бы потому, что яркий свет не всегда помогает освещаемому объекту.

Думаю, что скоро возникнет потребность не в писателях, не в поэтах и уж тем более не в портных, переделывающих текст на новый лад (кажется, это и называется на новоязе рерайтом), а в читателе. И каждый сетевой журнал, прежде чем предложить пользователю зарегистрироваться, будет спрашивать: кем вы предпочитаете быть? Простым серым автором или редким, привилегированным читателем? На них будет спрос. Они будут цениться, за них будут бороться, переманивать их с ресурса на ресурс, из газеты в газету. Они будут диктовать моду и формировать общественное мнение.

Назад